Валеркина любовь
Повесть

Второй механик «Орлёнка» Борис Числов, белоголовый, лобастый и очень озабоченный, наступая на ноги многочисленных пассажиров, быстренько протопал по коридору в штурманскую рубку. По одному тому, что его крутой, рано полысевший лоб был измазан солидолом, Антонина Николаевна сразу поняла: в машине неблагополучно.

В этот ералашный рейс из Промоткина везли учеников в пионерлагерь, и на «Орлёнке» было особенно тесно. Любопытные и крикливые, как галчата, ребятишки путались под ногами всюду, и только в штурманской рубке было сравнительно тихо.

Где-то одним этажом ниже суматошливо отбивали свою железную чечётку дизеля, а здесь только туго поскрипывал штурвал под руками рулевого да за приоткрытым ветровым стеклом ярилась и бурлила сверкающая под солнцем, взъерошенная «низовой» и близкой каменной грядкой река.

Борис Числов что-то негромко и значительно сказал на ухо капитану Сергею Сергеевичу, и тот очень категорически ему ответил.

Сзади в стеклянный фонарь рубки заглядывали повязанные красными галстуками ребятишки, кто-то маленький, привставая на цыпочки, придавливал свой облупленный носишко к толстому стеклу, а лица капитана и второго механика были совсем по-будничному обыденны и озабоченно хмуры.

Когда Борис Числов, досадливо покрикивая на детвору, заклинившую его в белой узости коридора, ушёл в корму, к дизелям, грохочущим по-прежнему, капитан своей тяжёлой катерной походкой вышел из рубки на мостик и невозмутимо отыграл ручками машинного телеграфа «малый вперёд».

Дизеля сразу задышали ровнее, и стал слышен тоненький голос губной гармошки из кормовой пассажирской каюты.

Пузатый, словно паузок, «Орлёнок», паруся всеми своими высокими надстройками, как обычно на малом ходу, начал рыскать носом и уваливаться в сторону. Рулевой Валерий Долженко, избалованный, но знающий дело юнец, неодобрительно глянув на капитана, вдруг совсем независимо, вслух чертыхнулся и яростно заскрипел штурвалом, удерживая капризный теплоходик на узком фарватере.

– Ох, урос проклятый! – непонятно кому, капитану или судну, пригрозил он со страдальческим выражением потного лица, повиснув на скрипучем, обитом медью штурвале.

– За бакен – ни шагу. Так держать, – строго и совсем не по-речному предостерёг его Сергей Сергеич и, по самые локти втиснув руки в карманы потёртого синего кителька, размеренно заходил по мостику – три шага туда, три обратно.

– С машиной что-нибудь, Сергей Сергеич? – всё-таки не выдержав напряжённости всей пантомимы, спросила Антонина Николаевна.

– Пустяки. Мелочь, – хмуро и отчётливо ответил капитан, но Антонина слишком хорошо его знала, чтобы поверить этим безразличным словам, и, ни о чём больше не расспрашивая, побежала в машинное отделение.

В пассажирских каютах совсем по-птичьи гомонили детские голоса, пробираясь в дамки, стучали по раскладным клетчатым доскам кругляши шашек и всё настойчивее пиликала губная гармоника. Весь теплоходик звенел и наигрывал всякие весёленькие мелодии совсем как музыкальная шкатулка, казалось, даже его покрашенные белилами борта и переборки стали наряднее, словно языки алого пламени, отражая пионерские галстуки.

Но в машинном отделении между рёбрами шпангоутов гулко плескалась маслянистая чёрная вода, подступая к двухтавровому дизельному постаменту, и с флюрханьем, с сопеньем ходила, закручиваясь воронками над приёмниками работающих в ней аварийных помп.

Белоголовый, как полярная сова, Борис сидел на корточках в этой живой подвижной воде, уже до пояса мокрый, и полными пригоршнями, словно глину, намазывал солидол на войлочную заглушку, притиснутую двумя распорками к борту. Из-под заглушки, тускло посверкивая, по чёрному железу сбегали юркие струйки.

– Пустяки! – насмешливо сказала Антонина Николаевна, опускаясь на корточки рядом с Борисом и от волнения почти не чувствуя холодка воды, сразу залившейся ей за хромовые голенища.

