Все прежнее расположение как рукой сняло. Кровь застучала по черепушке, будто дубинкой, стоило Повислому крепко сжать наручники.

– Молчать! Все вопросы к Дежурному. Мне с тобой лясы точить некогда!

Выплюнутый шмоток желтого цвета был предупреждением.

Глава 4

Удивительным образом распоряжается своими дарами невидимая рука вселенной. Имея все для сотворения справедливости, она кому-то устилает красную дорожку, вбрасывая лепестки цветов под ноги, а в кого-то швыряется гнилыми помидорами.

Кто в свои семнадцать лет может похвастаться таким событийным вихрем жизни, как трехкратное отчисление из школ, вечные переезды из одного города в другой и отсутствие домашнего очага? У многих в семье нет одного из родителей, – и Войнов Глеб не исключение, он никогда не видел своего отца, ровно как твердого мужского воспитания – однако мало кто попадает в ситуацию, когда и второй родитель всячески пытается отстраниться от тебя.

Мама произвела Глеба на свет в свои неполные восемнадцать, и произошло это не от великой любви к мужчине, а, скорее, по случайному стечению обстоятельств. Она являлась женщиной не столько эгоистичной, сколько натурой, влюбившейся в жизнь, поэтому просто не могла отречься от мирских удовольствий. Бог тому свидетель, она пыталась подарить мальчику материнскую любовь, но временами обстоятельства оказывались куда сильнее ее.

Известным камнем преткновения становились любовники. Нет, она не была проституткой, просто поступала, как все женщины: сначала делала, потом думала. Она заводила отношения, но вскоре разочаровывалась в них, и поэтому меняла мужчин как перчатки. Мужчины же, в свою очередь, бесились, когда замечали, что любовь ее растрачивается не только на них одних, и ревниво колотили женщину на глазах ребенка. Глеб до сих пор помнит сцены скандалов, пощечины, крики, когда мама с разбитой губой и потекшей на глазах тушью поворачивалась к нему и просила уйти в другую комнату, чтобы дать взрослым поговорить.

А что оставалось делать Глебу? Он, будучи тринадцатилетним мальчиком, не в силах был противостоять здоровому мужику.

И все-таки один раз он не сдержался. Пытаясь защитить родителя от очередных побоев, в разгар конфликта Войнов Глеб накинулся на маминого любовника сзади: обвил его шею руками, вцепился зубами в первую попавшуюся мышцу – то ли в шею, то ли в плечо. Челюсти стиснулись не по мере детской силы, в ту же секунду послышались дикие вопли. Обидчик брыкался, как бешеный, и все пытался стащить Глеба со спины, нанося удары через плечо и хватая мальчика за волосы. От этого Глеб дурел, сжимал челюсти сильнее, и, в конце концов, дошел до такой степени, что озверел совсем. Он пришел в себя лишь некоторое время спустя. Мама громко кричала. Сам он лежал на полу, в объятиях находилось бесчувственное тело. Любовник потерял сознание от удушающего приема. Но хуже всего, во рту скользил какой-то кусок, будто льдинка, который Глеб незамедлительно выплюнул на пол. Тогда мама заверещала сильнее прежнего.

После этого инцидента мама уже с опаской совмещала в домашнем быте сына и любовников, отчего Войнов Глеб в скором времени был вынужден переехать к старушке в дождливый город Санкт-Петербург, своей бабушке.

Но это было несколько лет назад.

Сейчас Глебу семнадцать лет. Каждый в семнадцать осознает свое одиночество. Даже если тебя не покидали родители. Даже если есть близкие друзья.

