К тому же вечер выдался бурным, семейно-скандальным. Хотя – при чём же здесь «семейно»? Просто скандальным. С бывшей женой Михаил Борисович никак не мог разменяться-разъехаться, так что и после развода уже третий месяц продолжали жить под одним потолком и по привычке ссориться-ругаться, как прежде. Накануне Михаил Борисович пришёл домой уже в первом часу с жуткой головной болью, лёг на раскладушке, засыпал с трудом, морщась от накатов разламывающей черепную коробку боли. Комфорта не добавлял и собственный гнусный перегар – последствие двухдневного новогоднего застолья. Одна только мысль-мечта и радовала: выспаться, под душем отмокнуть и – начать с утра прежнюю, будничную, трезвую жизнь…

И вот, пожалуйста, только-только задремал – тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь!.. Будто спицу кто в мозги воткнул-втиснул – и раз, и второй, и третий… В мать твою так, прости Господи!

– Люба! Не слышишь, что ли?!

– Ага! – зло откликнулась бывшая жена. – Мужик в доме, а я на ночные звонки буду вскакивать!..

Встал, пристанывая, свет зажигать не стал и тапочки искать-нашаривать не стал – от злобы (звонок, гад, верещал без остановки!), – прошлёпал босиком в прихожую, глянул в глазок: какой-то подсвинок у двери скорячился, одной рукой упёрся в дерматин, другой звонок насилует. И, слышно, мычит чего-то – требовательно, нагло: мол, открывайте, мать вашу!.. Уж не студент ли какой его – двоечник? В полумраке коридорном рассмотреть трудно.

Михаил Борисович, понимая, что делает глупость, вернулся в комнату, полушёпотом раздраженно сообщил:

– Там молодой оболтус какой-то… Пьяный…

– Ну и что? – Люба даже от стены не повернулась. – Чего ты мне докладываешь-то? Открой ему, да и опохмелитесь вместе!..

Звонки не прерывались.

– Ну, всё, сейчас убью негодяя!

Михаил Борисович решительно прошагал в прихожую и открыл дверь. Правда, – на цепочке. В тусклом свете одинокой коридорной лампочки еле разглядел: пацан, совершенно, запредельно пьяный (как только на ногах держался?), еле-еле поднял бессмысленные глаза, пытаясь сфокусировать взгляд. Без шапки, но куртка кожаная, на меху, брюки приличные, ботинки дорогие. Однако ж всё так ухайдакано в грязи – сразу понятно: падал не единожды.

– В чём дело? – Михаил Борисович голос сделал строгим, профессорским. – Вам кого?

Парень, просовывая руку в щель над цепочкой, пытался что-то выговорить, но получалось лишь мычание.

– Всё, всё! – прикрикнул как можно жёстче Михаил Борисович, стукнул-шлёпнул по руке незваного гостя. – До свидания! Идите, идите, молодой человек, идите спать!

И – захлопнул дверь.

Однако ж, не успел сделать и двух шагов, опять: тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь!..

Господи, ну почему именно к ним возмечтал попасть этот пьяный скот? Ведь рядом ещё целых пять квартир, причём, их, 93-я, не самая крайняя в секции-коридоре… Когда же, наконец, они сговорятся с соседями и закроют общий вход, поставят кодовый замок или домофон? Мало того, что днём всякие бомжи-попрошайки и торгаши-рекламщики бродят безнаказанно, звонят, так ещё вот ночью визитёр-татарин объявился…

– Может, в милицию позвонить? – совсем уж лишне спросил Михаил Борисович.

Люба фыркнула.

Тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь!..

Ну, всё! Михаил Борисович, изо всех сил подстёгивая себя, раскочегаривая гнев в подвздохе, врубил свет, быстро натянул домашние штаны, накинул рубашку.

– Ты что? – вдруг вскинулась экс-супружница. – Не вздумай открыть! Там, может, их банда целая!

– Да какая банда! – отмахнулся Михаил Борисович, – Лежи уж теперь… з-з-заботливая ты моя!