– Вибрация, – угрюмо поправил Борис и, вытерев руки, неожиданно оживился. – Понимаешь, штурман, от подводного выхлопа сантиметров на тридцать шовчик разошёлся. Ну, теперь-то всё… Намертво укупорено.

Обратно в рубку Антонина Николаевна шла не торопясь, останавливаясь возле особенно шумных групп ребятишек и заговаривая с ними. Она смеялась, слушая бесхитростные детские похвалы беленькому «Орлёнку», а в глазах её стояла грусть.

Хорошо ещё, что капитан со вторым механиком сразу придумали эту заглушку и не отказали насосы…

А в рубке отрывисто и через длинные паузы звучали два одинаково недовольных голоса – Валерки и капитана.

– Вправо не уваливайся. Неужели ещё тебя учить? – укоризненно гудел Сергей Сергеевич.

– Во-первых, парусит он всем хутором, – не уступал Валерка.

– Во-вторых, свальное течение…

– В-третьих, разговоры.

– А как же молчать, раз на таком ходу он ни чёрта руля не слушает? Неужели нельзя среднего дать?

– Нельзя.

– Почему?

– Всё будешь знать – скоро состаришься. Левей, левей. Сказано, к бакену не жмись.

Антонина опять увидела руки Бориса в тягучем жёлтом солидоле и словно сердцем почувствовала, как вода отжимает войлочный пластырь – чем быстрее ход, тем сильнее. За её плечами гомонили ребятишки, и тоненький девчачий голосок, захлёбываясь от спешки, испуганно радостно рассказывал:

– И говорит ему Василиса Прекрасная густым басом: «Забирай ты, Иван Царевич, своего серого волка и катись ты с ним вдоль по зелёной улице». Это дедушка мне так сказку про жар-птицу и Иван-Царевича рассказывал. Он у нас шутник страшный, дедушка…

А скрытая распря капитана и рулевого за стеклянной стенкой над рогатым колёсиком уже доходила до предельной точки, и голос Сергея Сергеича становился всё суше и официальнее.

– Прекрати посторонние разговоры, Долженко.

– Есть прекратить! Только вы сами знаете – они никак не посторонние, – уныло бубнил мальчишка, стараясь, впрочем, как можно точнее вести теплоход по самой середине фарватера, прекрасно зная, что за точность проводки капитан простит ему многое, в том числе и любые разговоры. – Я же вас о деле прошу. Фактически что получается: хода нет, а спрашиваете с рулевого. Это же несправедливо.

Опасаясь, что капитанское терпенье может всё-таки лопнуть, Антонина Николаевна взялась за медную ручку двери.

С её приходом Сергей Сергеич, только буркнув: – Пойду взгляну, как там, – сразу вышел из рубки, а Валерка встал за штурвалом так, словно ему подали команду «смирно». Антонина Николаевна только вздохнула. И до чего же это тяжёлый случай на транспорте – рулевой Валерий Долженко.

Но не успел «Орлёнок» подойти к Листвяжному Логу, как Сергей Сергеич за пререкания всё-таки снял Валерку с вахты.

В штурманской рубке по этому случаю было так накурено, что казалось, даже стёкла её стали голубыми. Кроме самого Сергея Сергеича, сопевшего расколотой чёрной трубкой, которую он никак не мог собраться выкинуть за борт, и механика Бориса Числова, кадрового курильщика, даже штурман Антонина Николаевна взяла из чьего-то портсигара папиросу и теперь, не затягиваясь, неумело пускала дым прямо в стекло рубки, стоя ко всем спиной.

Почему это её так задевало?

Разговор за плечами «штурманши» шёл, как бы никого конкретно не касаясь, тем более её, самой уважаемой из четырёх женщин «Орлёнка».

– Ты, Борис Иваныч, этого по годам знать не обязан, а я знаю, – густо попыхивая дымком, говорил белоголовому Борису капитан Сергей Сергеевич, седеющий крепыш из демобилизованных военных моряков-сверхсрочников, – потому она такая у нас и получается, молодёжь, что ей за профессию биться не пришлось. Знаете вы, например, про биржу труда что-нибудь? Нет. Как пробу при ней сдавали, слышали? Тоже нет. Не прошли этой школы. На готовом выросли. Только иди работай.

Капитан, вдруг нахмурясь, громко застучал ногтем в ветровое переднее стекло.

Курносая веснушчатая девушка в лыжных штанах и коротенькой телогрейке с хлястиком, усердно свёртывавшая в «бухту» пеньковый трос на носу теплохода, подняла к капитану сразу насторожившееся лицо.

