Мать надеялась на школу; в 1900 году Шарль начал учиться в иезуитском коллеже на улице Вожирар. Иезуиты славились искусством внушать уважение к священному принципу власти и воспитывать беспрекословное послушание. Пассивное повиновение – высшая из всех христианских добродетелей и величайшая заслуга перед богом. Развитию этой добродетели и посвящали иезуиты свои главные усилия. Руководствуясь учением Святого Бернарда, они требовали беспрекословного повиновения любым приказаниям свыше, даже если эти приказы покажутся отвратительными и ужасными. Рассуждать о целесообразности или справедливости приказания – тяжкий грех. «Как труп в руках начальства» – таким должен быть христианин согласно учению основателя Ордена иезуитов Игнатия Лойолы.

Все, что отдавало противоположными идеями и духом, естественно, решительно отвергалось. Преподаватели в коллеже Непорочного зачатия сурово поносили Реформацию во всех ее проявлениях, и особенно XVIII век – век французского Просвещения. Руссо, Вольтер, энциклопедисты безоговорочно осуждались. Да и как могло быть иначе, если, например, Монтескье в знаменитой книге «Дух законов» в корне подрывал доктрину пассивного повиновения? «Абсолютное повиновение, – писал великий мыслитель, – предполагает невежество того, кто подчиняется, оно предполагает также невежество и того, кто повелевает».

Особенно яростные проклятия иезуиты обрушивали на Великую французскую революцию и ее деятелей. Вот что могли прочитать дети в своих учебниках: «Дантон был очень уродлив. Он напоминал разъяренного бульдога. Он был очень жесток. Он был бесчестен»; «Марат был ужасной личностью. Говорят, он напоминал жабу…»; «Робеспьер страдал безумной гордостью. Он считал себя всегда правым и хотел казнить всех, кто думал иначе, чем он». Понятно, почему как раз в те годы, когда Шарль де Голль учился в иезуитском коллеже, республиканцы, демократы и социалисты Франции упорно добивались принятия закона, который запретил бы религиозным конгрегациям, особенно иезуитам, заниматься обучением детей, запретил бы воспитывать их врагами Республики, демократии и прогресса.

Но все это происходит в ином мире, от которого юного Шарля де Голля прочно ограждают идеи, усвоенные в семье и в школе. Очень многое за стенами дома и коллежа для него совершенно непонятно, чуждо и необъяснимо. И хотя юный ум развивается и познает, а духовный горизонт расширяется, так остается надолго. Устойчивость, незыблемость однажды приобретенных представлений – одна из важных особенностей его личности. Тем более важно проследить процесс формирования мировоззрения юного де Голля.

Отцыиезуиты не преуспели в обуздании характера Шарля. Надежды на то, что коллеж упорядочит, смирит, дисциплинирует его, не оправдались. Мальчик обнаружил весьма неподатливую натуру. Речь не идет о том, что он отвергал глубоко консервативную, а точнее, реакционную идейную сущность образования, даваемого иезуитским коллежем. Иного идейного мира он просто не знал и не мог даже вообразить возможной альтернативы тому изощренному мракобесию, которое иезуиты выдавали за божественное откровение. Не вызывала протеста и религиозная сторона – обязательные мессы, молитвы до и после занятий, занятие апологетикой, катехизисом, духовным чтением и прочими благочестивыми «науками» и Церемониями. Религия уже стала для него привычкой; и, отнюдь не обладая фанатизмом в вере, он выполнял все положенное, подобно умыванию по утрам.

Дело состояло в том, что система мелочной дотошной регламентации, не обоснованной никакой логикой, необходимость безропотного подчинения всему, что предписано, оказались для него непереносимыми.

Стать «трупом в руках начальства» Шарль де Голль не мог. Его натура отвергала необходимость пассивного повиновения, во всяком случае для него самого. И он сохранит свой характер, побуждавший его в наиболее значительные моменты жизни проявлять именно активное неповиновение, что и сделает его человеком выдающимся.

Шарль возмущался принудительными школьными порядками. Часто ему указывали на его недисциплинированность, на небрежность в занятиях. Много лет спустя, будучи президентом Республики, генерал неожиданно признался своим внукам и внучатым племянникам: «В начальных классах школы я никогда не учил уроков. Но этому примеру не следует подражать!»

