Глава IV

Часов десять вечера. В квартире вдового старика-купца Евграфа Дмитриевича Бережкова везде затеплены лампады. Пахнет ладаном. Клубы легкого дыма от ладана еще до сих пор носятся по комнатам. Сейчас только отслужили всенощную и молебен. Старик Бережков болен. Отец протоиерей и дьякон остались выпить чайку и беседуют со стариком в спальне. Везде старинная, тяжелая мебель красного дерева двадцатых годов, потемневшая от времени. На стенах картины библейского содержания, тоже в потемневших золоченых рамах, портрет самого Евграфа Дмитриевича Бережкова в молодых годах, с медалью на шее и со счетами в руке, и такой же портрет его покойной супруги с головой, туго повязанной косынкой, в длинных бриллиантовых серьгах, в ковровой шали на плечах и с носовым платком, свернутым в трубочку в выставленной из-под шали руке, сплошь унизанной кольцами. В гостиной с потолка висит старинная бронзовая люстра со стрелами и с хрусталиками; в углу часы, тоже старинные, английские, в высоком деревянном чехле будкой. В квартире все говорят полушепотом, ходят на цыпочках. Даже дьякон, разговаривающий в спальне с больным стариком Бережковым, старается умерять свой голос и говорит октавой. Спальня освещена лампой под зеленым абажуром. Бережков сидит в покойном кресле.

Он в сером халате. Опухшие ноги его окутаны одеялом, вздутый водянкой живот при тяжелом дыхании колеблется. Бережков – старик лет семидесяти, с редкими, как бы прилипшими к голове полуседыми волосами и совсем уже белой, тоже реденькой бородкой клином на изборожденном морщинами и исхудалом, землистого цвета лице. Против старика у стола помещается отец протоиерей, в фиолетовой рясе и с наперсным крестом. Он мешает ложечкой чай в стакане и говорит:

– Прежде всего, уважаемый Евграф Митрич, не надо отчаиваться. И не такие, как вы, больные, да поправлялись. Теперь вас кто пользует?

– Три доктора, да что!.. – проговорил с одышкой старик Бережков и махнул рукой. – Только один перевод денежный, а толку никакого.

– Чем они вас пользуют-то?

– Да разное тут… Вон на окне сколько стклянок наставлено.

– Действительный статский советник Семистадов есть, так того какой-то фельдшер из богадельни травяным настоем вылечил, – октавит рослый дьякон, помещающийся со стаканом чая поодаль. – Шестьдесят шесть трав входят в этот состав. Тоже всех докторов перепробовал и никакого толку, а вот простой фельдшер вылечил.

Старик молчит, угрюмо смотрит в одну точку и тяжело дышит. Протоиерей, побарабанив пальцами по столу, опять начинает:

– В настоящее время от водянки тараканов дают.

– Живых? Глотать? – восклицает чернобровая женщина лет сорока, в темном шерстяном платье, сидевшая в уголке спальной и до сих пор молчавшая.

– Нет, не живых. Я думаю, даже поджаривают, – спокойно отвечал протоиерей. – Поджаривают и в лекарство мешают. Я слышал, что многие исцелялись. Средство это даже господин профессор Боткин употреблял.

Старик опять промолчал. Чернобровая женщина поправила фальборки на своем платье и робко произнесла:

– А что же, Евграф Митрич? Вот бы вам попробовать. Противно-то противно, но что ж такое? Лишь бы помогло. Старик молча махнул рукой и отвернулся. Разговор не клеился. Священник и дьякон допили чай и стали уходить.

– Ну, да благословит вас Бог… Поправляйтесь… – сказал протоиерей, наклонился и облобызал старика.

– Извините уж, батюшка, не провожаю… Не могу… – проговорил старик.

– Ничего, ничего… Какие тут проводы.

– Племянник уж вас проводит. Костя! – попробовал крикнуть старик и закашлялся.

– Я здесь, дяденька… Я провожу, – откликнулся из другой комнаты голос, и на пороге появился Костя Бережков, племянник старика.

Священника и дьякона пошла провожать и чернобровая женщина. Она так и лебезила около протоиерея и, когда они вышли в прихожую, шепнула ему:

– Батюшка! Вы бы уговорили Евграфа Митрича составить духовную. Ведь сродственники есть. Потом есть люди, которым он на словах обещал кое-что, а умрет без духовной, так что же из всего этого выйдет!