Сергей Сергеевич выразительно начертил на стекле какую-то спираль и девушка, ещё больше смутясь, принялась перекручивать трос в обратную сторону, по часовой стрелке.

– Ха! Всё молодёжь да молодёжь. Ну, а сами старики так ни в чём и не виноваты? – словно про себя суховато сказала Антонина Николаевна и ободряюще усмехнулась сквозь стекло девушке-матросу, показав при этом в слитном ряду своих белых и крепких зубов один золотой зуб, словно блестящую застёжку в жемчугах.

– Это кто, старики-то? – спросил Сергей Сергеич.

– Да мы с вами. Те, кто командует, – так же суховато и бесстрастно отрезала Антонина, и, хотя ей не было ещё и тридцати, капитан не стал спорить.

Чёрные крапинки в её ярко-карих, напоминающих кофейные зёрна глазах были совсем как у Нюши – почтальона из бухты Долгой в Заполярье времён войны. И характер был похожий.

Сергей Сергеич смотрел на перешитые по ноге казённые сапожки Антонины, на форменный китель с прямыми плечиками, на неуместившиеся под форменным беретиком русые волосы и с грустью думал о том, как в сущности давно всё это было – война, бригада катеров, Заполярье, Нюша… Где-то она теперь? А он вот явно стареет.

– Так нам-то что делать, раз они сами о себе думать не хотят? – всё ещё сердито, но уже не так уверенно спросил капитан.

– Работать с людьми, вот что делать! – в тон ему ответила Антонина Николаевна и, сунув потухшую папиросу в медную плевательницу, вышла из рубки.

– То-то ты работаешь… Неужели всё-таки правду про неё болтают? – значительно и убито спросил механик, намекая именно на то, о чём в рубке на этот раз не говорили.

Капитан внезапно покраснел так, что стала заметнее седина на висках.

– Ещё этого не хватало, чтобы и вы стали сплетничать, товарищ Числов, – сдержанно сказал он, только своим необычным «вы» и выдавая всю горечь обиды.

– Сергей Сергеич, отец родной! – больше чем выговора самого начальника пароходства испугался капитанского «вы» механик, – да уж с тобой-то я могу быть откровенным? Ведь по всему плёсу звонят!

– Это не откровенность, а глупость, – сухо отказался от полного примирения Сергей Сергеич и вдруг обеспокоенно покосился на серое небо. Сказал уже помягче: – Пойду кадушку с рыбой закрыть – ночью дождь будет.

Числов грустно посмотрел вслед своему капитану – за три года «местной» службы он, насколько хватало его простецкой души, привязался к этому седеющему крепышу с улыбкой младенца, и его резкость и обида были добродушному механику в большую тяжесть. Ведь, главное, мужик-то он был мировой, их мешковатый «Серёга».

Вот и сейчас – нет, чтобы вахтенному матросу приказать – полез сам. Купил «наверху» малосольной стерлядки и носится с ней, как кошка с салом. Что попишешь, коли семья шесть человек, работник один и трое учатся.

Ноги сами понесли было Бориса Ивановича вслед за капитаном, чтобы помочь ему накрыть кадушку брезентом, поминутно срываемым «низовой», но уже за дверью он остановился и, глубоко вздохнув, повернул в коридор – ещё за подхалимаж бы в сердцах не принял, старый ворчун.

А Валерка лежал поверх одеяла в общей каюте, которую они, матросы, занимали втроём, и не отрываясь смотрел в покрашенные под орех дощечки верхней койки.

– Так билеты на всех брать? – будто ничего особенного не произошло, спросила Нина-матроска у мужа – рулевого Павлика, Валеркиного сменщика. – На третий сеанс, да? Капитан тоже идёт. Сильно картину хвалят.

Валерка хмуро промолчал и вдруг сел на койке – всё в нём было ещё юношеское, угловатое и не сформировавшееся до конца, только большие красные руки да суровые очень светлые глаза северянина стали уже мужскими.

– Ка-пи-тан! – хриплым баском сказал Валерка. – Па-а-думаешь, культ личности! Да что я, хуже его фарватер знаю? Вон в тот рейс исключительно из-за его характера три лишних часа на Шанежной шивере проконоводились. И все вы это знаете. И все молчите. А раз он картину похвалил, так уж готовы в дверях задавиться. Не пойду я в кино. Мне билета не надо, – и снова повалился на койку.

