– Вон! – крикнул на него Николай Иванович и захлопнул дверь, щелкнув замком. – Вообрази, вчерашний черномазый малец принес сапоги и дрова и лезет к нам топить печь, – сказал он жене. – Смеет будить, каналья, когда его не просили!

Глафира Семеновна потягивалась на постели.

– Да порядки-то здесь, посмотрю я, как у нас в глухой провинции на постоялых дворах. Помнишь, в Тихвин на богомолье ездили и остановились на постоялом дворе?

– В Тихвине на постоялом дворе нас хоть кормили отлично. Мы также приехали вечером и сейчас же нам дали жирных горячих щей к ужину и жареного поросенка с кашей, – отвечал Николай Иванович. – А здесь, в Белграде, вчера, кроме холодной баранины и сырых яиц, ничего не нашлось для нас. Там, в Тихвине, действительно подняли нас утром в шесть часов, но шумели постояльцы, а не прислуга.

– Так-то оно так, но на самом деле уж пора и вставать. Десятый час, – проговорила Глафира Семеновна и стала одеваться.

Одевался и Николай Иванович и говорил:

– Придется уж по утрам кофей пить, как в немецких городах. Очевидно, о настоящем чае и здесь мечтать нечего. Самовара в славянской земле не знают! – негодовал он. – Ах черти!

Надев сапоги и панталоны, он подошел к электрическому звонку, чтоб позвонить прислугу и приказать подать кофе с хлебом, и остановился перед надписью над звонком, сделанною по-сербски и по-немецки и гласящею, кого из прислуги сколькими звонками вызывать.

– Ну-ка, будем начинать учиться по-сербски, – сказал он. – Есть рукописочка. Вот вчерашний черномазый слуга, не могший схлопотать нам даже бифштексов к ужину, по-сербски так же называется, как и по-немецки, – келнер. Разница только, что мягкого знака нет. А девушка – «медхен» по-немецки – по-сербски уж совсем иначе: «собарица».

– Как? – спросила Глафира Семеновна.

– Собарица. Запомни, Глаша.

– Собарица, собарица… – повторила Глафира Семеновна. – Ну да я потом запишу.

– А вот малец в опанках, что сейчас нас разбудил, называется покутарь. Запомни: покутарь… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу – двумя, а келнера – одним. «Едан путь»… «Ейн маль», по-немецки, а по-русски «один раз». Будем звонить келнера…

И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз.

– Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, – сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. – Ведь ты зовешь мужчину.

– Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок.

Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры.

– Посмотри, посмотри, Глаша, живых птиц, привязанных за ноги, тащат! – крикнул Николай Иванович жене и прибавил: – Вот где обществу-то покровительства животным надо смотреть!

– Ах варвары! – воскликнула Глафира Семеновна, подойдя к окну.

– Да, по всему видно, что это серый, неполированный народ. Ну убей их, а потом и тащи. А то без нужды мучить птиц! Однако кельнер-то не показывается.

Николай Иванович позвонил в третий раз. Явилась черноглазая горничная с копной волос на голове, та самая, что вчера стлала белье на постель.

– Собарица? – спросил ее Николай Иванович.

– Собарица, – кивнула та. – Што вам е по воли? Заповедите^[33].

– Ужасно мне нравится это слово – собарица, – улыбнулся Николай Иванович жене.

– Ну-ну-ну… – сморщила брови Глафира Семеновна – Прошу только на нее особенно не заглядываться.

– Как тебе не стыдно, душечка! – пожал плечами Николай Иванович.

– Знаю я, знаю вас! Помню историю в Париже, в гостинице. Это только у вас память коротка.

– Мы, милая собарица, звали кельнера, а не вас, – обратился к горничной Николай Иванович.

– Вот уж ты сейчас и «милая», и все… – поставила ему шпильку жена.

– Да брось ты. Как тебе не стыдно! С прислугой нужно быть ласковым.

– Однако ты не называл милым вчерашнего эфиопа!