Но что чувствует тот, у которого нет самой элементарной опоры? Войнов Глеб не успевал привыкнуть к компании, как его сразу же из нее выдергивали. Он на своих глазах видел, как сходились люди, как ругались они между собой и все крепче любили друг друга, пока сам он находился в стороне – печальный и одинокий. У него не имелось ни одного человека, с кем можно было бы посмеяться над пустяками, погрызть сухариков или подраться ради забавы, как делают все обычные парни. Подобные мечтания делали его все грустнее, он чувствовал, догадывался, что не встретит родственную душу. Все самые крепкие связи зарождаются в детстве, и ни пережитые трудности, ни совместный труд, через который прошли люди, ни страсть, ни горе не имеют веса перед узами, которые возникают во времена взросления и безделья, когда два человека бок о бок бьются с беспечными минутами жизни. Именно так иной раз и сходятся люди совершенно противоположного склада, те, кто, на первый взгляд, не имеет ничего общего, кроме как дружбы самой.

Но если людей все-таки сближают общие интересы, то и здесь Войнову Глебу не повезло. У него не имелось ярко выраженных пристрастий. Еще в детстве он не видел себя там, где остальные дети: они мечтали стать пожарными, врачами, космонавтами или другими важными персонами. Войнов Глеб никогда не знал, кем хочет стать. Даже сейчас не знает, когда ему исполнилось семнадцать.

Глава 5

На лестничной площадке двое сотрудников в специализированной черной одежде, видимо, тюремщики, месили кого-то дубинками. Комок на полу охал и извивался, как будто ему в одно время было и больно, и задорно. Войнову Глебу никогда не приходилось видеть, чтобы человек умел так искусно обороняться. Обычно, упавший в драке считается обреченным – максимум, на что способен, это выставить блок и терпеть, надеяться на лучшее. Но этот случай был исключительным. Наглость защищающегося удивляла: парень хватал дубинки, со свистом опускающиеся вниз, не боялся, вязал руки и брыкался. Крутился он настолько проворно, что каким-то образом успевал следить за разными направлениями чужих атак. Смутно чувствовалось, будто он вот-вот вывернется и уже сам побьет обидчиков, несмотря, что был вдвое меньше фигур, одетых в черное.

Все произошло в момент. Раздался шлепок, за ним – вопль. По эмоциям, возникшим на лице тюремщика, стало ясно, что кроме этого нездорового любования чужим страданием иных удовольствий у него не имеется. Тюремщик занес дубинку, чтобы ударить еще, но звук приближающихся шагов на лестнице его отвлек. На Глеба и своего усатого коллегу он вроде бы посмотрел, но как будто не заметил, и вновь повернулся к своей жертве. Все приготовились к очередному крику. И крик прозвучал. Но ожидать, что заорет сам тюремщик, никто не мог. Глаза его выпучились, резиновое оружие застыло в воздухе, руки с удивительной быстротой потянулись к животу. Обнаружив чужую стопу, упершуюся в пах до упора, тюремщик хотел было что-то сказать, но ничего не смог, кроме писка, и повалился вперед, как подстреленный. Если бы парень не успел перекатиться, грузная черная фигура придавила бы его, а так лишь зажала ноги.

Но дубинки было две. В момент, когда парень перемещался, то пропустил удар. Оружие с глухим стуком опустилось по макушке, после чего реакция защищающегося значительно замедлилась. Парень потерял азарт своих движений, а потом стало еще хуже: он пропускал удары и почти что не реагировал на них. Ужасно смотреть, как человеку бьют по голове чем-то тяжелым, а он даже не спешит загородиться руками, и если поднимет их, то спустя три-четыре секунды и с таким выражением на лице, будто ему не до этого, будто он сконцентрирован на чем-то другом.

Глеб был в метре от избиваемого, когда совсем юное лицо, с мягкими формами, но изуродованное злостью и кровавыми подтеками, вылезло из-под кулаков. Парню было не больше пятнадцати лет. Голова рухнула на плитку, а глаза неестественным образом закатились наверх. Но тюремщик как будто этого не замечал, он продолжал махать дубинкой. Криков больше не происходило, лишь удары порождали чавканье.

Внутри мутило, и если бы в желудке у Глеба нашлась крошка пищи, его бы наверняка вырвало.

