– Ты сам во всём виноват. Нашёл кому поручать присматривать за девчонкой. Он тебе за конфету что хочешь сделает: обманет и мать и отца. Из-за него бедная девочка совсем без конфет осталась, а сладкое тоже для организма нужно.

Наденька услыхала эти слова, и ей стало так жалко себя, так жалко, что она зарыдала с удвоенной силой. Но мама сказала:

– А ты молчи! Я не защищаю тебя. Ты, наверно, воображаешь, что тебя напрасно обидели: не дали сегодня конфетку. А сколько раз ты не играла на пианино, но конфеты всё-таки получала?

Наденька сразу притихла, а Алёша увидел, какое получается дело, и давай поскорей есть конфеты, чтобы не отняли обратно. Не успев съесть одну конфету, он запихал в рот другую и стоял с оттопыренной щекой, как будто у него вырос с этой стороны флюс.

– Поручать это дело Алёшке мы больше не станем. Теперь я сама буду за тобой следить, – сказала Наденьке мама. – Но поскольку вечером играть нельзя, а днём я на работе, придётся тебе вставать на два часа раньше и заниматься с утра.

Необходимо сказать, что весь этот разговор происходил очень громко и прекрасно был слышен Золотому Петушку, то есть нашему знакомому воробью, который на чердаке жил (вот когда мы про него вспомнили). Услыхав это, Золотой Петушок даже не удивился, потому что за всю свою воробьиную жизнь наслушался всяких историй. Он только подумал:

«Вот ещё какие, оказывается, бывают истории!»

Вскоре он и вовсе перестал думать об этом, так как не понимал в тот момент, чем это всё может для него кончиться.

И вот на другой день, под самое утро, когда спится особенно сладко, воробья разбудили какие-то непонятные звуки:

Бом-тили-тили! Бом-тили-тили!
Тиль-диль-дон! Тиль-диль-дон!

Воробей встрепенулся от неожиданности, открыл широко глаза, но, ничего не видя вокруг, так как было ещё совсем темно, решил, что это ему во сне почудилось; закрыв глаза, он попытался заснуть, но звуки не утихали:

Тиль-диль-дон! Бом-тили-бом!

Как будто палкой по голове!

Воробей сердито поёжился, заморгал глазами и принялся соображать, что бы всё это могло значить. Сон окончательно слетел с него, и воробей наконец понял, что играют на пианино.

Увидев в окно, что небо совсем ещё тёмное и на нём кое-где поблёскивают звёздочки, Золотой Петушок проворчал:

– Что это они там совсем с ума посходили – играть среди ночи!

Он нахохлился, состроив обиженную физиономию, переступил с лапы на лапу и стал пытаться заснуть, не обращая внимания на музыку. Это ему, однако ж, никак не удавалось. Звуки пианино доносились так явственно, что бедному воробью казалось, будто играют не снизу, а сверху, прямо над его головой. Постепенно ему даже стало казаться, что звуки раздаются не над головой, а где-то там, внутри головы.

Золотой Петушок крякнул с досады и тряхнул как следует головой. Однако звуки из головы не выскочили и продолжали долбить по мозгам:

Тиль-диль-дон! Тиль-диль-дон!
Вот тебе! Вот!

Через некоторое время небо стало светлеть, звёзды постепенно погасли, и воробей увидел, что уже было утро, а вовсе не ночь, как ему показалось сначала.

Прошло два часа, и музыка наконец прекратилась. Золотой Петушок облегчённо вздохнул, но, увидев, что на дворе окончательно рассвело, решил, что спать всё равно больше нельзя, так как уже была пора вылетать за кормом.

На другой день воробья опять разбудила музыка, на третий – тоже. На четвёртый день он уже с вечера думал о том, что его на рассвете разбудит музыка, и так нервничал, что не мог заснуть. Всю ночь он сидел у себя в застрехе и сонно моргал глазами, ожидая, что вот-вот грянет музыка, а когда наконец заснул, музыка загремела, и ему даже под утро не удалось вздремнуть.

Несколько ночей подряд Золотой Петушок почти вовсе не спал, то есть не то чтобы он вовсе не спал: воробей ведь не может так, чтобы совсем не спать. Конечно, он спал, но спал, нужно сказать, очень тревожно, поминутно просыпаясь и вздрагивая во сне; под утро же его на два часа раньше, чем нужно было, будила музыка.

