В одном из купе ехал тот же желтый англичанин в клетчатой паре, который вчера утром приехал вместе с ними в Софию специально для того, чтобы видеть то место, где был убит Стамбулов, как сообщил об нем вчерашний спутник их, болгарский священник. Он был в купе один, не спал и при свете свечки, вставленной в дорожный подсвечник, рассматривал какие-то фотографии, которые вынимал из специально для фотографий имевшегося у него футляра. Фотографий этих на скамейке было разложено множество. Тут же на скамейках лежали его желтый футляр на ремне с сигарами, футляр с фотографическим аппаратом и футляр с громадным биноклем. В следующем купе ехали два турка в европейской одежде и в красных фесках с черными кистями и самым отчаянным образом резались друг с другом в карты. На столике у окна лежали грудки мелкого серебра. Два следующие купе были закрыты, и Николай Иванович остался в неизвестности, есть ли в них пассажиры.
Поезд опять остановился на станции.
– Гарманли! Гарманли! – закричали кондукторы.
Это была последняя пограничная болгарская станция. На станционном доме была надпись: «Митница». На платформе стояли люди в военных фуражках русского офицерского образца с красными и зелеными околышками, и между ними два-три человека в фесках.
«Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотр багажа? Будить или не будить жену?» – спрашивал сам себя Николай Иванович, но перед ним уже стоял офицер в форме, очень похожей на русскую, и на чистейшем русском языке говорил:
– Паспорт ваш для просмотра позвольте…
– И багаж здесь осматривать будут? – спросил Николай Иванович, вынимая паспорт.
– Багаж на следующей, на турецкой станции смотреть будут, – отвечал офицер, просматривая паспорт.
– Русский, русский, из России, – кивал ему Николай Иванович.
– Вижу-с. И даже раньше знал, что у вас русский паспорт, иначе бы к вам по-русски не обратился, – дал ответ офицер.
– Но отчего вы догадались?
– Наметался! Ваша барашковая скуфейка у вас русская, сорочка с косым русским воротом – с меня довольно. Ну-с, благодарю вас и желаю вам счастливого пути.
Офицер записал паспорт в свою записную книжку и возвратил его.
Все это происходило в коридоре вагона, и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сном младенца.
На станции Гарманли стояли довольно долго и наконец тихо тронулись в путь, подвигаясь к турецкой границе.
Вот и турецкая станция Мустафа-Паша. Поезд как тихо шел, так тихо же и остановился у платформы. Над входом в станционный дом оттоманский герб из рога луны с надписью турецкой вязью, направо и налево от входа двое часов на стене – с турецким счислением и с европейским. На платформе мелькали фески при форменных сюртуках с красными и зелеными петлицами. Железнодорожная прислуга и носильщики в синих турецких куртках, широких шароварах и цветных поясах. У носильщиков фески вокруг головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то вроде чалмы. Почти у всех фонари в руках.
«Надо разбудить Глашу. Сейчас будут наши вещи смотреть», – решил Николай Иванович и только что хотел направиться в купе, как в коридор уже вошла целая толпа фесок с фонарями. Ими предводительствовал красивый молодой турок в сине-сером пальто с зелеными жгутами на плечах и, обратясь к Николаю Ивановичу, заговорил по-французски:
– Ваш багаж, монсье… Ваши саквояжи позвольте посмотреть, пожалуйста…
– Вот они… – распахнул дверь в купе Николай Иванович и стал будить жену: – Глаша! Таможня… Проснись, пожалуйста…
– Это ваша мадам? – спросил по-французски таможенный чиновник с зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. – Не будите ее, не надо. Мы и так обойдемся, – прибавил он и стал налеплять на лежавшие на скамейках вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человек пять в фесках и с фонарями, испуганно закричала:
– Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Иванович! Где ты?
– Здесь! Здесь я! – откликнулся Николай Иванович, протискиваясь сквозь толпу. – Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тут таможня турецкая.
Но с Глафирой Семеновной сделалась уже истерика. Плача навзрыд, она прижалась к углу купе и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающих ее:
– Возьмите все, все, что у нас есть, но только, Бога ради, не уводите нас в плен!