Усатый тюремщик толчками в спину завел в кабинет. Здесь тоже оказалось паршиво. Грязно и неряшливо, как бывает при творческом беспорядке, однако творчеством и не пахло. Стол занимал большую часть помещения и до отказа был завален кофейными стаканчиками, бычками, стопками бумаги. На стенах помимо многочисленных благодарственных писем висел государственный флаг, чуть ниже – портрет президента. Возле окна на стуле развалился играющий в телефон сотрудник. По значку на груди Глеб сразу догадался, что у него имеется какое-то особое звание. Закрывая за собой дверь, тюремщик рявкнул у Глеба за спиной:

– Дежурный, запротоколируй цыганенка!

– У нас новенький? – безучастно спросил тот, даже не взглянув на вошедших.

– Да, и какой! – Тюремщик приблизился к столу, взял курчавящийся бычок с пепельницы, затянулся. – Ты только взгляни на личку!

– Да ну, – отмахнулся Дежурный, недовольно поерзав задом на стуле, – блевать уже тянет от одного и того же: кража, вандализм, кража. Надоело!

– Работа такая. Ты думаешь, мне это удовольствие приносит?

– Конечно. Иначе бы не работал здесь хренову тучу лет.

Только шлепок приземлившейся на стол папки смог оторвать Дежурного от телефона. Подняв глаза, Дежурный с вызовом посмотрел на своего усатого коллегу, но как только заметил преступника, прежнее равнодушие вернулось. Он глубоко вдохнул, провел ладонью по лицу, словно движение это могло придать сил, и небрежным движением развернул папку.

Но спустя минуту чтения чужих грехов Дежурный заметно повеселел. Усы тюремщика тоже согнулись дугой, выдавая какую-то подозрительную улыбку. Войнова Глеба посадили на табурет.

– Малого можно в ШИЗО воткнуть до выяснения. Служивые говорят, бодро ехал.

– ШИЗО? – Дежурный будто удивился произнесенной аббревиатуре. – Было бы лихо, согласен.

– В чем проблема? Определяй!

– Для Штрафного Изолятора нужны более веские причины, – с горечью отозвался тот. – Нужно что-нибудь придумать.

У Глеба возникло желание подняться и потребовать объяснения: что значат все эти слова? Нелегко догадаться, сотрудники колонии задумали что-то гадкое, но что именно? Войнов Глеб еще внимательнее пригляделся к Дежурному, который сидел напротив, к его значку на груди, плечам, его не столько толстому, сколько кабаньему телосложению. Простое русское лицо, как у деревенского Алеши, только тридцатилетнего возраста: взъерошенные волосы, нос картошкой, глаза выдают все эмоции. Затем Глеб, стараясь не совершать лишних движений, поднял взгляд на тюремщика – худого, но жилистого человека, из щек которого, как пыль, сочилась двухдневная щетина. Из-за искривленной осанки его голова находилась несколько в наклоне. Нос, и без того орлиный, с нижнего ракурса выступал, как утес, а широкие ноздри выпускали воздух настолько мощными рывками, что даже щетина усов приходила в движение. Глаза его постоянно мигали – это выдавало взрывной нрав тюремщика. Вообще-то, Войнов Глеб еще у ворот понял, что к этому человеку бесполезно обращаться.

Глеб повернулся назад к Дежурному, но тот опередил его:

– Имя? Фамилия?

– Войнов Глеб. – «В документе сложно, что ли, прочитать?»

– Полных лет?

– Семнадцать.

– За что в колонию несовершеннолетних направили, понимаешь?

Глеб кивком выразил понимание, но оказалось, от него ждали только устных ответов. Пришлось произнести:

– Да.

– За что?

– За плохое поведение.

– Конкретней. – Дежурный по-бычьи вытянул шею, и эта грубость подняла дух сопротивления.