Он выскочил в прихожую, решительно отомкнул-раскрыл все запоры, цепочку скинул, распахнул рывком дверь. Мальчишка отпрянул, выпрямился, оказавшись на полголовы выше Михаила Борисовича, распахнул руки как для объятия и ринулся в проём. Михаил Борисович упёрся ему в грудь ладонями, остановил, приговаривая: «Куда? Куда?», – развернул с трудом и чувствительно толкнул в спину:

– Идите! Идите, молодой человек! Домой, домой! Вы ошиблись адресом!

Захлопнув дверь, Михаил Борисович далеко отходить не стал. И – не зря.

Тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь!..

– Мать твою!.. Сволочь!! Гадина!!! – ярость захлестнула до перехвата дыхания. – Пшёл во-о-он!!!

Михаил Борисович рванул дверь, ухватил парня за рукав, потащил-поволочил по коридору почти бегом – откуда только силы взялись? Правда, пьяный щенок не сопротивлялся – перебирал-семенил ватными ногами, пускал пузыри. Может, в лифт его погрузить, да отправить вниз? Но тут парень утробно икнул и раз, и второй. Господи, да он сейчас блевать начнёт! И точно! Едва Михаил Борисович выволок парнишку по уличному переходному балкону на лестничную площадку, как тот мощно зафонтанировал. Тьфу! Михаил Борисович тычком запустил пьяного свинтуса вниз по тёмной лестнице и обтряс руки.

– Пшёл вон, свинья!

Парня совсем не было видно, лишь доносились из темноты, со следующей лестничной площадки, тошнотворные звуки. Вот гадство, придётся завтра на лифте спускаться, чего Михаил Борисович терпеть не мог – всегда ходил пешком по лестнице.

Для моциона.

2

Утро началось гнусно.

Для поправки здоровья в этот выходной послепраздничный день имелось два способа: одеться полегче, встать на лыжи да отмахать по речке километров десять коньковым энергичным стилем, или же, наоборот, закутаться потеплее, загрузиться в соседний кафешник и выцедить пару бутылочек лекарственного пивца…

Второй вариант победил.

Михаил Борисович, конечно, своё намерение про лифт не забыл, но сунулся по привычке на лестничный марш. Тем более, в лифте могли попутчики объявиться, кривиться начнут, а по обособленным лестницам в их несуразном доме «армянского» проекта, поди, никто из нормальных жильцов, кроме Михаила Борисовича, и не ходил. И, нате вам – сюрприз: тот подсвинок ночной (а кто же ещё?) спит себе на лестничной площадке, там, куда спустил его Михаил Борисович, дрыхнет как ни в чём не бывало в собственной блевотине, развалился. Фу-у-у!

Пришлось вернуться к лифту.

Когда через пару часов Михаил Борисович возвратился домой весьма взбодрившимся, с двумя бутылками пива в пакете (а-а-а, гулять так гулять!), бывшая благоверная встретила его жутко интересной вестью: на лестничной площадке между 5-м и 4-м этажами в их подъезде обнаружен труп неизвестного молодого человека. Молодой этот и пока неизвестный человек скончался, судя по всему, от асфиксии (удушья) вследствие закупорки дыхательных путей рвотными массами…

Что такое «асфиксия» – его Люба-докторша могла бы и не уточнять: ещё семнадцать лет назад, когда их первый и последний ребёнок родился мёртвым, Михаил Борисович услышал это змеино-холодное удушливое словцо. Его особенно тогда как-то болезненно поразило, почему врачиха, товарка Любы, произносит это мерзкое слово с ударением на последнем слоге – асфиксия? Уточнил потом по словарям: конечно – асфиксия…

Впрочем, чёрт с ним, с ударением! Не о том он думает…

Это что же получается? Это же получается-выходит совершенно абсурдная вещь… Выходит?.. Нет, лучше не додумывать! Не надо было толкать его в спину, ох не надо! Он бы, может, и сам потихонечку спустился вниз, ушёл восвояси… Чёрт, да это нелепость какая-то! Этого не может быть!..

Бывшая жена добавила ненужно:

– Его Дьяченко обнаружил: наклонился, думал спит, а у того лицо синее, и макаронины из ноздрей торчат…

Михаил Борисович отупело глянул:

– Макаронины? Из ноздрей?..