Таможенный чиновник растерялся и не знал, что делать.
– Мадам… Мадам… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы вас напугали, но ведь нельзя же было иначе… Мы обязаны… – бормотал он по-французски.
– Глаша! Глаша! Приди в себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, – кричал в свою очередь Николай Иванович, но тщетно.
Услыхав французскую речь, Глафира Семеновна и сама обратилась к чиновнику по-французски:
– Мосье ле бриган! Прене тус, тус… Вуаля![90]
Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейке, где были деньги, и совала ее в руки чиновника. Тот не брал и смущенно пятился из вагона.
– Глаша! Сумасшедшая! Да что ты делаешь! Говорят тебе, что это чиновники, а не разбойники! – закричал Николай Иванович благим матом и вырвал свою сумку из рук жены.
Чиновник сунул ему в руку несколько таможенных ярлычков, пробормотал по-французски: «Налепите потом сами» – и быстро вышел с своей свитой из купе.
Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Иванович как мог успокаивал ее, налил в стакан из чайника холодного чаю и совал стакан к ее губам.
Наконец в купе вагона вскочил сосед их англичанин с флаконом спирта в руке и тыкал его Глафире Семеновне в нос, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-английски, и по-немецки.
Нашатырный спирт и одеколон, принесенные англичанином, сделали свое дело, хотя Глафира Семеновна пришла в себя и успокоилась не вдруг. Придя в себя, она тотчас же набросилась на мужа, что он не разбудил ее перед таможней и не предупредил, что будет осмотр вещей, и награждала его эпитетами вроде «дурака», «олуха», «пьяницы».
– Душечка, перед посторонними-то! – кивнул Николай Иванович жене на англичанина.
– Эка важность! Все равно он по-русски ничего не понимает, – отвечала та.
– Но все же по тону может догадаться, что ругаешься.
– Ах, мне не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вследствие тебя, бесстыдника! Знать, что я так настроена, жду ужасов, и не предупредить! А тут вдруг врывается целая толпа зверских физиономий в фесках, с фонарями.
– И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самым учтивым, тихим образом, – возражал Николай Иванович. – Уж такого-то деликатного таможенного чиновника, как этот турок, поискать да поискать. Он сам испугался, когда увидал, что перепугал тебя.
– Молчи, пожалуйста. Болван был, болваном и останешься.
– А что же, неделикатный, что ли? Даже осматривать ничего не стал, а сунул мне в руку ярлычки, чтобы я сам налепил на наши вещи. На` вот, налепи на свой баул и на корзинку.
– Можешь налепить себе на лоб, – оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа с ярлыками. – Пусть все видят, что ты вещь, истукан, а не муж пассажирки.
А англичанин продолжал сидеть в их купе и держал в руках два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.
– А вас, сэр, мерси, гран мерси пур вотр эмаблите…[91] – сказала она.
– О, мадам!..
Англичанин осклабился и, поклонившись, прижал руки с флаконами к сердцу.
Это был пожилой человек, очень тощий, очень длинный, с длинным лицом, почему-то смахивающим на лошадиное, с рыже-желтыми волосами на голове и с бакенбардами, как подобает традиционному англичанину, которых обыкновенно во французских и немецких веселых пьесах любят так изображать актеры.
Николай Иванович, насколько мог, стал объяснять, почему такой испуг приключился с женой.
– Ле бриган!.. Сюр сет шемян де фер ле бриган – и вот мадам и того… думала, что это не амплуае де дуан, а бриган[92], разбойники.
– O, yes, yes… C’est ça… – кивал англичанин.
– Глаша… Объясни ему получше… – обратился Николай Иванович к жене.
– Иси иль я боку де бриган… – В свою очередь заговорила Глафира Семеновна. – Он ну за ди, ке иси грабят[93]. Как «грабят»-то по-французски? – обратилась она к мужу, сбившись.
– А уж ты не знаешь, так почем же мне-то знать! – отвечал тот. – Ну да он поймет. Он уж и теперь понял. By саве[94], монсье, станция Черкеской?