– Я говорил ему тут как-то насчет духовной, но он сказал мне, что уже составлена духовная.

– Врет он. Извините, пожалуйста, но врет… Ничего у него нет.

Священник только развел руками.

– Вы попросите, по крайности, чтобы он вам ее показал. Мне кажется, что это он просто нарочно насчет духовной…

– Да будет вам, Настасья Ильинишна! – оттолкнул от священника чернобровую женщину Костя и принялся подавать ему шубу.

В прихожую выглядывали из дверей какая-то старуха и молоденькая миловидная девушка лет шестнадцати, почти ребенок. Она бросилась к священнику под благословенье, когда тот, надев шубу, начал уходить.

– И не стыдно это вам, Настасья Ильинишна, – сказал Костя чернобровой женщине. – Ну чего к батюшке с духовной-то пристали! Все корысть, везде корысть… Вот женщина-то! Бесстыдница.

– Ругайтесь, ругайтесь… А посидел бы ты в моей шкуре! – огрызнулась чернобровая женщина. – Корысть! Хороша корысть! Восемнадцать лет около вашего дяденьки, как свечка перед образом верой и правдой горю, а не могу вон дочке хорошего теплого пальтишка сшить, – кивнула она на девушку. – А ведь мы с ней тоже, сами знаете, не сбоку припека, не с улицы, а, может быть, даже поближе кого другого старику-то приходимся. Да-с.

– Ну уж, довольно, довольно… Слышали… – процедил сквозь зубы Костя.

– Господи, спаси нас, грешных, и помилуй! – вздохнула в дверях старуха и покачала на спорящих закутанной в черный платок головой. – Поди ж ты, что корысть-то делает!

Чернобровая женщина, заслыша эти слова, тотчас же сцепилась со старухой. Перебранка, однако, происходила полушепотом и уже продолжалась в другой комнате, куда чернобровая женщина и старуха удалились.

– Тише вы! – строго цыкнул Костя, заглянув из прихожей в комнату, погрозил пальцем и направился к дяде в спальную.

Евграф Дмитриевич Бережков по-прежнему сидел и тяжело дышал. Костя подошел к нему, почтительно наклонился и спросил:

– Ну, как вы себя теперь чувствуете, дяденька?

– Казачка сейчас плясать хочу – вот как себя чувствую! – раздраженно отвечал дядя. – Поди и призови сейчас Гаврилку, приказчика, с гармонией. Пусть наяривает. Не видишь нешто, что человек совсем болен!

Костя опешил.

– Я понимаю, дяденька, что вы очень больны, но я думал, что, может быть, вам теперь хоть чуточку полегче… – отвечал он. – А что я спросил, так это из участия!

– Из участия! Знаем мы это ваше участие-то! Только и ждете смерти. А вот назло вам ничего не останется. Все на монастыри да богадельни…

– Ах, дяденька! Совсем вы меня не так понимаете!

– Ну, молчи! Довольно.

Старик закашлялся. Племянник, не зная, что делать, молча бродил по спальной, переложил с места на место какие-то книги, вынул из стоявшего на столе стакана ложку и положил ее на блюдечко. Вообще, его так и подмывало уйти, но он не смел.

– Вам ничего не нужно, дяденька? – спросил он наконец.

– Принеси мне стакан воды, – отвечал старик.

– Слушаю-с, дяденька.

Через минуту Костя подал дяде стакан с водой.

Опять переминание с ноги на ногу.

– Да что ты передо мной, как маятник, маешься! Приткнись ты хоть к месту-то! – крикнул на него старик.

– Не сердитесь, дяденька, вам вредно.

– Упрашивай, упрашивай! А сам рад! Только бы раздражить. Авось, мол, дядю сразу пристукнет.

– Экие вы какие, дяденька! – вздохнул Костя и сел.

Тихо. Слышно тяжелое дыхание старика с каким-то всхлипыванием в груди, слышно, как тикает в гостиной маятник больших английских часов, слышно, как в соседних комнатах шушукаются, перебраниваясь, женские голоса. Костя сидит и тихо передвигает костяшки счетов, лежащих на столе. Мысли его далеко. Мысли его около Надежды Ларионовны. Вот она видится ему на сцене в трико, в коротенькой юбочке с блестками, с полуобнаженной грудью. Она поет куплеты и улыбается.