Таким образом, вместо того чтобы спать восемь часов подряд, наш воробей спал всего шесть часов. Воробью же, как установила наука, положено спать ночью не меньше восьми часов. Иначе это может для него плохо кончиться.

Неизвестно, чем бы всё это для Золотого Петушка кончилось, если бы Наденька вдруг не заболела. Потом она, правда, выздоровела, но потом заболела снова. Она вообще была не очень крепкого здоровья. Когда Наденька болела, воробей радовался и наслаждался жизнью, но, когда она выздоравливала, он проклинал своё существование и становился злой как сорок тысяч чертей.

От злости он вообще стал очень нервный и раздражительный.

А впрочем, если сказать по правде, то нашему Золотому Петушку приходилось ещё не так скверно, как одному жильцу, Прохору Семёновичу Индюченко, который жил в соседней квартире. Его комната находилась рядом с той комнатой, где стояло Наденькино пианино, и поэтому ему всегда было хорошо слышно, когда Наденька играла свои упражнения. Этот Прохор Семёнович Индюченко был старенький, седенький старичок с жиденькой козлиной бородкой, причём очень худой и больной ревматизмом.

Как известно, ревматизм – болезнь очень коварная. Она то отпустит больного, даст ему подышать чуточку, то вдруг схватит, точно клещами, и давай ломать кости. В такие дни бедный Прохор Семёнович готов был кричать от боли.

И он кричал бы, если бы не опасался потревожить соседей, но так как он был человек очень деликатный, внимательный к другим людям, то терпел свою боль молча, только слегка покряхтывал и старался лежать не двигаясь, чтобы не раздражать ноющие суставы.

Чаще всего ревматизм донимал Прохора Семёновича с вечера и мучил всю ночь, не давая заснуть ни на минуту. Но как только приближалось утро, боль в костях утихала.

Прохор Семёнович с облегчением вздыхал, готовясь наконец поспать хоть с полчасика, но тут Наденька начинала играть свои упражнения, и уснуть снова было нельзя. Увидев, что о сне уже нечего и думать, бедный больной Прохор Семёнович надевал на ноги свои шлёпанцы и отправлялся на кухню, чтобы согреть для себя кофе. Прохор Семёнович был старый холостяк, то есть он никогда не был женат, а старые холостяки, как известно, почему-то всегда любят кофе.

Квартира, в которой жил Прохор Семёнович, была большая, и поэтому, когда он являлся на кухню, там уже был кто-нибудь из хозяек. Увидев Прохора Семёновича, они обычно затевали с ним разговор.

– А, Прохор Семёнович! С добрым утречком! – начинала соседка, которую звали Софья Михайловна. – Что-то вы сегодня раненько поднялись?

– Должно быть, бессонница, – тут же подхватывала другая соседка, по имени Людмила Дмитриевна.

– Бессонница, Людмила Дмитриевна, бессонница, – с грустным вздохом соглашался Прохор Семёнович. – Всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз, представьте себе. Всё из-за ревматизма, будь он неладен!

– Ну конечно, конечно, от ревматизма, – сочувственно кивала головой Софья Михайловна. – Да, может, вы просто выспались за день. Вчера вас к телефону просили, так я насилу к вам достучалась в дверь.

– Это точно, вчера я задремал днём, да всё потому, что опять-таки ночью не спал. Сначала ревматизм, а потом опять эта музыка – будь она неладна! – совсем не дала заснуть. Надо будет управдому сказать.

– Что же вы ему скажете? – махнула рукой Софья Михайловна. – Если бы девочка шалила, нарочно шум поднимала, то, конечно, другой разговор, но она ведь учится. Разве может управдом запретить учиться?

– Запрещать и не нужно, но зачем же играть спозаранку, когда люди спят! – проворчал Прохор Семёнович. – Да ладно уж! Всё равно, видать, ничего не поделаешь!

– Почему ничего не поделаешь? Можете обменять жилплощадь, – сказала Софья Михайловна.

– Как же так – обменять? Это просто сказать, Софья Михайловна. Я уж тут и к соседям привык.

– И к новым привыкнете.

– Так-то так, – покачал головой Прохор Семёнович и ничего не сказал больше.

Сначала он и думать не хотел об обмене жилплощади, но всё-таки иногда вспоминал о том, что ему сказали соседки. И вот в один прекрасный день Прохор Семёнович исчез из своей комнаты, а вместо него появился новый жилец, Геннадий Варсонофьевич, по фамилии Моржов, с которым Прохор Семёнович обменялся жилплощадью.