Прошёл на кухню, дверь плотно закрыл, суетливо достал пиво из пакета, отбил пробку о ручку холодильника, жадно глотнул раз, второй, третий… Весь облился.

Михаил Борисович до конца ещё не осознавал всю тяжесть случившегося, но от тоски уже подташнивало. Почему-то сравнение выскочило: будто сбил человека на дороге. Машины у него отродясь не водилось, но сравнение точное: ехал-мчался по дороге, был счастливым, улыбался; и вдруг в единый нелепый миг – раз! – и чужая жизнь кончилась-оборвалась, а твоя переломилась, под откос рухнула…

К чёрту, к чёрту, к чёрту эти тропы, всякие метафоры и сравнения! Хотелось завыть в голос. Ещё вчера Михаилу Борисовичу казалось, что хуже и гаже некуда: ни родных у него, ни друзей, ни семьи, ни дома своего; впереди – одинокая холодная старость где-нибудь в коммуналке… И вот теперь, что же, не то что в коммуналку – в общую камеру? На нары?.. Из сумбура мыслей какая-то одна – смутная, занозистая – особенно корябала мозг, никак при этом не проясняясь. Что-то – с бывшей женой… Ах, да! Что ж тут думать-гадать: Любовь Фёдоровне – это как подарок с небес. Разом все и жилищные, и личные проблемы решит…

Остро захотелось уйти, убежать из дома, хоть на время отдалить всё то, что должно теперь произойти-случиться. Михаил Борисович отставил пиво, вынул из кухонного загашника заначку двести рэ, стремительно выскочил за дверь. Люба что-то вслед крикнула.

Оставьте вы все меня в покое!

3

В кафе сидел до упора.

Домой приплёлся, уже ближе к вечеру, с вымученным решением: забраться в постель, отоспаться в последний раз (если заснёт), а утром – пойти и сдаться. Уж даже самые тупые его студенты и те, вероятно, усвоили кардинальную мысль-идею «Преступления и наказания» – нормальный человек роль убийцы вынести просто-напросто не в состоянии. Уж Достоевскому ли не верить?

Однако ж дома Михаила Борисовича ждала свежая информация – она оглушила, как внезапный удар по лицу. Труп уже опознали: ночной бедолага оказался сыном, вернее, сынком Джейранова.

Боже мой! Кто такой Джейранов – Михаилу Борисовичу объяснять не надо было. Он, как и многие в Баранове, прекрасно знал: Джейранов не только полковник областной милиции, но и, по совместительству – один из паханов-хозяев города. Причём, из самых крутых, а может, и – самый. Впрочем, это не суть важно. Вернее, важно, но суть как раз не в тонкостях бандитской табели о рангах. Михаилу Борисовичу достаточно было понимать-предчувствовать, что Джейранов может любого человека размазать по стенке, стереть в пыль, расплющить, вкатать в асфальт, одним словом, уничтожить без суда и следствия в единый миг.

– Доигрался? – жестоко съязвила бывшая.

– Да пош-ш-шла ты!.. – устало огрызнулся Михаил Борисович, глянул затравленно снизу вверх, скривился, со слезами выдавил. – Беги, беги, закладывай!

И тут: тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! – звонок, совсем, как ночью: настойчивый, нахрапистый, нетерпеливый. Михаил Борисович вскочил в испуге со стула, схватил Любу за руку, сдавленно вскрикнул:

– Не открывай!

Но тут же сам понял несуразность, позорность своего порыва – обмяк. Люба пошла, открыла. Мужские голоса. Вскоре бывшая требовательно крикнула-позвала:

– Михаил, ну где ты там? Иди сюда!

Вот гадина! На гриппозных ногах пошёл. Обидно, что хмель куда-то совсем испарился-улетучился – а ведь даже сто пятьдесят граммов водки для куражу к пиву подмешал…

В прихожей громоздились два мента – капитан и старлей. В упор на него уставились. Михаил Борисович машинально руки за крестец завёл – думал, что и спрашивать ни о чём уже не будут. Однако ж капитан спросил и довольно вежливо:

– А вы тоже ничего не слышали ночью подозрительного в коридоре?