«Если бы старик уснул сейчас, то можно бы и в театр удрать», – мелькает у него в голове.

Часы звонко бьют одиннадцать.

«Нет, теперь уж не удрать… Поздно… Когда он еще уснет!» – говорит себе Костя мысленно.

Старик молчит, но не спит. Костя решается заговорить. – Я не нужен вам, дяденька?.. – робко задает он вопрос.

– Возьми псалтырь и почитай мне… – отвечает старик.

Костя морщится, но открывает лежащую на столе книгу в кожаном переплете и начинает читать.

– «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…» – слышится его мерное чтение.

А Надежда Ларионовна так и стоит перед ним.

«А вдруг она теперь с тем полковником ужинает, который обещался ей ротонду подарить?» – мелькает у него в голове, и вся кровь быстро приливает к сердцу.

Глава V

Костя прочел три псалма и остановился. Старик-дядя, сидя в кресле и склонив голову, похрапывал. «Спит», – подумал Костя, осторожно закрыл псалтырь, тихо поднялся со стула и только что сделал два шага на цыпочках, как старик проснулся и заговорил:

– Куда ты? Или удрать хочешь? Нет, читай, читай… Я не сплю.

– Я полагал, дяденька, что вы започивали… – остановился Костя.

– Читай, читай.

И опять раздалось мерное чтение псалма. Часы пробили половину двенадцатого. Старик как бы опомнился, поднял голову и остановил племянника.

– Постой… – сказал он. – Вот что я тебя хотел спросить… Скажи мне, Костя: очень сильно вы теперь без меня грабите в лавке из выручки?

– То есть как это «грабите»? – смешался Костя.

– Очень просто. Ты хорошо знаешь, о чем я тебя спрашиваю… Говори, говори, не бойся. Чистосердечно говори.

Ведь уж я теперь все равно не могу остановить. Видишь, какой я беспомощный. А ежели я правду узнаю, то мне все-таки легче будет.

– Да ведь за кассой старший приказчик Силантий Максимыч стоит. Вы ему поручили. При чем же тут я-то, дяденька?

– Ну а Силантий Максимов сильно лапу запускает?

– Да почем же я-то знаю, дяденька! Мое дело составить записку, какого товара у нас не хватает, что подобралось, потом сходить в конторы и отобрать товар. Ни расплаты, ни получки денежной я не знаю.

– Да ведь уж видно сейчас.

– Как же это так видно! Все денежные дела в его руках, а чужая душа – потемки.

– Ох, врешь, Костюшка! Чувствую, что врешь! – сказал старик, устремил на племянника испытующий взор и быстро спросил: – Ты не в стачке с Силантием Максимовым?

– Да что вы, дяденька!

– Говори как на духу, говори искренно! – погрозил пальцем старик.

– Что я с ним не в стачке, уверяю вас.

– Ох, врешь! Чувствую, что врешь!

– Мне, дяденька, и вашего положения достаточно. Что ж, сорок рублей в месяц – деньги немаленькие, коли ежели на всем на готовом.

– По глазам твоим вижу, что ты это врешь! Ну, что тебе сорок рублей, ежели…

– Вот, что насчет портного, то действительно я нынче просил Силантия Максимова, чтобы он заплатил по счету, – перебил Костя. – Надо тоже, дяденька, быть чисто одевшись. Езжу по немецким конторам, чтобы товар закупать, так осудить могут, коли ежели в рвани какой… Ну, Силантий Максимыч и заплатил.

– Много?

– Сто двадцать пять рублей, дяденька, но пять рублей в скидку пошло. Только и всего.

– А больше ничем не пользовался?

– Ничем, дяденька.

Старик покачал головой.

– И ты думаешь, я поверю этому? – спросил он.

– Воля ваша, дяденька.

Старик помолчал и прибавил:

– А ты вот что… Ты грабь полегче, да и за другими смотри, чтобы легче грабили. Ведь у себя грабишь, тебе же все после моей смерти останется.

Костя встал, подошел к дяде и поцеловал у него руку.

– Прикажете читать, дяденька? – сказал он.

– Читай, читай.

И опять чтение.

Вошла неслышными шагами чернобровая женщина, приложила левую ладонь к щеке, пригорюнилась и молча села в уголке на стул. Чрез минуту она пересела на другой стул, ближе к старику, еще через минуту переместилась еще ближе и, когда псалом кончился, кашлянула в руку, как бы давая знать, что она тут. Старик обернулся и нахмурился.