– Если нужны конкретные объяснения, прочтите в документах. – Не успел Войнов Глеб договорить, как к нему, точно сорвавшийся с цепи пес, подлетел тюремщик.

– Слышишь, ты, щегол! – Табурет дрогнул от удара. – Разговаривай уважительно! Ты теперь не со своей потаскухой матерью обращаешься!

– Никогда не упоминай мою мать!

Глеб и сам не понял, как, подскочив, оказался напротив пышных усов и клювоподобного носа, но в ту же секунду отчетливо ощутил боль в животе. Согнувшись пополам, он опустился назад, не находя возможности стоять на ногах. Перед взором возник пол, собственные колени. Чужие кожаные сапоги находились совсем близко. Боль не позволяла пошевелиться. Не видно, что происходило сверху, хотя по голосу Дежурного можно было догадаться.

– Убери дубинку, Повислый! Отставить! Я сказал: отставить! Паренек нам понадобится со своей дерзостью! – Сапоги тем временем подступили ближе, и Дежурный гаркнул как можно строже: – Ты команду слышал, Повислый?!

Тюремщик по прозвищу Повислый издал страшный звук горлом – то ли прохрипел, то ли прорычал, и, выражая явное недовольство, убрал дубинку.

– Ничего, – процедил он, – сукин сын еще получит свое.

В ту же секунду Глеб почувствовал прикосновение рук к плечам, они грубо выпрямили его на табурете. Но ненадолго. Мышцы на животе свело судорогой, и туловище согнулось само по себе, как чемодан. Тогда Войнова Глеба вновь разогнули, на этот раз удерживая, чтобы он смутным взором наблюдал выставленный палец Дежурного. Тот наказывал:

– Горбатого могила исправит, знаешь выражение? У нас здесь тоже самое: «Мажайка» для таких горбатых малолеток и создана. Не исправим, так сломаем. Это наш девиз. Повислый, – обратился Дежурный куда-то в сторону, – Повислый, вот тебе и повод нарисовался! Веди паренька в ШИЗО!

Стены расплывались перед глазами, и ничего не волновало Глеба, как раньше. Пусть ведут куда хотят. Главное, чтобы уже оставили в покое.

Глава 6

– Сука! – прокричал цыганенок, влетая в камеру с вытянутыми вперед руками. Он чуть было не совершил кувырок, когда на полном ходу упал на бетонный пол и проехался по нему локтями.

Повислый не сдержался и заржал так, что даже звука железных затворов было неслышно, хотя они всегда грохочут, как сумасшедшие. Особенно по утрам, когда у него раскалывается голова. Если возможно было, он вообще не появлялся бы в Штрафном Изоляторе, спихнул бы работу на другого, кого-нибудь помоложе. Но сделать этого не может, видите ли, это прямая его ответственность. Подумать только! Будто никто другой не в состоянии стучать в дверь камер, проверяя, живы ли малолетние заключенные, бить их и раздавать похлебку.

Сказать откровенно, ему опротивело вести надзор за Штрафным Изолятором. В ШИЗО всегда нужно быть собранным. Никогда не знаешь, чего ждать от бешеных и озлобленных малолеток, которые содержатся на особенных условиях, в камерах с решетчатыми дверьми. Они, как скоты, сидят среди голых стен и хрен знает о чем думают – могут накинуться в любую секунду.

За двадцать три года службы на Повислого совершали нападения два раза, и то на первых порах. По молодости лет он действовал согласно протоколу: скручивал заключенного и держал на полу до прихода врача. Но если бы на него кто-нибудь накинулся сейчас, он бы ни за что не стал церемониться. Повислого знают как жесткого тюремщика, он зарекомендовал себя с действенной стороны, и все знают об этом.

Мальчишка тем временем настойчиво долбил в дверь.

– Открой, гнида усатая! – Кричал он и теперь, сквозь одно решетчатое ограждение, когда основная дверь открылась.

– Ну! Что тебе? – гаркнул Повислый.