Он отнюдь не был ленивым и проявлял исключительное прилежание, но лишь тогда, когда делал то, что ему нравилось, что волновало его воображение. Но вот, например, уроки немецкого языка вызывали у него отвращение. Родители пытались всеми способами утихомирить его причудливую натуру. Так, мать настояла, чтобы он брал уроки фортепьяно у мадемуазель Монтей. Но результаты оказались более чем посредственными. «Шарль очень беспокоит меня, – говорил его отец, – он весьма способный и далеко пойдет, но ему так не хватает умеренности и здравого смысла… Боже! Сделай так, чтобы все было хорошо…»

Впрочем, родительские опасения оказались напрасными. Вскоре Шарль начинает соперничать со старшим братом Ксавье, успехи которого ему постоянно ставили в пример. Природная одаренность брала свое. К тому же семья воспитала в нем вкус к культуре. Он с удовольствием слушает по вечерам отца, читавшего Расина или Сенеку, хотя в те годы он отдавал предпочтение Ростану. Он выучил наизусть всю пьесу «Сирано де Бержерак».

Трон и алтарь, сабля и кропило – вот идеалы, стоявшие в центре обучения в коллеже Непорочного зачатия. Однако воспитанникам давали основательные знания античной и классической французской литературы. Разумеется, усвоение латинской культуры мало способствовало пониманию окружающей действительности. Но несомненно, что Шарль де Голль получил серьезную литературную подготовку на традиционной классической базе. На всю жизнь он сохранит тот стиль речи, языка, который он приобрел в детстве. Его выступления всегда будут отличаться цицероновским стилем, своеобразным эпическим характером, так же как и краткостью, ясностью, четкостью терминов. В сочетании со смелостью лексикона, образностью мышления все это поможет ему выработать эффектное и одновременно доходчивое красноречие.

Вкус к литературе не только пробуждает в нем не ослабевавшую никогда страсть к чтению, но и стремление испытать свои силы на соблазнительном литературном поприще. Увидев в одном журнале объявления о литературном конкурсе, он пишет, естественно в стиле Ростана, небольшую пьесу в стихах «Дурные встречи». Говорили, что ее довольно банальное содержание заимствовано у известного шансонье Гюстава Надо. Во всяком случае, ему присуждают первую премию: он мог по своему выбору либо получить 25 франков, либо опубликовать свое произведение. Юный литератор предпочел публикацию. К чести начинающего автора следует отметить, что в дальнейшем он не пытался писать стихи.

Навсегда сохранившиеся у него литературные наклонности все же отступают на второй план перед рано пробудившимся интересом к истории. Если литература способствовала приобретению де Голлем формы, манеры, стиля в выражении мыслей и взглядов, то его мировоззрение формировалось главным образом изучением истории. Французы вообще очень любят историю и гордятся не без основания великим прошлым своей страны. Шарль де Голль отдавался изучению истории самозабвенно, забывая даже в праздничные дни ради чтения исторических книг игры, забавы и развлечения. Эта страсть зародилась еще в кругу семьи. В школе история становится любимым предметом Шарля де Голля, и он приобретает обширные исторические познания, хотя и довольно односторонние. Ведь историю в коллеже иезуитов преподавали так, что она состояла исключительно из перечисления войн, сражений, описания деяний полководцев и королей. «Сорок королей создали Францию» – этот знаменитый принцип определял сущность той философии истории, которую внушали воспитанникам коллежа. В этой истории не оставалось места для народных масс, для борьбы классов. Над всем царили божественное провидение и гений властителей.

Но даже из такого архаичного и консервативного изложения истории Шарль де Голль постепенно извлекает идею, которая помогает ему выработать цельное мировоззрение, основанное на абсолютном приоритете национального фактора. Нация в его представлении служит извечным элементом жизни, сохраняющимся в неприкосновенности под покровом меняющейся действительности.