– Только пугаешь, – сказал он. – Подкрадешься, как кошка, а потом вдруг кашляешь. Я думал, и не ведь кто.

– Я, батюшка, Евграф Митрич, я Настасья… – отвечала чернобровая женщина. – Пришла узнать, как вам теперь, не полегчало ли?

– Так вот сейчас по щучьему веленью да по вашему прошенью и полегчает!

– К чему же вы разражаетесь-то, благодетель? Я от чистого сердца, а вы…

– Знаю я твое чистое сердце!

– Господи боже мой! Неужто за восемнадцать-то лет я от вас веры не заслужила! Кажется…

Старик еще больше нахмурился и украдкой кивнул на племянника, перелистывавшего псалтырь. Женщина умолкла.

– Да что бы вам от вашей болезни, Евграф Митрич, тараканов-то этих самых попробовать, про которых давеча отец протоиерей говорил, – переменила она разговор.

– Глотай сама… – был ответ.

– То есть, если бы вам, Евграф Митрич, только помочь могло, то верите ли, ей-ей, сама бы за вас тридцать штук проглотила! Живьем проглотила бы, – воскликнула женщина.

– Молчи. Не коварничай.

– Да какое же тут коварство-то, Евграф Митрич, батюшка?..

– Не только коварство, а даже неприличие и насмешка, – вот как я понимаю, Настасья Ильинишна, – поддакнул Костя дяде.

– И ты молчи. Не твое дело, – оборвал его старик и прибавил: – Переведи меня на постель да и уходи. Я спать хочу.

Племянник подскочил к дяде и стал поднимать его под руку. Подскочила и Настасья Ильинишна, взяв под другую руку.

– Ты-то чего лезешь? Тебе-то что? Ведь я тебя не просил, – огрызнулся на нее Евграф Дмитриевич, однако руки не вырвал.

Костя и Настасья Ильинишна уложили старика на кровать и подсунули ему под голову и под спину несколько подушек.

Старик не мог низко опускать голову. Его душило.

Уложив старика, Костя удалился. Настасья Ильинишна осталась при старике. Осмотревшись и видя, что в комнате никого нет, она припала к старику на грудь, обхватила руками за шею и, поцеловав, проговорила;

– Евграф Митрич, батюшка, благодетель! За что вы так со мной?.. Ведь уж, кажется, верна я вам, как собака. Восемнадцать лет чуть не молюсь на вас.

– Не лижись, не лижись… Что ты на меня навалилась-то! Ведь задушить можешь! Не понимаешь разве?

– Батюшка! Ну зачем такие слова своей верной рабе?

– Да, раба! Ты это в глаза только раба-то, а за глаза-то, поди, как меня костишь! И скаредом, и аспидом…

– Ах, милостивец, Евграф Митрич! Точно, что иногда поропщешь на вашу скупость, но взгляните вы в мою душу…

Настасья Ильинишна заслезилась.

– И я, и дочь моя денно и нощно молим Бога о вашем здравии. Умрете вы – ну, что мы будем? Ведь чуть не по миру идти… Иголкой-то тоже немного наковыряешь. Да и отвыкла уж я от этого из-за ваших благодеяний.

– Ну, молчи, молчи. Нечего тут… Я не обижу… Довольно лизаться, довольно… – бормотал старик.

– Ведь только не венчаны мы, да на одной-то квартире не квартировали, а то ведь живем восемнадцать годов как муж и жена. И дочка ваша Таисонька… Каждый день, как проснется поутру, сейчас на ваш портрет взглянет и перекрестится. «Дай Бог здоровья папеньке…»

– Ну, довольно. Иди домой… Уж двенадцать часов… Пора спать.

– А я хотела, голубчик, Евграф Митрич, попроситься у вас, чтобы вы мне с Таисонькой позволили здесь сегодня переночевать, – робко сказала Настасья Ильинишна.

– Это еще зачем?

– Да ведь уж поздно домой-то идти, голубчик. К тому же и вас-то жалко оставить, такой вы сегодня слабенький да неимущий. Ну вдруг хуже вам случится? Я и за доктором сбегаю, я и…

– Приказчики есть, Костя, старуха Ферапонтовна, кухарка…