Все здесь зависит от того, как смотрит поляк на свою цивилизацию и на тех людей, которых хочет ей подчинить. Какой взгляд естественно вытекает из его положения? Что он может видеть, например, в малороссах? В сравнении с его образованием они не имеют никакого образования; в сравнении с его развитым языком они говорят грубым местным наречием, не имеющим литературы; в сравнении с его святым католицизмом они исповедуют не веру, а раскол, схизму. Этих людей нужно цивилизовать, и почему же в этом случае ничтожная и ненадежная русская цивилизация должна получить преимущество перед богатой польской?

Всякая цивилизация горда, всякое образование надмевает. Всегда в большей или меньшей степени является антагонизм между людьми, развитыми культурою, и растительною массою народа с ее темными проявлениями. Если у нас самих является иногда взгляд на народ, как на простой материал для культуры, как на грубую глину, которой форма от нее самой не зависит, то подобный взгляд, кажется, нигде и никогда не был до такой степени усилен самым ходом истории, как на польском вопросе. Здесь он составляет существенный узел и потому разросся и окреп до страшной силы.

Поляки горды своею цивилизациею; они высоко ценят все ее блага и крепко держатся за ее преимущества. Кто их осудит за это? Кто может найти здесь что-нибудь дурное?

Таким образом, вопрос усложняется до высочайшей степени. В него входит всею своею тяжестью понятие цивилизации; перед этим понятием отступает на задний план идея самобытных народностей. Поляки со всею искренностию могут считать себя представителями цивилизации и в своей вековой борьбе с нами видеть прямо борьбу европейского духа с азиатским варварством.

Что же мы скажем против этого? До сих пор мы старались, сколько возможно яснее, показать все, что говорит в пользу поляков; опуская все спорное и несущественное, мы выводили из самого их положения справедливость их по всей вероятности безнадежных притязаний. Что же мы скажем теперь в свою пользу?

Сделаем краткие выводы из предыдущего.

Высокомерие и притязания поляков происходят от их европейской культуры.

Так как высокомерие и эти притязания не удовлетворены, то они составляют глубокое несчастие поляков.

Так как они могут быть удовлетворены только на счет нас, то они составляют для нас обиду.

Может быть, эта обида по своей глубине равняется этому несчастию; но вот беда, которую мы терпим и которую должны вполне сознать: их несчастье очень ясно, и никому не ясна наша обида.

В самом деле, все вытекает из того положения, что мы варвары, а поляки народ высоко цивилизованный. Следовательно, чтобы опровергнуть следствия, которые отсюда выходят, мы должны были бы доказать:

1) Или то, что мы не варвары, а народ, полный сил цивилизации.

2) Или то, что цивилизация поляков есть цивилизация, носящая смерть в самом своем корне.

Легко согласиться, что и то и другое доказывать очень трудно.

Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: «вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация».

Сказать это легко: но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем что будет или может быть.

Если у нас и есть некоторые указания в пользу нашего дела, то ими трудно удовлетвориться, так как все они имеют отрицательный, а не положительный характер. Они состоят в том, что попытки полонизирования встретили в русских областях большие препятствия, что в Малороссии и в Москве они большею частью встретили непреклонный, неодолимый отпор. Русский элемент оказал в этом случае необыкновенную упругость, и притом не вещественную, не упругость мускулов, а неподатливость и стойкость нравственную. Он отнесся с сознательным и глубоким упорством к этой цивилизации, которая старалась нравственно покорить его.

Из этого следует, что может быть мы и не варвары. Может быть, в нас таится глубокий и плодотворный дух, который хотя еще не проявился ясно и отчетливо, но уже ревниво охраняет свою самостоятельность и не дает над собою власти никакому чуждому духу, который настолько крепок, что способен отталкивать всякое влияние, мешающее его самобытному развитию.

Несмотря на то, что Польша нам родственна, что через нее всего ближе могла действовать на нас Европа, что мы были в беспрерывных столкновениях с поляками, мы никогда не находились под нравственным влиянием Польши и, когда вздумали подражать европейцам и перенимать их развитие, то пошли мимо поляков к голландцам и французам. Мы упорно оттолкнули польское влияние и все-таки шли вперед в своем развитии, как бы медленным и слабым ни казалось это развитие.