– А! Tscherkesköi! Je sais…[95] – кивнул англичанин и заговорил по-английски.
– Видишь, понял, – сказал про него Николай Иванович.
– А мы без оружия. Ну сом сан арм…[96] – продолжала Глафира Семеновна.
– То есть арм-то у нас есть, но какой это арм! Револьвер в сундуке в багаже. Потом есть кинжал и финский ножик. Вуаля. Мы не знали, что тут разбойники. Ну не савон па, что тут бриган. Мы узнали только на железной дороге. А знали бы раньше, так купили бы… Хороший револьвер купили бы…
– Ты напрасно разглагольствуешь. Он все равно ничего не понимает, – заметила Глафира Семеновна.
– Про револьвер-то? О, револьвер на всех языках револьвер. By компрене, монсье, револьвер?
– Revolver? O, c’est ça![97] – воскликнул англичанин, поднялся, сходил к себе в купе и принес револьвер, сказав: – Voilà la chose…
– Нет-нет, монсье! Бога ради! Же ву при[98], оставьте! Лесе!.. – замахала руками Глафира Семеновна и прибавила: – Еще выстрелит. Не бери, Николай, в руки, не бери…
– Нет, он все понимает! – подмигнул Николай Иванович. – Видишь, понял и револьвер принес. О, англичане, и не говоря ни на каком языке, все отлично понимают! Это народ – путешественник.
Началась ревизия паспортов. Вошли два турецкие жандарма в фесках и русских высоких сапогах со шпорами и с ними статский в феске и в очках и начали отбирать паспорты. Поезд продолжал стоять. Мальчишка-кофеджи из буфета разносил на подносе черный кофе в маленьких чашечках. Англичанин взял чашку и подал Глафире Семеновне.
– Prenez, madame… C’est bon pour vous…[99] – сказал он и для себя взял чашку.
Взял чашку и Николай Иванович. Кофе был уже настоящий турецкий, с гущею до половины чашки.
– Пускай этот англичанин в нашем купе останется. Я приглашу его… Втроем будет нам все-таки не так страшно этот проклятый Черкеской проезжать, – сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина сесть. – Пренэ пляс, монсье, е реcте ше ну, же ву зан при[100]. Черкеской… Воля Черкеской. Е ан труа все-таки веселее. А у вас револьвер.
– Oh, madame! Je suis bien aise…[101] – поклонился англичанин, прижимая револьвер к сердцу.
– А вот револьвер мете ан го, в сетку… – указывала она. – Он будет на всякий случай пур Черкеской. Ву компрене?[102]
Англичанин понял, поблагодарил еще раз, положил револьвер в сетку и сел. С пришедшим за чашками кофеджи начал он расчитываться уже турецкими пиастрами, которых у него был наменян целый жилетный карман. Николай Иванович вспомнил, что у него нет турецких денег, а только болгарские, и просил англичанина разменять ему хоть пять левов. Англичанин тотчас же разменял ему болгарскую серебряную монету на пиастры и на пара, любезно составив целую коллекцию турецких монет.
– Смотри, какой он милый! – заметила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказав: – Мерси, мерси, анкор мерси, пур ту мерси… Данке…[103]
Разговаривали они, мешая французские, русские, английские и даже немецкие слова. Николай Иванович рассматривал новые для него турецкие деньги.
На станции Мустафа-Паша поезд стоял долго. Пришли в вагон таможенные сторожа и стали просить себе «бакшиш», то есть на чай. Англичанин и Николай Иванович дали им по мелкой монете. Жандарм, принесший в вагон возвратить паспорты, тоже умильно посматривал и переминался с ноги на ногу. Дали и ему бакшиш. Англичанин при этом, осклабясь, насколько мог при своем серьезном лице, рассказывал супругам, что Турция такая уж страна, что в ней на каждом шагу нужно давать бакшиш.
– Манже – бакшиш, буар – бакшиш, дормир – бакшиш, марше – бакшиш, партир – бакшиш, мурир – оси бакшиш![104] – сказал он в заключение.
Наконец поезд медленно тронулся со станции.