В представлении де Голля время как бы течет обратно, к прошлому. Конечно, это странное понимание истории, хотя иногда возвращение к прошлому может означать движение вперед. Он проникался сознанием, что высшей целью истории, ее смыслом и содержанием является существование и укрепление французской нации. Все должно служить величию Франции. Молодой де Голль приходит к твердому убеждению, что этому должна быть подчинена и его собственная жизнь. «Еще в коллеже он знал, – скажет через много лет его младший брат Пьер, – что ему предстоит спасать Францию…»

Вот так молодой человек XX века осваивал культуру, состоявшую из понятий и представлений XVIII столетия. Франция, к которой устремлялись все его помыслы, в его сознании была застывшей социальной формой, тогда как в действительности она в эти годы представляла собой бурно клокочущий, кипящий котел ожесточенных политических страстей. В первом десятилетии XX века снова усилилась классовая борьба между буржуазией и пролетариатом. Забастовки не прекращались. Мостовые промышленных городов Франции все чаще обагрялись кровью пролетариев. Каждые выборы неизменно увеличивали число социалистических депутатов в парламенте. Левобуржуазные партии, и прежде всего радикалы, завоевывали большинство мест в парламенте. Правые, клерикалы и монархисты теряли влияние. Эти три главных политических течения сталкивались в ожесточенной борьбе за власть. Правительства быстро сменяли одно другое. Парламент превратился в арену непрерывных политических схваток. Ни одна из политических партий не была единой, и внутри них соперничали левые, правые, умеренные и крайние. Это была одна из самых драматических страниц политической истории Франции, раздираемой непримиримыми классовыми противоречиями.

Вспоминая годы юности, Шарль де Голль писал об этом времени: «Меня интересовала и вместе с тем возмущала драма, непрерывно разыгрывавшаяся на арене политической борьбы. Я восторгался умом, энтузиазмом и красноречием участников этой драмы. В то же время меня удручало, что столько талантов бессмысленно растрачивалось в результате политического хаоса и внутренних распрей, тем более что в начале XX века стали появляться первые предвестники войны».

Бурная политическая жизнь Франции казалась молодому де Голлю бессмысленной, поскольку для него смысл политики сводился лишь к идее единства нации, которая в действительности совершенно не соответствовала реальной структуре общества. Как ни благотворна эта идея в исключительные моменты внешней опасности, она не могла, конечно, отменить суровую неизбежность глубокого раскола французской нации на антагонистические социальные классы и группы. Де Голль всегда с возмущением, притом совершенно искренним, думал о том, как все было бы ясно и просто, если бы «демоны» яростных внутренних раздоров и «злой дух» раскола не ослабляли Францию! Он до конца своих дней будет возмущаться таким противоестественным, по его мнению, положением. Его негодование вызывают все проявления «раскола», кто бы ни был их инициатором: правые или левые. Ему казалось, что он сохраняет политический нейтралитет и стоит выше распрей. Это была лишь иллюзия. Под знаменем национализма неизменно выступали правые. И это столь близкое сердцу де Голля знамя влекло его к ним. Между тем социалисты провозглашали идею интернационализма, представлявшуюся де Голлю уже в юные годы чемто граничащим с национальной изменой. Так крайняя приверженность к патриотическому идеалу нации, прочно усвоенному де Голлем с детства, неизменно вела его в правый, консервативный, реакционный лагерь. Однако она не заводила его настолько далеко, чтобы утратить чувство реальности. Он не симпатизировал крайним клерикалам и монархистам, все еще слепо надеявшимся на восстановление монархии и всевластия церкви. Однажды мать де Голля, слушая, как хвалят ее сыновей, с грустью заметила: «По правде говоря, я сама нахожу у них прекрасные качества… Несмотря на это, они заставляют меня страдать… Они республиканцы…» Молодой де Голль рано понял иллюзорный характер монархических надежд своих родителей и поверил в прочность республиканского строя. Правда, ему хотелось, чтобы Республика была иной: единой, сохраняющей традиционные устои в виде церкви и армии; словом, Республика, в которой царил бы «порядок». Поэтому его отнюдь не радовали успехи демократов и республиканцев в борьбе с клерикальной реакцией. Тем более что события такого рода непосредственно затрагивали его личную судьбу.