В ту же секунду цыганенок подпрыгнул к решетке и, просунув руки меж прутьев, попытался схватить его. Мальчишка зацепился правой рукой, скрутил воротник. Лицо было перекошено злобной гримасой, как у зверька, но Повислый нисколько не испугался, и это заставило того призадуматься. «Почему ты не сделал ни шага назад, когда я вроде бы держу тебя за шиворот?» – как будто хотел спросить малолетний заключенный. Для уверенности схватил за воротник второй рукой.

Повислый подхватил кисти и подтянул к себе. Он мог бы сломать цыганенку руки, рванув их вниз прямо сейчас, но тогда придется вызывать врача, писать рапорт. А это слишком много мороки. Пусть себе прыгает, если охота, но за слова ответить придется!

Повислый уперся ногой в решетку и что имелось силы дернул малолетнего заключенного. Трудно понять, чем ударился, то ли зубами, то ли лбом, но звук был отменный. Тот поочередно мигнул глазами, в которых более не было выражения, и рухнул через мгновение.

– Я предупреждал, что ты получишь свое, – сказал Повислый, надеясь, что его слышат, – а ты не верил, сукин сын!

Но мальчишка, судя по всему, не слышал. Он лежал на полу, раскинув руки по обе стороны, и как-то очень смешно выпятил заросший подбородок. Допрыгался! Повислый прочистил нос, шмоток соплей звучно впечатался в бетонный пол.

Только повернувшись, тюремщик вспомнил, что из глубины камеры за ними наблюдает третье лицо.

– Будьте дружны, мальчишки!

Поправив воротник, он запер дверь и направился к выходу, получая огромное удовольствие от гулкого стука, которые производят каблуки под темными сводами Штрафного Изолятора.

Глава 7

Сквозь темноту ресниц Глеб увидел желтые разводы на потолке. Он подтянул руки к лицу, ощупал переносицу. Кость цела.

Хриплый стон, какой-то слишком старческий, выскочил из горла, когда Войнов Глеб приподнялся с пола. Ему захотелось оглядеться, выяснить, что собой представляет Штрафной Изолятор, этот предмет многочисленных разговоров тюремщиков, но кровь прилила к голове. Пушечный залп боли разразился в висках, эхом пробежавшись по всей черепушке. Глеб улегся в прежнюю позу, надеясь, что боль уймется. Тщетно. Сознание пульсировало. Он потрогал затылок – крови не было. Значит, голова не пробита. Хоть какая-то положительная новость среди дерьма, которое обрушилось на него в последние часы.

От бетонного пола разило холодом. Кругом тихо, слышно лишь шорох собственных ботинок. Наконец, выдалась минута, чтобы обдумать событие, но мозг отказывался. Неудивительно. Кто вообще способен принять резкий переворот в своей жизни? Не то чтобы анализировать, но и принять, поверить в подлинность момента сложно. Глеб в тюрьме – шутка ли? Нет, это невозможно, не может быть, все случилось слишком быстро. Еще суток не прошло, как он ел на завтрак сырники, запивал дымящимся чаем, смеялся с младшим братом, затягивался сигаретой, а теперь вдруг лежит на полу тюремной камеры? Вряд ли. Также сомнительно, что здесь, в этой каменной темнице размером два на два метра пройдут следующие месяцы его жизни. Три месяца заключения или два при образцовом поведении, как сказали в суде. Судья стукнул молотком, немногочисленные присутствующие поднялись, один Глеб сидел, потерянно озираясь по залу, и повторял один и тот же вопрос: «как три месяца?»

Признаться, он и сейчас его повторяет, только к недоумению прибавились более жуткие чувства. Ужас, тревога, невыразимое отчаяние. Ничего другого не возникает при виде места, где он очутился. В существующих условиях не проживет ни одно существо, не протянет и недели. Как можно говорить о сроке в три месяца? Глеб не вытерпит, умрет прямо сейчас, от холода, голода и боли.