Глафира Семеновна очень плохо объяснялась по-французски и знала, как она выражалась, только комнатные слова, англичанин говорил еще того плоше, но они разговаривали и как-то понимали друг друга. Он понял, что его приглашают остаться в купе, боясь проезжать по такому опасному участку, как Адрианополь – Черкеской, где несколько раз случались нападения на поезда спускающихся с гор разбойников, и остался в купе супругов, перенеся с собой кое-какие свои вещи и между прочим два подсвечника со свечами. Сначала он считал супругов за болгар и, вынув из саквояжа какой-то спутник с словарем, начал задавать им вопросы по-болгарски, но Глафира Семеновна сказала ему, что они русские, «рюсс».
– А, рюсс? Есс, есс, рюсс… – спохватился он, указывая на большие подушки супругов, как атрибуты русских путешественников, хорошо известные всем часто проезжающим по заграничным дорогам. – Рюсс де Моску, – повторил он, достал вторую книжку и стад задавать уже вопросы по-русски.
Русский язык этот, однако, был таков, что ни Глафира Семеновна, ни Николай Иванович не понимали из него ни слова.
– Лессе… Будем говорить лучше так… Пардон франсе… – отстранила Глафира Семеновна его книжку с русскими вопросами, написанными латинскими буквами, и англичанин согласился.
Кое-как мог он объяснить смесью слов разных европейских языков, что едет он теперь в Константинополь, а оттуда в русский Крым, что он археолог-любитель и путешествует с целью покупки древних вещей.
Он вынул из саквояжа и показал супругам древнюю православную маленькую икону с серебряным венчиком, которую он купил в Софии у старьевщика, медную кадильницу, в сущности особенной древностью не отличающуюся, кипарисный крест, тоже в серебряной оправе, несколько византийских монет императора Феодосия и лоскуток старой парчи. Что нельзя купить, с того он просит снять фотографию, для чего он возит с собой моментальный фотографический аппарат.
Разговаривая так, они проехали маленькую станцию Кадикиой и остановились у платформы станции Адрианополь.
– Ну, теперь нужно держать ухо востро! – сказала мужу Глафира Семеновна, несколько изменившись в лице. – Самое опасное место начинается. Адрианополь, а после него, через несколько станций, и проклятая станция Черкеской…
– Да-да… Но теперь уже нас двое мужчин, – сказал ей в утешение Николай Иванович. – У англичанина револьвер, у меня – кинжал, так чего ж тебе!
– Ах, оставь, пожалуйста. Что вы поделаете, если в поезд вскочит целая шайка разбойников! Убери свою сумку-то с деньгами под диван. Если и ограбят нас, то все-таки деньги-то останутся. Трудно им будет догадаться, что деньги под диваном. Или нет, погоди… – переменила свое намерение Глафира Семеновна. – В сумке пусть останется перевод на Лионский кредит, а сторублевые бумажки дай мне. Я сейчас пойду в уборную и спрячу их себе в чулок. Туда же уберу и бриллианты. Про здешних разбойников прокурор рассказывал, что они довольно деликатны, так, может быть, даму-то и не станут так уж очень подробно обыскивать.
Николай Иванович передал ей пачку, завернутую в бумагу. Она отправилась в уборную и через несколько времени вернулась.
– Готово, – сказала она, силясь улыбнуться, но у самой у нее дрожали руки.
Она попросила у англичанина понюхать спирту.
Англичанин подал ей флакон и, кроме того, предложил ей валерьяновых капель. Она приняла и капель и немного успокоилась от них. Поезд в Адрианополе стоял минут двадцать. Николай Иванович и англичанин ходили в буфет и выпили по три рюмки коньяку. Со станции Николай Иванович вернулся значительно повеселевший и сказал жене:
– Вот тебе и мусульманская земля! Магомет запретил вино, а они коньяк продают в буфете.
– И ты выпил? – воскликнула Глафира Семеновна.
– Выпили с англичанином по рюмочке. Почем знать! Может быть, уж последний раз? Может быть, уж дальше ни за какие деньги не достанешь, – сказал Николай Иванович.
– Ах, дай-то Бог!
