Глава XX

– Прелестно, божество мое, прелестно, – говорил антрепренер Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне. – Сегодня вы превзошли себя. Я сидел в зале и дивился, дивился на вашу находчивость, когда вы после поднесения появились в шубе, накинутой на костюм. Выдумка шикарная. Знаете, теперь будут подражать вашей выдумке, будут нарочно выходить в трико и сверху в шубе. Очень эффектно вышло. Вся публика в восторге. Дайте ручку поцеловать.

– Было бы за что, – отвечала Надежда Ларионовна, делая серьезное лицо и пряча руки за спину. – Насчет жалованья сквалыжничаете, а сами лезете руки целовать.

– Я сквалыжничаю? Я? Да я грудь мою разорвал бы для вас, ежели бы не был стеснен долгами. Ведь только черту рогатому и не должен. От радости жид-то у меня в кассе сидит, что ли? Для украшения я его туда посадил разве?

Ведь его жиды кредиторы туда посадили, чтобы он выгребал для них полсбора.

– От ваших разговоров мне ни тепло ни холодно, – сделала гримасу Надежда Ларионовна.

– Погодите, будет и вам тепло, сделайте только, чтобы мне было чуточку потеплее. А сделать это вы можете, вас полюбила публика, сборы начались. Я пришел просить и слезно умолять, чтобы вы не принимали предложения Голенастова. Не ездите в провинцию, челом вам бью… – Караулов низко поклонился и хотел протянуть руку до полу, но покосился на стоявших в уборной двух статисточек и сказал: – Идите, миленькие, к себе. Нечего вам тут делать, дайте поговорить.

Те сконфузились и вышли из уборной.

– Первой актрисой вы у меня будете, – продолжал Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне после ухода статисток. – Все для вас сделаю.

– Пятьсот рублей и бенефис, – отчеканила Надежда Ларионовна.

– Невозможно этому быть, ангел мой… Чего невозможно быть, так зачем говорить? И с какой же стати с меня-то вы пятьсот рублей требуете, если соглашаетесь ехать к Голенастову на четыреста?

– Там большая сцена, там большие оперетки ставятся, а у вас вместо сцены курятник. Думаете, приятно мне свой талант на такой сцене губить? И наконец, кто меня здесь видит? Так какие-то… голоштанники.

– Вздор-с, вздор-с… Сегодня много офицеров приехало.

– У которых шиш в кармане.

– Тоже вздор-с… Интендантский полковник сидит, а у этого полковника два дома каменных. Наконец, сегодня два богатых купца… Один лесник, а другой на Калашниковской пристани хлебом торгует.

Костю покоробило.

– Надежда Ларионовна, да зачем вам богатые? – вставил он свое слово.

– Не ваше дело. Не суйтесь. Сидите и молчите.

Караулов опять продолжал:

– И ежели здраво посмотреть, то предложение Голенастова никакой вам выгоды не представляет.

– Мое дело, – отвечала Надежда Ларионовна.

– Нет, в самом деле… Вы рассчитайте: четыреста рублей только на три месяца – тысячу двести. Двести рублей мне неустойки должны заплатить, да на проезд в Курск потратитесь, потом назад.

– Зато цену себе подниму.

– Ложный взгляд, ложный взгляд. А у меня зиму и лето будете получать по сто двадцати пяти рублей да два бенефиса – зимой бенефис и летом. И все это сидя на месте, никуда не выезжая.

– Под лежачий камень и вода не течет.

– Неверный расчет, неверный расчет, – качал головой Караулов. – И наконец, примите в соображение, что у вас здесь обожатель, а там вы приедете в незнакомый город.

– Гм… Таких-то обожателей я там десятерых найду. Хорош обожатель! Только сегодня-то на хорошую вещь и расщедрился.

– Погодите, Надежда Ларионовна… Все вам теперь будет, все… Все, что только ваша душенька запросит, – сказал Костя.

– Слышали мы уж это, слышали. Когда-то еще улита поедет да когда-то приедет.

– Просите, Константин Павлыч, просите, – толкнул Караулов Костю.

– Да я уж и не знаю, как готов умолять.

– Не умолите. Съезжу на три месяца, помотаюсь там, вернусь сюда, так тогда смотрите, как меня ценить будете! – Незаметно.

Надежда Ларионовна сидела около открытой бонбоньерки, присланной ей перед спектаклем Карауловым и, не смотря ни на кого, равнодушно ела конфекты.

– Ну, хорошо, Надежда Ларионовна, я вам сто пятьдесят рублей в месяц дам! – сказал Караулов и махнул рукой. – Вы торгуетесь, как жид. Давайте четыреста и бенефис.

– Удавиться надо, если дать четыреста. Помилуйте, из каких доходов? – пожал плечами Караулов.

– На Соньку же вашу тратите рублей полтораста денег – вот эти деньги мне.

– Никогда… Ничуть… Софья Семеновна у меня в черном теле.

– Недавно еще ей бриллиантовую браслетку подарили…

– Да уж это так только… За верную службу… И то потому, что жиды в рассрочку дали.

– У вас все жиды… А по-моему, жиды – самые хорошие люди, коли они деньги и вещи в долг дают. Вот возьмите у них и для меня в рассрочку.

– Ах, какая барыня тяжелая! – вздохнул Караулов и прибавил: – Ну, вот что: возьмите себе два бенефиса в зимний сезон. Полтораста рублей в месяц и два бенефиса.

Полные два бенефиса берите. Только вечеровый расход вычту.

– Нет, далеко торговаться.

– Вы не шутите с бенефисами, Надежда Ларионовна. Вас теперь полюбила публика, и вы можете много в бенефис взять. Назначайте двойные цены.

– Если бы можно новые оперетки с новыми костюмами поставить, то другое дело, а то ведь у вас костюмы – трепаное старье.

– Найдем костюмы.

Поднялся со стула Костя, наклонился к Надежде Ларионовне и прошептал чуть не сквозь слезы:

– Оставайся, Надюша. Завтра я тебе лошадей помесячно найму, постоянных лошадей, квартирку тебе заново обмеблирую. Шлимович хотел мне мебели в долг достать.

Надежда Ларионовна подняла на Костю глаза и сказала:

– Врете вы, кажется.

– Ей-ей, все у тебя будет, что ты просила.

– Деньги-то вот за вчерашнюю тройку отдайте. Сегодня вечером уж извозчик ко мне приходил за деньгами.

– Вот, вот… Приготовлено. Завтра придет, так отдайте.

Костя распахнул бумажник и вытащил деньги.

Подошел Караулов.

– Так как же, Надежда Ларионовна? – начал он снова. – Решите мою судьбу. Только не губите. Дайте от вас сборами попользоваться.

– Да что вы с ножом к горлу пристали! – огрызнулась Надежда Ларионовна.

– Мой совет – оставаться тебе. Ну, куда тут ехать! – проговорила до сих пор молчавшая и курившая папироску тетка Надежды Ларионовны.

– Не ваше дело, тетенька. Не суйтесь. Ну, однако, что ж мы сидим? Константин Павлыч, ведите и угощайте ужином.

– Нет, уж сегодня позвольте мне предложить ужин, – засуетился Караулов.

– Вы? С какой же стати вы это сегодня расщедриваетесь? Или хотите ужином задобрить? Ошибаетесь. Тут не ужином пахнет.

– О, просто от полноты души и от сердца! Вы сегодня богиня, богиня шансонетки, – говорил Караулов. – Прошу вас и вас, Константин Павлыч. Хотите – здесь будем ужинать, хотите – поедем куда-нибудь.

– Здесь, здесь. Только чтобы вашей Соньки с нами не было, – сказала Надежда Ларионовна.

– Софья Семеновна позавидовала вашему успеху, раскапризничалась и домой уехала, – отвечал Караулов. – Прошу и вас… – поклонился он тетке.

– Нет, нет. Тетенька с костюмом домой поедет и дома поужинает. Не люблю я, когда хвост, – отвечала Надежда Ларионовна, толкнула Костю в бок и крикнула: – Ну идемте! Чего вы надулись, как мышь на крупу! Господи, как я не люблю таких кислых мужчин! Словно из него жилы тянут.

Они стали выходить из уборной.

– Надюша, хоть бы раз в жизни тетку-то покормили ужином в ресторане, – шепнула Надежде Ларионовне тетка, как-то боком подскочив к ней.

– Отстаньте вы, пожалуйста. Собирайте костюм и поезжайте домой. Константин Павлыч! Дайте ей на извозчика. У меня нет.

Костя вытащил из кармана рубль и дал.

Глава XXI

Антрепренер Караулов, Костя Бережков и Надежда Ларионовна, пройдя за кулисами, вышли в маленькую дверь, ведущую в коридор. В коридоре Надежду Ларионовну ждала овация. Там стояли молоденький офицерик, толстый интендантский чиновник с круглыми усами и прыщавый статский саврасик в пенсне. При появлении Надежды Ларионовны они из всей силы зааплодировали.

– Браво, браво! – басил интендантский чиновник.

Офицерик тотчас же подскочил к ней.

– Позвольте представиться. Переносьев, – начал он. – Затем позвольте выразить вам несказанную благодарность за то эстетическое наслаждение, которое вы доставили нам. Кстати, сообщите, когда ваш бенефис. Могу притащить к вам в театр массу товарищей, только пришлите билеты на мое имя. Вот моя карточка.