Все это доказывает только одно – мы сберегли себя, мы готовы, мы имеем полную возможность для самобытного развития; но больше из этого вывести трудно.

Возьмем теперь другую сторону. Положим, мы стали бы находить недостатки в польской цивилизации. Чтобы уничтожить ее вес в этом деле, чтобы устранить ее притязания и оправдать себя в том, что мы составляем для нее помеху, мы могли бы указать в ней существенные недостатки, подрывающие все ее достоинство. Мы могли бы сказать: «сама история осуждает вашу цивилизацию. Эта цивилизация не дала крепости вашему народу, не принесла ему здоровья и силы. Значит, она не была нормальною цивилизациею, а может быть даже была прямым злом, тем разъедающим началом, которое своим влиянием испортило жизнь вашего народа. Развитие Польши было болезненное, и ее образованность не только не имела силы излечить эту болезненность, а была сама причиною ее язв».

Положим, мы так сказали бы. Но в таком случае – в чем же мы могли бы полагать существенный недостаток польской культуры? В чем корень ее неправильности? Не в том ли, что она была не народною, не славянскою? Что в ней не было никакой самобытности, и потому она не могла слиться в крепкое целое с народным духом? Если она не развила и не укрепила народной жизни, то это могло произойти только от одного – от того, что она не была в гармонии с элементами этой жизни, не была их правильным проявлением и, следовательно, не могла иметь той силы, которую должна иметь всякая крепкая и правильная цивилизация.

Пусть мы будем рассуждать таким образом и успокоивать себя мыслью, что судьба Польши есть ее внутренняя неизбежная судьба. Не в таких утешениях все дело. Мы будем непростительно легкомысленны, если при этом не обратимся на самих себя. Не забудем, что чем резче будет наше осуждение, тем большую ответственность мы берем на себя. В этом столкновении мы можем понижать значение польской культуры не иначе, как основываясь на уважении к нашей собственной культуре. А кто вам ручается, могут возразить нам, что ваша-то цивилизация лучше? Что она не носит в себе также зачатков болезни, которые некогда разрушат громадное тело вашего государства? Что она согласна с народными элементами? Что она принесет народу более полную жизнь, а не уродливость и смерть?

Страшно подумать, какой вес, какое невыгодное для нас значенье могут иметь такие и подобные вопросы в глазах иностранцев. Не посмеются ли они при одной мысли о возможности своеобразной русской цивилизации? А защищать ее, возлагать на нее надежды и предвидеть для нее будущее – не чистые ли это мечты, не пустые ли предположения в глазах каждого европейца?

Одни мы, русские, только и можем принять это дело серьезно. Одни мы не можем отказаться от веры в свое будущее. Чтобы спасти нашу честь в наших собственных глазах, мы должны признавать, что тот же народ, который создал великое тело нашего государства, хранит в себе и его душу; что его духовная жизнь крепка и здорова; что она со временем разовьется и обнаружится столько же широко и ясно, как проявлялась в крепости и силе государства.

Существенно же здесь то, что мы должны положиться именно на народ и на его самобытные, своеобразные начала. В европейской цивилизации, в цивилизации заемной и внешней, мы уступаем полякам; но мы желали бы верить, что в цивилизации народной, коренной, здоровой мы превосходим их или, по крайней мере, можем иметь притязание не уступать ни им, ни всякому другому народу.

Дело очевидное. Если мы станем себя мерить общею европейскою меркою, если будем полагать, что народы и государства различаются только большей или меньшей степенью образованности, поляки будут стоять много выше нас. Если же за каждым народом мы признаем большую или меньшую самобытность, более или менее крепкую своеобразность, то мы станем не ниже поляков, а может быть выше.

Польша не имеет никакого права на русские области только в том случае, если у русской земли есть своя судьба, свое далекое и важное назначение. Защищая наши коренные области, мы будем правы только тогда, если этим самым приобщаем их к тому великому развитию, в котором одном они могут достигнуть своего истинного блага.