Этот Геннадий Варсонофьевич Моржов был такой же одинокий человек, как и Прохор Семёнович, только гораздо выше ростом и гораздо толще его. Он был крепенький, краснощёкенький и очень здоровый на вид. У него были светлые рыжеватые усики и толстый, тугой, увесистый нос с красноватым отливом. Его небольшие, неопределённого цвета глазки глядели на всех добродушно и даже приветливо. Голос у него был бас, и говорил он так громко, что издали казалось, будто трубит самая большая труба в самом большом оркестре. Смеялся он тоже громко, отрывисто: «Хах-ха!» – так что все от неожиданности вздрагивали, а чихал он и кашлял с такой страшной силой, что в доме перегорали электрические пробки, во всех комнатах гасли лампочки, а в окнах звенели стёкла, и притом он курил крепкие папироски.

В отличие от Прохора Семёновича Геннадий Варсонофьевич любил слушать радио и, как только расставил в своей комнате мебель, сейчас же включил радиорепродуктор и пошёл на кухню знакомиться с соседями.

– Я такой человек, – говорил он им, – я терпеть не могу тишины и больше всего на свете люблю слушать радио. Как только я приезжаю куда-нибудь, например на курорт или в дом отдыха, я сейчас же отыскиваю, где включается радио, и включаю его так, чтобы всем было слышно. Если кто-нибудь выключит, я тут же включаю снова. Его опять выключат, а я обратно включу. В конце концов всем надоест выключать, и радио работает без передышки весь день, с утра и до вечера. А мне только этого и надо. Да и остальным хорошо, не так скучно, не правда ли? Хах-ха!

И он засмеялся так громко, что все вздрогнули, а одна хозяйка даже выронила из рук кастрюлю, которую собиралась поставить как раз в этот момент на плиту.

На другой день Геннадий Варсонофьевич Моржов проснулся ни свет ни заря и тут же включил радиорепродуктор на полную мощность. Сила звука была так велика, что музыка проникла не только в соседние комнаты, но и в прихожую, и в коридор, и в ванную, и на кухню. Поэтому, пока Моржов курил свои папироски в прихожей, умывался и чистил зубы в ванной, жарил себе на кухне яичницу, он всё время слушал радио и был очень доволен.

Однако остальным жильцам это не очень понравилось, потому что некоторым хотелось ещё поспать, а какой уж тут может быть сон, если такие звуки! Один жилец, Виталий Сергеевич Холодецкий, который работал на заводе инженером-конструктором, даже высунулся в коридор и, увидев Моржова, сказал:

– Что это вы, соседушка, затеяли слушать радио спозаранку? Люди ведь спят ещё.

– Ничего, – хладнокровно ответил Моржов, – будем вставать уже.

– Да я, может быть, не хочу так рано вставать! Вы бы хоть дверь в свою комнату закрыли!

– А мне, может быть, удобнее, когда дверь открыта!

– А мне, может быть, было бы удобнее взять вашу сковородку да поставить вам на голову! – рассердился Холодецкий.

– А вот это было бы мне уже неудобно, – сухо сказал Геннадий Варсонофьевич и скрылся у себя в комнате вместе со сковородкой, на которой шипела яичница.

Виталий Сергеевич постоял в коридоре, но, убедившись, что Геннадий Варсонофьевич не думает выключать радио, пожал плечами и лёг обратно в постель. Конечно, в тот день ему уже больше не удалось по- спать.

Вскоре соседи заметили, что этот осёл, то есть не этот осёл, прошу прощения, а этот человек, вёл себя очень странно. Он никогда ничего не читал: ни газет, ни журналов, ни книг, не ходил ни в кино, ни в театр, ни в музеи, ни в картинные галереи, а только и делал, что слушал радио. Причём по радио он слушал всё: и последние известия, и урок гимнастики, хотя сам гимнастикой не занимался, и детскую передачу, и передачу для женщин. Как оказалось впоследствии, Геннадий Варсонофьевич даже на ночь не выключал репродуктор, и, как только утром радиостанция начинала работать, по всему дому неслись громкие звуки, которые поднимали жильцов с постелей.

– Вы бы хоть на минутку давали отдохнуть своему репродуктору, – говорила Геннадию Варсонофьевичу Людмила Дмитриевна.