Сказано это было все быстро, за один дух. Офицерик шаркал ногами, кланялся и совал карточку. Для Надежды Ларионовны все это было неожиданно. Она попятилась, смутилась и не брала карточку.

– Я не знаю, право, когда будет мой бенефис. Лучше уж вы потом… Может быть, даже и не будет, – говорила она.

– Как? Вы даже не имеете и бенефиса! – рявкнул басом интендантский чиновник. – Да ведь это варварство! Мы заставим, заставим антрепренера дать вам бенефис! Кто у вас антрепренер?

– Я-с… – откликнулся, заикаясь, Караулов. – Мы и даем им бенефис, да они не берут-с…

– С какой стати? Позвольте, сударыня, с какой стати? Неужели же вы боитесь быть в накладе? Мы поддержим.

Считайте, за мной пять кресел.

– Поддержим, поддержим… – гнусил тоненьким голоском саврасик. – Позвольте отрекомендоваться: любитель искусств и театра…

Офицерик не дал ему договорить.

– Возьмите все-таки мою карточку-то, мадемуазель Люлина, – перебил он саврасика, суя Надежде Ларионовне свою карточку. – Когда будет бенефис, я пригожусь. Присылайте билеты без церемонии. Десять – пятнадцать билетов я всегда раздам.

– Берите, берите карточку-то… Пригодится, – сказал Надежде Ларионовне Караулов и, обратясь к интендантскому чиновнику, сказал: – Бенефис бенефисом, а похлопочите насчет подарка для госпожи Люлиной, соберите подписочку. Поощрить талант стоит.

– Всенепременно, всенепременно… – басил чиновник.

– Составляйте сейчас подписку, я готов подписать, – опять прогнусил тоненьким голоском саврасик.

Костя стоял около Надежды Ларионовны, и его бросало в жар. Он уже ревновал ее ко всем.

– Ну, пойдемте… – сказал Караулов Надежде Ларионовне и Косте.

– Уезжаете уже? – полюбопытствовал саврас.

– Нет, я пробуду еще здесь, но все-таки скоро уеду.

– В таком случае, может быть, еще увидимся.

Все расшаркались. Надежда Ларионовна была до того смущена, что даже не подала им руки. Такую овацию ей пришлось испытать еще в первый раз.

– Видите, видите, как вас здесь ценят, – заговорил Караулов, обращаясь к Надежде Ларионовне, когда они отошли в конец коридора. – И после этого вы еще хотите бросать наш театрик!

– Да вы это нарочно подстроили, чтобы удержать меня, – улыбнулась Надежда Ларионовна.

– Ну вот… Как я мог все это подстроить, если я и вижу-то всех их в первый раз. Статский-то бывает у нас.

– Статский-то прогорелый… Это купеческий сын Портянкин… – заметил Костя. – Задолжавши всюду страсть.

Мать уж публиковала, что не будет долгов за него платить. – Э, батенька! – подмигнул Караулов. – Иногда прогорелый-то лучше непрогорелого. Ему уж все равно… Ему один конец… А денежки иногда попадаются.

– Да конечно же… – улыбнулась Надежда Ларионовна. – Что толку от непрогорелого-то, который на каждом шагу жмется!

Она уже перестала смущаться и пришла в себя.

– Кабинет, кабинет скорей нам приготовьте, – отдавал приказание Караулов лакеям, когда они вошли в буфетную комнату. – Который кабинет свободен?

Лакеи засуетились. Публика, бывшая в буфете, узнав Надежду Ларионовну, обратила на нее взоры и принялась ее рассматривать.

– Люлина пришла, – говорили сидевшие за столиками и пившие пиво.

Какой-то бородач купеческой складки указал даже на Надежду Ларионовну пальцем, какой-то черномазый косматый человек, только что выпивший у буфета рюмку водки и прожевывавший бутерброд, посматривал на нее пристально посоловелыми пьяными глазами, сделал несколько шагов по направлению к ней, подбоченился и пробормотал:

– Мамзель… Хватите куплетцы…

Надежда Ларионовна взяла Караулова под руку.

– Сейчас в кабинет… – успокаивал ее тот и крикнул лакеям: – Который же кабинет свободен?

– В угловой пожалуйте, господин Караулов, – отвечали те и повели их.

Но тут Надежда Ларионовна заметила Шлимовича. Он стоял около вывешенной на завтрашнее представление афишки, читал ее и покуривал папиросу.

– Адольф Васильич, – тронула она его за рукав. – Вы здесь одни или с Лизаветой Николаевной?

– Ах, здравствуйте! Один, один… – откликнулся тот. – Константин Павлыч… Ну, что ваш старик? Жив?

– Жив, – отвечал Костя. – Ведь уж это сколько раз так с ним бывало.

– Отчего вы без Лизаветы Николаевны? – допытывалась Надежда Ларионовна.