Поезд тронулся. Глафира Семеновна начала креститься. От валерьяновых капель она чувствовала себя спокойнее и повторила прием. Второй прием стал навевать на нее даже сон, и она стала дремать.
Пришел турок-кондуктор еще раз проверять билеты.
– Скоро станция Черкеской будет? – спросила она его по-французски.
– Узункьопрю… Павловской… Люле-Бургас… Мурядли-Кьопекли – Черкаскиой… – дал ответ кондуктор, перечислив станции.
– Мерси… А на всякий случай вот вам, – сказал Николай Иванович по-русски и сунул кондуктору несколько пиастров. – Все-таки лучше, когда бакшишем присаливаешь, – обратился он к жене.
Разговор с англичанином иссяк. Англичанин сидел молча в углу купе, завернув свои длинные ноги пледом, и клевал носом. Он хотел погасить принесенные с собой свечи, но Глафира Семеновна попросила оставить их горящими.
– Уснет он, подлец, наверное уснет, а место теперь самое опасное. Вот тоже пригласили себе в караульщика соню… – говорила Глафира Семеновна мужу про англичанина. – Хоть уж ты-то не засни за компанию. А все ведь это с коньяка, – прибавила она.
– Ну вот… Я ни в одном глазе…
– Пожалуйста, уж ты-то не засни…
– Ни боже мой…
А самое ее сон так и клонил. Валерьяна сделала свое дело. Нервы были спокойны… Перед станцией Узункьопрю англичанин уже спал и подхрапывал. Глафира Семеновна все еще бодрилась. Дабы чем-нибудь занять себя, она сделала себе бутерброды из дорожной провизии и принялась кушать. К ней присоединился супруг, и они отлично поужинали. Сытый желудок стал еще больше клонить ее ко сну.
– Неудержимо спать хочу; и если усну, пожалуйста, хоть ты-то не спи и разбуди меня на следующей станции, – сказала мужу Глафира Семеновна.
– Хорошо, хорошо! Непременно разбужу.
Она закутала голову платком и, сидя, прислонилась к подушке, а через несколько минут уж спала.
Николай Иванович бодрствовал, но и его клонил сон. Дабы не уснуть, он курил, но вот у него и окурок вывалился из руки, до того его одолевала дремота. Он слышал, как при остановке выкрикивали станцию Павловской, а дальше уже ничего не слышал. Он спал.
Так проехали много станций. Глафира Семеновна проснулась первая. Открыла глаза и, к ужасу своему, увидала, что Николай Иванович свалился на англичанина и оба они спят. Свечи англичанина погашены. Светает. Поезд стоит на какой-то станции. Она посмотрела в окно и увидала, что надпись на станционном доме гласит: «Kabakdschi» (Кабакджи). Опустив стекло, она стала спрашивать по-французски бородатого красивого турка в феске:
– Черкеской? Станция Черкеской далеко еще?
– Проехали, мадам, станцию Черкескиой, – отвечал турок тоже по-французски и отдал ей честь по-турецки, приложив ладонь руки к феске на лбу.
– Ну слава Богу! миновала опасность! – произнесла Глафира Семеновна, усаживаясь на место и крестясь. «А мой караульщик-то хорош!» – подумала она про спящего мужа и принялась будить его.
Разбудив мужа, Глафира Семеновна накинулась на него, упрекая, зачем он спал.
– Нечего сказать, хорош караульщик! В самом-то опасном месте и заснул. Ну можно ли после этого на тебя, бесстыдника, в чем-нибудь положиться! – говорила она.
– Да ведь благополучно проехали, так чего ж ты кричишь? – отвечал Николай Иванович, потягиваясь.
– Но ведь могло случиться и не благополучно, а ты дрыхнешь. Ах, все это коньяк проклятый!
– Да всего только по одной рюмочке с англичанином мы и выпили.
– Выпьешь ты одну рюмочку, как же… Знаю я тебя! Ах, как я рада, что наконец-то мы подъезжаем к такому городу, где все эти коньяки уж по закону запрещены! – вздохнула Глафира Семеновна.
От возгласов ее проснулся и англичанин.
О проекте
О подписке