– А пусть себе, – добродушно отвечал Геннадий Варсонофьевич. – Кому он мешает? Пусть поговорит, а мы послушаем.

– Так нельзя ли хоть чуточку тише? – просили жильцы.

– Отчего же нельзя! Тише можно, – соглашался Геннадий Варсонофьевич.

Он и на самом деле поворачивал регулятор громкости, чтобы было потише, но через минуту громкоговоритель снова работал на полную мощность. Жильцы были в отчаянии и только разводили руками, не зная, что предпринять, а Виталий Сергеевич выходил из себя и говорил:

– Честное слово, мне невмоготу больше! Я взялся рассчитать дома для завода одну конструкцию и никак не могу сосредоточиться из-за этого репродуктора. Вот увидите, я пойду к управдому жаловаться.

Однажды, когда его терпение окончательно лопнуло, он действительно помчался в домоуправление. Там как раз в это время уже был один из жильцов. Он хотел приобрести в магазине в рассрочку мебель и пришёл к секретарше за справкой.

Увидев управдома, который сидел за столом у окна, Виталий Сергеевич спросил:

– Товарищ управдом, скажите, пожалуйста, можно шуметь у себя в комнате на всю квартиру и мешать людям спать с шести часов утра?

– Зачем же это вам вдруг понадобилось шуметь на всю квартиру, да ещё с шести утра? – удивился управдом.

– Вы лучше подождите немного, – пошутил жилец, который пришёл за справкой. – Вот построят при коммунизме для всех дома со стенами пятиметровой толщины, тогда и шумите себе на здоровье.

– Научиться внимательно относиться друг к другу гораздо легче, чем делать пятиметровые стены, – откликнулась секретарша. – Я думаю, что при коммунизме у нас все будут сознательными, никто не станет шуметь, и ваши пятиметровые стены никому не понадобятся. А вы, гражданин, постеснялись бы шуметь, – обратилась она к Виталию Сергеевичу.

– Да разве это я шумлю? – удивился Виталий Сергеевич.

– Кто же у вас шумит в таком случае? – спросил управдом.

– Шумит наш новый жилец Геннадий Варсонофьевич, Моржов по фамилии.

– Как же он там шумит, этот ваш Моржов?

– Радио включает в неположенные часы. Прямо никакого спасения нет!

– А вы говорили ему, что так делать нельзя?

– Говорили, да он ничего слушать не хочет. Говорит: мне так удобнее!

– «Удобнее»! – с горькой усмешкой сказал управдом. – Сегодня ему удобнее шуметь на всю квартиру, не считаясь с людьми, а завтра станет удобнее взять чужую вещь или обокрасть ювелирный магазин. С этого «удобнее» всё зло и начинается. Вы не смейтесь, – сказал он, заметив на лице секретарши улыбку.

– Я не смеюсь, – ответила секретарша. – Я как раз уверена, что всё нехорошее начинается с неуважения к людям, от невнимания к ним, от недостатка чуткости.

– Ну хорошо, – сказал управдом, обращаясь к Виталию Сергеевичу. – Я зайду к этому вашему Моржову, поговорю с ним.

В тот же вечер он на самом деле зашёл к Моржову. Поздоровавшись с хозяином и покосившись на стоявший в углу комнаты на небольшом столике репродуктор, из которого вырывались бодрые звуки марша, управдом стащил с головы шапку и приветливо сказал:

– Ну как устроились, Геннадий Варсонофьевич? Поздравляю вас с новосельем!

– Спасибо, устроился хорошо, – пробасил Моржов, улыбаясь во весь рот и разглаживая рукой усы, отчего его глаза приняли какое-то хитроватое выражение.

– Что ж, я вижу, что хорошо, – ответил управдом, оглядываясь по сторонам.

– Что вы сказали? – спросил, не расслышав, Моржов.

– Вижу, что хорошо! – закричал управдом, стараясь заглушить радио.

– А-а, – понимающе протянул Моржов и прокричал в ответ: – Садитесь, будьте как дома!

Управдом присел на диван, положил на колени портфель и шапку и, снова покосившись на репродуктор, спросил:

– Что это, Геннадий Варсонофьевич, радио у вас всегда так громко играет?

– Что? – опять не расслышал Моржов.

– Радио, говорю, всегда так громко играет?! – закричал управдом изо всех сил.

– Всегда! – закричал Моржов. – То есть нет, нет, не всегда! – замахал он руками. – Иногда только!

– Так нельзя ли выключить на минутку?