Второй уточнил:

– Звонки в двери? Голоса? Шум драки?

– Не-е-ет… – не совсем уверенно протянул Михаил Борисович, смутно понимая: что-то всё идёт не так, не по сценарию. Глянул на Любу, твёрже повторил: – Ничего. Мы ничего ночью не слышали… Спали. У нас днём здесь ходят по коридору, шумят… А ночью, обычно, спокойно… Правда, правда! Днём бомжи всякие…

Михаил Борисович чувствовал, что надо бы остановиться. И – не мог. Люба встряла:

– Извините, но ничем помочь вам не можем. Ни-че-го не слышали.

– Ну, коли так… – скривился капитан, кивнул напарнику. – Ладно, пошли дальше.

Когда дверь за ними закрылась, Михаил Борисович несколько мгновений смотрел на Любу во все глаза и вдруг неловко раздвинул-распахнул руки, ещё не надеясь вполне. Но жена качнулась навстречу, припала к нему, стукнула кулачком по груди, раз, другой – бессильно, от отчаяния:

– Дурак! Мучитель! Идиот! – подняла заплаканное лицо. – Ну, вечно ты во всякие истории влипаешь!

В голосе её было столько уже подзабытой нежности. Михаил Борисович понял, что и сам вот-вот захнычет-рассиропится, судорожно прижал Любу к себе, застыл, вдыхая запах её волос, так знакомо пахнувших яблочным цветом.

– Что же делать? Люба, что же нам делать?!

– Ничего, ничего, всё обойдётся! – Люба успокаивала его как маленького. – Никто не видел. Ты не виноват… Ты не виноват, Миша! Так получилось… У него, оказывается, девчонка на шестом этаже живёт – он просто этажом ошибся. Значит, судьба у него такая… Да и – был бы нормальный! Он, говорят, алкаш уже и наркоман… Он, рассказывают, уже убил кого-то… Это же бандитский выродок!..

Михаил Борисович почти уже не слушал лепет жены. Он всё сильнее, всё жарче сжимал её, подзабыто шарил руками по спине, с упоением ощущая, как под ладонями знакомо и податливо изгибается её всё ещё желанное тело. Он начал, задыхаясь, целовать её в ложбинку груди, в шею, нашёл наконец губы – припал жадно, ненасытно, как припадает к кислородной подушке задыхающийся от удушья человек…

– Люба!.. Любушка!.. Милая!.. – успевал пристанывать он, на мгновение прерывая поцелуи. – Не важно! Ничего не важно! Ты и я! Будем жить! Всё будет, как прежде!..

Он увлёк её в комнату. Нетерпеливо, словно молодожёны, они раскинули-разложили диван-кровать, суетливо разделись, помогая друг другу, бросились в постель…

Уже под утро в голове совершенно обессиленного Михаила Борисовича, в тот момент, когда он вслед за женой, уснувшей на его руке с блаженной улыбкой на распухших губах, собрался погрузиться в сладкий сон-отдых, мерцнула довольно кощунственная мысль: «Если для этого надо было убить, что ж…»

Он никогда не думал (или забыл), что счастье может быть таким острым, таким пьянящим, таким всепоглощающим.

А сколько его впереди!!!

4

Он так и уснул, улыбаясь.

И, конечно, не знал, не предвидел (не дано человеку знать свою судьбу!), что на следующий день, когда Люба после загса и церкви (записались в очередь на регистрацию и венчание – чего ж откладывать?) решит пробежаться по магазинам, а он прямиком отправится домой, готовить семейно-праздничный обед, – припрётся Виктор Дьяченко, ближайший сосед из 85-й. Заглянет просто как бы по привычке, тридцатник на похмелье перехватить, а потом к разговору, заглядывая проникновенно в самоё душу, и выдаст: мол, не спалось ему позавчера, в ночь на третье, вот и увидал случайно в глазок, как Михаил Борисович какого-то пьяного хмыря тащит по коридору…

И почувствует Михаил Борисович себя так, словно накинули ему на шею петлю-удавочку, и стало ему трудно, совсем невозможно дышать…