– Кафе нам треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы он принес нам два кафе с молоком. Кафе, молоко, масло, хлеб, – старался сколь можно понятливее отдать приказ Николай Иванович и спросил: – Поняли?

– Кафе, млеко, масло, хлеб? Добре, господине, – поклонилась горничная и удалилась.

– Сейчас мы напьемся кофею, оденемся и поедем осматривать город, – сказал Николай Иванович жене, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрела на улицу.

– Да, но только надо будет послать из гостиницы за извозчиком, потому вот уж я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу – на улице ни одного извозчика, – отвечала Глафира Семеновна.

– Пошлем, пошлем. Сейчас вот я позвоню и велю послать.

– Только уж, пожалуйста, не вызывайте этой собарицы!

– Позволь… Да кто же ее вызывал? Она сама явилась.

– На ловца и зверь бежит. А ты уж сейчас и улыбки всякие перед ней начал расточать, плотоядные какие-то глаза сделал.

– Оставь, пожалуйста. Ах, Глаша, Глаша!

Показался кельнер и принес кофе, молоко, хлеб и масло. Все это было прилично сервировано.

– Ну вот, что на немецкий манер, то они здесь отлично подают, – проговорил Николай Иванович, усаживаясь за стол. – Вот что, милый мужчина, – обратился он к кельнеру. – Нам нужно извозчика, экипаж, чтобы ехать. Так вот приведите.

– Экипаже? Има, има, господине! – И кельнер заговорил что-то по-сербски.

– Ну довольно, довольно… Понял – и уходи! – махнул ему Николай Иванович.

Через час Николай Иванович и разряженная Глафира Семеновна сходили по лестнице в подъезд, у которого их ждал экипаж.

XII

– Помози Бог! – раскланялся швейцар с постояльцами.

– Добро ютро! – робко произнес малец в опанках, который был в подъезде около швейцара.

Затем швейцар попросил у Николая Ивановича на немецком языке дать ему визитную карточку, дабы с нее выставить его фамилию на доске с именами постояльцев. Николай Иванович дал.

– Никола Иванович Иванов, – прочел вслух швейцар и спросил: – Экселенц?^[34]

– Какое! – махнул рукой Николай Иванович. – Простой русский человек.

– Эфенди? – допытывался швейцар. – Официр? С Петроград?

– Ну, пусть буду эфенди с Петроград.

Экипаж, который ждал супругов у подъезда, был та же самая карета, в которой они приехали в гостиницу со станции, на козлах сидела та же баранья шапка в длинных усах, которая вчера так долго спорила с Николаем Ивановичем, не принимая русского рубля. Увидав карету и возницу, супруги замахали руками и не хотели в нее садиться.

– Нет-нет! Что это за экипаж! Неужто вы не могли лучше-то нам припасти! – закричал Николай Иванович, обращаясь к швейцару. – И наконец, нам нужно фаэтон, а не карету. Мы едем смотреть город. Что мы увидим из кареты? Приведи другой экипаж.

– Нема другой.

– Как – нема? Нам нужен открытый экипаж, фаэтон.

– Будет фаэтон, – сказал возница, слыша разговор, соскочил с козел и стал превращать карету в фаэтон, так как она изображала из себя ландо, в нескольких местах связанное по шарнирам веревками. Он вынул нож, перерезал веревки и стал откидывать верх.

– Добре буде. Изволите сести, – сказал он наконец, сделав экипаж открытым.

Супруги посмотрели направо и налево по улице, экипажа другого не было, и пришлось садиться в этот.

Экипаж помчался, дребезжа гайками и стеклами.

– Куда возити? – обратился к супругам извозчик.

– Семо и овамо, – отвечал Николай Иванович, припоминая старославянские слова и приспособляясь к местному языку. – Смотреть град… Град ваш видити… улицы, дворец.

– Град позити? Добре, господине.