Какой же окончательный вывод из этого рокового дела? В чем можно искать для него правильного исхода и надежды на примиренье?

Если читатели нас поняли, то они должны видеть, что мы вовсе не говорим здесь о внешней стороне дела и никаким образом не думаем распределять права или области между поляками и русскими. Мы имели в виду только внутреннее настроение двух племен, старались, как возможно глубже, проследить за источниками внутренней боли, которая отзывается в них при взаимной борьбе. Поэтому и теперь мы спрашиваем только о том, как должны измениться настроения племен, чтобы можно было надеяться на нравственное исцеление.

Что касается до нас, русских, то мы, очевидно, должны с большею верою и надеждою обратиться к народным началам. Мы тогда только будем правы в своих собственных глазах, когда поверим в будущность еще хаотических, еще не сложившихся и не выяснившихся элементов духовной жизни русского народа. Но только верить мало, и только тешить себя надеждами не извинительно. На нас лежит обязанность понять эти элементы, следить за их развитием и способствовать ему всеми мерами. Нам может быть сладка наша вера в народ и приятны наши блестящие надежды. Но не забудем и горького; не забудем, что на нас лежит тяжелый долг – оправдать нашу народную гордость и силу.

Что касается до поляков, то им предстоит также трудная задача. Очевидно, они должны отказаться от той доли своей гордости, которая опирается на их высокую цивилизацию. Даже в том случае, когда бы Польша была независима, поляки должны подавить в себе то надмение, которое им внушает их образованье: иначе они никогда не будут в силах заглушить в себе то мучительное чувство, которое возбуждает в них большее могущество России или выход областей из-под польского влияния.

Николай Страхов в молодые годы.

Николай Страхов родился 16 (28) октября 1828 года в Белгороде, в семье священника. Окончив Костромскую духовную семинарию, Страхов поступил в Санкт-Петербургский университет на факультет камеральных наук, а через два года перевелся в Главный педагогический институт на физико-математическое отделение. После его окончания Страхов был направлен учителем математики и физики во 2-ю Одесскую гимназию; затем преподавал физику и математику в других гимназиях.

Только таким образом возможно примирение и разрешение этого внутреннего узла в роковом вопросе. И обратно: если эти условия не будут выполнены, трудно представить, чтобы можно было избежать дальнейших бедствий. Если Россия не содержит в себе крепких духовных сил, если она не проявит их в будущем в ясных и могучих формах, то ей грозит вечное колебание, вечные опасности. Если Польша не откажется от гордости своею образованностью, то она неминуемо должна будет напрягать свои силы свыше меры, будет постоянно питать требования, которых удовлетворенье чрезвычайно трудно или даже невозможно.

Какие задачи! Какая неизмеримая тяжесть заключается в этих словах, которые так просто выговорить!

Русские духовные силы! Где они? Кто кроме нас им поверит, пока они не проявятся с осязаемою очевидностью, с непререкаемою властью? А их развитье и раскрытие – оно требует вековой борьбы, труда и времени, тяжелых усилий, слез и крови.

Отказаться от гордости своею цивилизациею! Разве это легко? Может быть, это даже вовсе невозможно! Ведь цивилизация входит в плоть и кровь человека; ведь недаром она высокое благо, честь и гордость исторических народов. Ничего нет странного, что за нее умирают, как за святыню.

Пожелаем от всей души, чтобы при решении этого рокового вопроса как можно меньше лилось крови двух родственных племен; будем призывать всеми нашими желаниями самый мирный, наименее губительный внешний исход для этого дела. Но чем глубже мы поймем его внутренние источники, тем лучше; чем яснее мы сознаем взаимные отношения, тем легче может совершиться их правильное разграничение. И потому не станем скрывать от себя всех трудностей внутренней задачи, лежащей в вопросе. Польский вопрос, вероятно, еще долго будет глубоким русским вопросом; чем он труднее и важнее, тем нужнее для нас сознавать в отношении к нему свой долг.