– Так ведь картину-то все хвалят, – миролюбиво ответил уживчивый Павлик, но Валерка продолжал молча рассматривать дощечки верхней койки. Переодевшись, Нина и Павлик ушли.

Отстучала железная палуба под ногами последнего сходящего на берег речника – старшего механика Тодорского, с парой книг под мышкой пошедшего в районную библиотеку.

Тодорский был абонентом чуть ли не всех библиотек водного участка, который обслуживал «Орлёнок», единственный теплоход, поднимавшийся сюда после спада воды.

На борту остались только вахтенный матрос Шура Якушева, повариха, или, как все её звали, «кока» тётя Поля, да Валерка, никак не могущий решить, пойти ли ему к Кеше Кулькову самому или дождаться Кешу на теплоходе. Незамеченным от друга Кеши приход «Орлёнка» остаться не мог. Ещё таких нудных подвывающих сирен, как у них, на всём участке не было. Значит, если «Меридиан» не угнали на тот берег, Кеша с минуты на минуту должен был заявиться.

В корме вдруг затарахтел моторчик электросети и в сгустившихся сумерках каюты начал наливаться жиденьким светом матовый шар плафона. Валерка вздохнул и закрыл глаза.

Всё на этом теплоходе, заброшенном в несусветную глухомань почти несудоходной реки, было обыденно и домашне до крайности – даже сирену на мостике прокручивали здесь вручную, как мясорубку, а годовалые пассажиры запросто ползали между покрытыми дерматином диванчиками двух больших пассажирских кают. Диванчики были прикручены к палубе намертво, в два ряда, и проход между ними был чуть пошире, чем в самом обычном городском автобусе.

Команда, когда вокруг не было посторонних ушей, так и звала своего «Орлёнка» – автобус, не всегда прибавляя и слово «водный». Только рейсы у «Орлёнка» были по длине почти как у доброго теплохода – километров на пятьсот и больше.

Река была большой, чуть поуже Волги, но бестолковой, и в навигационном отношении очень каверзной. Текла она в каменном лотке гористых берегов, перехваченном грядками подводных скал, и славилась на всю Сибирь своей необычно чистой зелёной водой. Но, конечно, до моря ей было ещё очень далеко. До того самого то серо-стального, то ярко-синего огромного моря, по которому ходят линейные крейсера и быстроходные, непохожие на «Орлёнка» дизель-электроходы. Но и она умела привораживать сердца.

Обо всём этом уже не в первый раз думал Валерка, лёжа поверх синего суконного одеяла в своей каютке на троих, узенькой, как положенный на бок платяной шкаф.

Ощущение узости, томившее Валерку все последние дни, вдруг стало невыносимым и он, сорвав с гвоздя новенькую фуражку-мичманку и макинтош, толкнувшись плечом в косяк, вышел из каюты.

Листвяжный Лог уже отражался жёлтыми глазами окон в спокойной вечерней воде. Дымные голубые сумерки клубились над яром. Ветер к ночи упал до ноля, пахло недавним дождём и пристанские сходни были сырые и тёмные.

Кешу Валерка узнал издали, по свисту. Узорной тоненькой стёжкой вился озорной мотивчик его песенки:

 
На кораблях ходил, бывало, в плаванье,
В чужих морях тонул и штормовал…
 

Валерка облегчённо вздохнул – всё-таки шёл, хотя и легкомысленный, но бесспорно свой человек.

Легонько заскрипели сходни – как стайка чирков пролетела.

Кеша шёл, повихливаясь, особой развалистой походкой старого морского волка, так, что его широченный клёш, как чёрное знамя, бился вокруг ног.

Всем внешним видом Кеша явно подражал кому-то, кому именно, он, вероятно, по молодости лет не знал и сам.

Но всё в нём, от кургузого бушлатика с двумя рядами надраенных медных пуговиц до татуировок на руках и распахнутой полосатой груди, было каким-то ненастоящим, чуть-чуть блатным.

– Встретил ваших, – вместо приветствия угрюмо, но сочувственно сказал Кеша, протягивая Валерке исколотую синими якорями руку. – Шипят они на тебя. Я спрашиваю: «Валерий на коробке?», а Сергей Сергеич…

Валерка поморщился, словно ему наступили на мозоль.

– Ладно. Пошли.

Кеша поднял брови, но спорить не стал.

Болтая о пустяках, они поднялись в гору.

Пожалуй, покладистость была самым дорогим товарищеским свойством моториста Кеши с «Меридиана» – авиапортовской моторки, переделанной в катер из огромного поплавка аварийного гидросамолёта.

Покрашенный в шаровый военный цвет, узкий и длинный, как японская пуля, корпус «Меридиана», вероятно, влиял и на внешний вид Кеши.

Именно после того, как начальник авиапорта подписал приказ о назначении его мотористом на катер, Кеша всеми правдами-неправдами взялся раздобывать себе флотскую «робу», используя любые источники – от двоюродного брата Виталия, демобилизовавшегося прошлой осенью старшины второй статьи, до «барахолки» краевого города.

Но мотор Кеша знал основательно, катерок свой держал в порядке и, несмотря на покладистость характера, иногда умел быть и упорным, по несколько раз возвращаясь к одному и тому же, казалось, уже окончательно обсуждённому предмету.

– Ну и как? – спросил он, вдруг останавливаясь на самой середине взвоза, и показал глазом в сторону острова на реке. Остров был большой и плоский, с двумя домиками, пёстрым метеорологическим колпаком на мачте, воткнутой с краю большого серого поля.

– Великолепно, – безразлично пожал плечами Валерка.

– Что великолепно?

– А что как?

– Будто не знаешь что? Я ж тебе добра желаю. Нет, ты, однако, подумай ещё раз.

Валерка хотел сказать, что пусть думают лошади, у которых большая голова, но поморщился и промолчал.

– Решайся, пока человека не нашли, – бубнил своё Кеша. – Твоё дело только заявление написать. Я уже договорился с начальником. Катер-то простаивает.

Валерка покачал головой и глубоко-глубоко вздохнул.

– Никуда я с «Орлёнка» не пойду – всё-таки фарватер, практика, а не ваши заезды вокруг столбика.

– Подумаешь, водник, речник немыслимый! Весь киль в ракушках, – обиженно забурчал Кеша. – Люди не меньше тебя водники да речники. Да если ты хочешь знать, меня на «Кузьму Минина» без слова берут, только пикни!

– Ну и пищи. Что же ты не пищишь, коли берут? Тебе хоть свой гидролапоть промеж островов гонять, хоть на «Кузьму» податься, абы до призыва дотянуть, а я третью навигацию на одном судне и… к людям привык.

Кеша, только укоризненно сопя, поглядел мимо глаз друга в дымную даль реки, по которой, несмотря на конец мая, уже стлалось марево раннего пала, – не мог же он сказать вслух, что именно вот эта-то привычка к людям, в частности к нему, белоглазому Валерке, и держит его на «Меридиане» – как-никак, а раз в неделю встретиться можно. А уйди на «Кузьму» – где «Кузьма», где «Орлёнок»! Так до самого зимнего отстоя и не поговоришь ни одного вечера. А разве он виноват, что, неделю не повидав Валерку, начинает по нему скучать?

Но ничего этого не сказал Кеша, только глубоко вздохнул.

– На одном судне? – с большим опозданием, но очень саркастически переспросил он. – Это «Орлёнок»-то судно? «Привык к людям!» А что ты про этих людей только что говорил? Эх, и до чего же ты поперечный человек, Валерий!

Он помолчал и как ни в чём не бывало вдруг спросил совершенно спокойно:

– А может, всё-таки перетащим чемоданишки на «Кузьму» на пару, а? У меня ведь и там со старшим помощником всё обговорено. И дружбы ради не пойдёшь?

Кеша просительно взял Валерку за пуговицу синего макинтоша.

– Ну, а ты, дружбы ради можешь понять… – начал было Валерка и наотмашь рубанул ребром руки сизый дым собственной папиросы.

Листвяжный Лог – старинное околоприисковое село в три долгих улицы вытянулось вдоль яра.

Где-то за мохнатыми хребтами, за таёжным палом догорал мутный жёлто-зелёный, охвативший полнеба закат. С реки тянуло свежестью и смолой. Радио спорило с коровьим рёвом.

Друзья шли по Партизанской, главной улице села. Покосись, словно баржи, вылезшие на мель, но ещё готовые поспорить со временем, стояли среди новых построек шатровые дома уже вымерших старожилов прежнего приискательского Листвяжного Лога.