Проехали одну улицу, другую – пусто. Кой-где виднеется пешеход, редко два. Женщин еще того меньше. Прошел офицер в серо-синем пальто и такой же шапочке-скуфейке, гремя кавалерийской саблей, – совсем австриец, и даже монокль в глазу на излюбленный австрийский кавалерийский манер. Он посмотрел на Глафиру Семеновну и улыбнулся.

– Чего он зубы скалит? – спросила та мужа.

– Душечка, у тебя уж крылья очень велики на новой шляпке – вот он, должно быть…

– Да ведь это последний фасон из Вены.

– Все-таки велики. Ты знаешь, в карету ты и не влезла в этой шляпке. Ведь каланча какая-то с крыльями и флагами у тебя на голове.

– Выдумайте еще что-нибудь!

Въехали в улицу с магазинами в домах. На окнах – материи, ковры, шляпки, мужские шляпы и готовое платье, но ни входящих, ни выходящих из лавок не видать. Прошла через улицу баба, совсем наша русская баба в ситцевом платке на голове и в ситцевом кубовом платье. Она несла на плече палку, а на концах палки были глиняные кувшины с узкими горлами, привязанные на веревках. Прошел взвод солдат, попался один-единственный экипаж, еще более убогий, чем тот, в котором сидели супруги.

– Вот тебе и маленькая Вена! Очень похожа! – иронически восклицала Глафира Семеновна. – Где же наконец дамы-то? Мы еще не видели ни одной порядочной дамы.

– А вон наверху в окне дама подол у юбки вытряхает, – указал Николай Иванович.

Действительно, во втором этаже выбеленного известкой каменного дома стояла у окна, очевидно, «собарица» и вытрясала выставленный на улицу пыльный подол женского платья. Немного подальше другая такая же «собарица» вывешивала за окно детский тюфяк с большим мокрым пятном посредине.

Выехали на бульвар. Стали попадаться дома с лепной отделкой и выкрашенные не в одну только белую краску. Здания стали выше. Прошмыгнул вагон электрической конки, но наполовину пустой.

– Какая это улица? Как она называется? – спросил Николай Иванович у извозчика.

– Княже Михаила, а тамо Теразия улица… – отвечал извозчик, указывая на продолжение улицы.

Улица эта со своими зданиями действительно смахивала немножко на Вену в миниатюре, если не обращать внимания на малолюдность, и Глафира Семеновна сказала:

– Вот эту-то местность, должно быть, наш сербский брюнет и называл маленькой Веной.

Показалась площадь с большим зданием.

– Университет, – указал извозчик.

Ехали далее. Показалось двухэтажное красивое здание с тремя куполами, стояли будки и ходили часовые.

– Кралев конак, – отрекомендовал опять извозчик.

– Конак – это дворец! Королевский дворец, – пояснил жене Николай Иванович и спросил возницу: – Здесь и живет король?

– Не… Овзде краль^[35]. Малы конак, – указал он на другое здание, рядом.

– Вот видишь, у них два дворца – большой и малый. Король живет в малом, – сказал Николай Иванович и указал на следующее здание, спросив возницу: – А это что?

– Кролевско министерство, – был ответ.

– Дама, дама идет! Даже две дамы! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на идущих им навстречу дам. – Ну, вот посмотри на них. Разве у них перья на шляпках ниже моих? – спросила она.

– Да, тоже двухэтажные, но у тебя все-таки выше. У тебя какой-то мезонин еще сверху.

– Дурак, – обиделась Глафира Семеновна. – Не понимаешь женских мод. Слушайте, извозчик, свезите нас теперь посмотреть Дунай. Понимаете: река Дунай. Так по-вашему она зовется, что ли? – обратилась она к вознице.

– Есте, есте. Найприе треба твердыня пазити^[36], – отвечал тот.

– Ну, твердыню так твердыню, – сказал Николай Иванович, поняв, что «твердыня» – крепость, и прибавил: – Слова-то у них… Только вдуматься надо – и сейчас поймешь…

Возница погнал лошадей. Экипаж понесся в гору и опять стал спускаться. Стали попадаться совсем развалившиеся домишки, иногда просто мазанки. У некоторых домишек прямо не хватало сбоку одной стены, то там, то сям попадались заколоченные досками окна. В более сносных домишках были кофейни с вывесками, гласящими: «Кафана». Над дверями висели колбасы, попадались цирульни, в отворенные двери которых были видны цирульники, бреющие подбородки черноусых субъектов. Народу стало попадаться по пути больше, но все это был простой народ в опанках и бараньих шапках, бабы в ситцевых платках. То там, то сям мелькали лавчонки ремесленников, тут же, на порогах своих лавчонок, занимающихся своим ремеслом. Вот на ржавой вывеске изображены ножницы и надпись «Терзия» (т. е. портной), а на пороге сидит портной и ковыряет иглой какую-то материю. Далее слесарь подпиливает какой-то крюк.

– Стари турски град, – отрекомендовал возница местность.

– Старый турецкий город, – пояснил Николай Иванович жене.

– Понимаю, понимаю. Неужто уж ты думаешь, что я меньше твоего понимаю по-сербски, – отвечала та, сморщила нос и прибавила: – А только и вонища же здесь!

Действительно, на улице была грязь непролазная и благоухала как помойная яма.

XIII

– Има мнози турки здесь? – спрашивал Николай Иванович возницу, ломая язык и думая, что он говорит по-сербски.

– Мало, господине. Свагдзе^[37] србски народ. Стари туркски град.

– Теперь мало турок. Это старый турецкий город, – опять пояснил жене Николай Иванович.

– Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, – отвечала та. – Вот еще какой профессор сербского языка выискался!

Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусору. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки.

– Сава… Дунай… – указал возница на впадающую в Дунай Саву.

– «На Саву, на Драву, на синий Дунай», – сказал Николай Иванович и прибавил: – Это в какой-то песне поется.

– Кажется, ты сам сочинил эту песню, – усумнилась Глафира Семеновна.

– Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась?

– В географии учил.

На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них по случаю ранней еще весны заметно не было.

Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание.

– Госпиталь, – пояснил возница. – Ключ, кладенац^[38], – указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице.

Проехали еще. Стояла часовня.

– Русьица црква… – сказал опять возница.

– Как русская? – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть?

Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова.

На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указал, назвав ее.

– Так она и называется – Небойся? – спросил Николай Иванович.

– Есте, господине.

– Отчего так называется? Почему? Зачем?

Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила:

– Профессор сербского языка, все понял?

– Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне.

Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю.

– Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане.

– Братушка! В меняльную лавку! – крикнул Николай Иванович вознице. – Понял?

Тот молчал.

– К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги – сербски деньги.

В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице.

– Вексельбуде… – пояснила Глафира Семеновна по-немецки.

– А пара… Новце…^[39] Сараф…^[40] Добре, добре, господине, – догадался возница и погнал лошадей.

Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья.

– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай. Иванович.

Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась:

– Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице.

Наконец возница остановился около лавки с вывеской «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван» (т. е. «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями.

– Сафар, сафар! – твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. – Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить.

Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет, черный, как жук, бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах.

– Молим вас менять русски деньги, – начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку.

– Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, – отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. – У вас что: сторублевого бумажка?

– Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! – воскликнула Глафира Семеновна. – А то здесь так трудно, так трудно с русским языком.

– Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… – поклонился меняла. – Даже и по-армянски…

– Ну, нам и одного русского довольно, – перебил его Николай Иванович.

– Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривке! – крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. – Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевого бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, – указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. – Вот, Ривке, наши русского соотечественники из Одесса.

– Нет, мы из Петербурга, – сказала Глафира Семеновна.

– Из Петербурга? О, еще того лучше!

Ривка поклонилась, как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья.

– Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? – спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник.

– О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, – отвечал меняла, улыбаясь. – В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Букарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому.

– Теперь в Петербурге очень холодно? – задала вопрос Ривка.

– Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, – отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку.