X

В воскресенье, в шесть часов вечера, упраздненный мыловаренный завод, или, как громко было сказано на афише, загородный театр, блистал тремя десятками бумажных гофрированных фонарей, подаренных нотариусом. Они привешены были на дворе у входа в театр, около которого для порядка стоял городовой, висели на столбах распахнутых настежь ворот и болтались под окнами бокового фасада завода, выходящего на дорогу. Спектакль был назначен в семь часов, но публика уж съезжалась. На дворе стояли дрожки пристава Котятникова, крытая рессорная бричка мирового судьи Георгия Григорьича Шилки, тарантасик нотариуса и две извозчичьи пролетки. Интеллигенция и власти посада Гусятникова были почти все в сборе. Недоставало только головы и начальника железнодорожной станции, но сын головы Вася Мелетьев был уже здесь. Он и сын кабатчика Подседова Миша приехали в театр еще часов с четырех. Все актеры, лесничий с лесничихой, учитель-суфлер и нотариус забрались сюда около полудня на репетицию и так уж из театра больше и не выходили. Продовольствовал всех холодными закусками и чаем буфетчик Варганчик, да лесничиха привезла с собой большой пирог с капустой и рыбой, который после репетиции и был съеден. Кроме извозчиков на дворе толпились ребятишки, подросточки и несколько человек взрослых из обывателей Гусятникова. Билетов в театр они не брали, но пришли из посада посмотреть на иллюминацию, на публику. Они стояли у входа, заглядывали в освещенные, но ничем не завешанные окна театральной залы, залезали даже в прихожую, но тотчас же были изгоняемы из нее Варганчиком, сидевшим у столика за кассой и продававшим билеты. Тут же помещался буфет, то есть длинный стол на козлах, покрытый скатертью, уставленный бутербродами, холодными закусками, бутылками и т. п. Шипел, испуская клубы пара, большой самовар. За буфетом стояли жена Варганчика, старая еврейка Сара Осиповна, с длинными зубами и в шелковом парике, и его дочка, молоденькая, очень хорошенькая жидовочка Ривка, в красной юбке и черном плисовом корсаже. Около вбитых в стену гвоздей с верхним платьем приехавшей в театр публики дежурили сыновья Варганчика, курчавые жиденята-подросточки.

В зрительном зале, освещенном восемью лампами, никого еще не было, и только рассыльный пристава, пожилой ундер, топил печку и подбрасывал в чугунку наколотые щепки. Вся приехавшая в театр интеллигенция толпилась на сцене и в уборных артистов. Из-за колыхающегося зеленого коленкорового занавеса слышались голоса нотариуса и лесничихи, распевающей вполголоса куплет из водевиля, и возглас Суслова, кричащего кому-то:

– Да пошлите вы своего кучера в посад хоть за бутылкой коньяку-то для уборной! Наш жидюга дерет в буфете то же самое и с артистов, что с публики. Ведь этак жить невозможно.

Портал и занавес имели самый убогий вид, хотя посреди занавеса и красовалась налепленная большая лира, вырезанная из золотой бумаги. Портал был выкрашен клеевой краской в белый цвет, и на нем было намалевано какое-то подобие пальмовых листьев для чего-то, впрочем, с крупными красными яблоками – работа Безымянцева. У самой рампы в зале стояло пианино, немного поодаль помещались четыре ряда стульев и затем шли простые некрашеные скамейки без номеров.

Котомцев и Днепровский находились в уборной, то есть в углу за сценой, отгороженном ширмами из обойной бумаги. На столике стояло складное маленькое зеркальце, и по бокам его горели две свечки, вставленные в пивные бутылки. Около зеркальца лежал жестяной ящик с красками для гримировки. Котомцев и Днепровский одевались для спектакля. Перед Котомцевым лебезил на коленях портной Берка и старался надеть ему русские сапоги с голенищами бутылками, но сапоги были не впору и не лезли на ноги.

– Господи боже мой! Что же это такое! Как же я играть буду простого лавочника без русских сапог! – раздраженно говорил Котомцев. – Тебе сказано ведь было, мерзавцу, что у меня большая нога! – крикнул он портному.

Тут же стояли полицейский пристав и лесничий, дымивший папироской.

– Сказано, сказано, – подтвердил лесничий. – Я прямо сказал: сапоги с самой большой ноги.

– Да они влезут, надо их только размочить, – отвечал портной.

– Как они могут влезть, ежели они и на нос мне не годятся! Стаскивай их с меня, стаскивай! Ну, что ты со мной, мерзавец, делаешь!

– Чтоб были сапоги! – топнул на портного лесничий. – Бери на дворе мою бричку, поезжай в посад и откуда хочешь привези сапоги, а то и денег за костюмы не получишь.

– Не поспеет вернуться. Седьмой час. Публика уж собирается. Я сейчас глядел сквозь занавес и видел, как две какие-то купчихи пришли, и за ними молодец свои стулья притащил, – заметил Днепровский.

– Ну, что ж мне теперь делать! – всплескивал руками Котомцев. – Вместо длиннополого купеческого сюртука притащили какой-то дворницкий кафтан, жилетки русской нет и сапог нет! Париков в городе нет. Играю без парика, в своих волосах… Какой же тип выйдет!

– Послушайте… Да возьмите русские сапоги с моего рассыльного, – предложил пристав. – Он здесь в театре печки топит. У него ножищи преогромадные.

– Батенька! Вы меня спасаете! – воскликнул Котомцев.

– Зови сюда моего рассыльного Антипова! Пусть придет сюда и снимет сапоги! – отдал портному приказ пристав.

Портной побежал.

– Стой! Стой! – остановил его Днепровский. – А сюртук или сибирку можно снять с того молодца, который пришел сюда давеча с купчихами и принес стулья. На нем именно такой костюм, какой для роли Льва Краснова требуется.

– Да неужели?! – радостно вскинул на Днепровского глаза Котомцев.

– Две капли воды.

– Так слышишь! Рассыльного моего сюда и позвать этого самого молодца! – прибавил портному пристав.

Через минуту явился рассыльный. Рассыльный вытянулся в струнку.

– Антипов! Сними свои сапоги и дай барину на вечер, – сказал пристав. – А сам можешь в его сапоги переобуться.

Рассыльный разулся. Сапоги пришлись Котомцеву впору.

Разыскали и купеческого молодца.

– Две капли воды – то, что мне нужно! – радостно воскликнул Котомцев при виде его сюртука. – Послушай, любезный, мне вот надо играть простого русского лавочника, а сюртука подходящего у меня нет…

– Ему сказано-с… Он согласен, – перебил Котомцева еврей.

Молодец тряхнул волосами, снял с себя сюртук и стал надевать пиджак Котомцева.

– Эх, жилетка-то у тебя хороша! Может быть, и жилетку дашь надеть? – спросил Котомцев.

– Сделайте одолжение…

– Ну, вот и отлично. А сам ты можешь в мою одежду одеться, сесть в театре на скамейку и смотреть, как мы будем играть.

– Благодарим покорно.

– Чей ты? – спросил молодца пристав в виде приветствия.

– Из лабаза Мавры Тарасьевны Порфирьевой.

– То-то рожа-то знакомая! Ну, ступай.

– Голубчик, Вадим Семеныч, добудьте ему в кассе билетик на место да, кстати, узнайте, как сбор, – обратился Котомцев к лесничему.

– Давеча всего было двадцать семь рублей, перед тем как лампы начали зажигать в театре. Я справлялся, – ответил Днепровский, ероша себе белой краской брови и делая их седыми.

– Плохи наши дела, плохи! – вздохнул Котомцев, надевая на себя длиннополый сюртук. – Уж ежели в первый спектакль не будет хорошего сбора, то что же в последующие-то спектакли станет очищаться товариществу?

– Ну, с рук порядочно билетов продали, я думаю, – сказал пристав.

– И с рук на пятьдесят рублей не продали. Театр далеко от города. Чуть не у черта на куличках. Чтобы дойти до него, нужно полторы версты грязь месить. Эх, жизнь актерская!

И Котомцев снова тяжело вздохнул.

XI

Актрисам под уборную была отведена контора мыловаренного завода, кроме прихожей, – единственная комната в здании, но неудобство этой комнаты заключалось в том, что из нее не было выхода на сцену. Дабы загримированным актрисам не проходить на сцену через театральную залу, в уборной была сделана дверь из окна, то есть к окну из комнаты и на дворе из окна были сделаны из досок по четыре ступеньки, и актрисы должны были выходить в окно на двор и перебегать по двору сажен восемь до двери, ведущей со двора на сцену. Неудобство было страшное, и с ним только и можно было примириться при сухой погоде. Перебегать приходилось не иначе, как накинув на себя верхнее платье. От окна уборной до двери на сцену, впрочем, проложены были по двору доски.

– Как вы зимой на святках здесь во время спектакля одевались и переходили на сцену? – спрашивала лесничиху Котомцева.

– Ох, уж и не говорите! – отвечала лесничиха. – Я сейчас же и простудилась, и целую неделю прохворала. Оттого на святках мы и ставили только один спектакль, а ведь предполагалось два. А мороз в день спектакля стоял, как назло, трескучий. В зале некоторые сидели даже в шубах.

– А вы бегали на сцену через окно и потом по снегу?

– Вообразите, милочка, да… но в половине спектакля уж не выдержали и стали переходить, закутавшись в платки, через залу.

Котомцева покачала головой и сказала:

– Ну, мы-то уж терпим все муки, чтоб кусок хлеба себе заработать, а вы-то, люди со средствами, чего себя мучили?

– Охота пуще неволи… – весело дала ответ лесничиха.

Сначала в уборной у дам сидели и стояли только что представленные им два юноши – сын головы и сын кабатчика Подседова, а также и мировой судья Георгий Григорьевич Шилка – мужчина хоть и пожилой, но прилизанный, примазанный, с бакенбардами, подобранными волосок к волоску, и в золотом пенсне на носу. Юноши хоть и просили познакомить их с актрисами, но в присутствии их только молчали и вздыхали, а мировой так и сыпал комплиментами. Вскоре, однако, актрисам нужно было одеваться, и лесничиха, которая играла в водевиле, в конце спектакля увела мужчин из уборной.

Мировой, выйдя из уборной, тотчас же переменил тон.

– Никакого успеха не будут здесь иметь, даю вам слово… – сказал он лесничихе.

– Отчего?

– Помилуйте, какие это актрисы! Говоря между нами, это прачки какие-то.

– Ах, что вы!

– Да конечно же. Я летел сюда заранее, стремился, думал найти элегантных, грациозных женщин, кокетливых, а это, это…

Мировой замялся.

– Судьба их бьет, – проговорила лесничиха. – Летний сезон просидели без ангажемента, прожились, заложились. Они признавались мне. Все костюмы у них заложены. На последние крохи сюда приехали. Бедность, вы сами знаете, принижает, делает робкими.

– Верно. Ну, а публике-то какое до этого дело. Много я имел случаев знакомиться с актрисами, но, признаюсь, таких вижу в первый раз. Неинтересны, совсем неинтересны.

– Полноте вам. Сестра Котомцевой, Левина, прехорошенькая.

– Но ведь это еще почти ребенок. Котомцева – это, очевидно, премьерша их – какая-то кислота. Поднеси к лицу ее кринку свежего молока – скиснется.

– Ах, какой вы зоил!

– Позвольте… Это мое впечатление, а стало быть, будет и впечатление всей публики. Гулина эта самая – какая-то маринованная минога, а Безымянцева – тамбурмажор в юбке. Клянусь чем хотите, вы, милейшая Ольга Сергеевна, убьете их всех вашей красотой.

– Ну-ну-ну… Полноте… – остановила его лесничиха, вся вспыхнув.

– Ma parole d’honneur^[1].

Они пришли на сцену. Мужчины уже были одевшись и бродили по сцене. Днепровский, игравший деда Архипа, в белой русской рубахе и в валенках, с седой бородой и в лысом парике, совсем не подходящем для Архипа, смотрел в щелку занавеса на публику и говорил:

– Негусто, негусто в зрительной-то зале.

Котомцев распекал Суслова, значительно уже пьяного, и говорил ему:

– Послушай, как распорядитель товарищества, я положительно запрещаю тебе бегать в публике загримированным! Оделся для спектакля, и вдруг шляешься в буфете и пьешь там водку с купцами.

– Да ведь я только в кассу, Анатолий Евграфыч… Сами же вы хотели узнать, какой сбор, ну, а по дороге, само собой, и выпил. Нельзя же, если приглашают. Могут обидеться. А тут именно нужно угождать публике и искать знакомства.

Язык Суслова уже слегка заплетался.

– И насчет выпивки прошу тебя прекратить. Довольно, – продолжал Котомцев. – Подумай, что тебе после главной пьесы еще водевиль играть.

– Ну вот… Сыграю. Слава богу, шестнадцать лет на сцене, – отвечал Суслов.

К Котомцеву подошел Безымянцев, игравший Афоню. Он был в полушубке нараспашку, в валенках, в картузе.

– Ну что, голубчик Анатолий, как сбор? – спросил он.

– Тридцать девять рублей в кассе и на пятьдесят четыре рубля с рук продано, – отвечал Котомцев.

– Гм… Ведь это скверно для первого спектакля – девяносто три рубля…

– Что ж ты поделаешь, коли театр за городом! Не многих заберет охота тащиться сюда, у кого лошадей нет.

К ним подскочил лесничий и, дымя папироской, сказал:

– Сейчас я из кассы. Акцизный сейчас приехал и взял три билета по полтора рубля для себя, жены и дочери. Да купец Мельгунов с женой пришли и два билета по рублю взяли.

– Четыре с полтиной и два – шесть с полтиной, стало быть, вот уже сорок пять в кассе, – тотчас же сосчитал Днепровский и спросил Котомцева: – Сколько у нас вечерового расхода?

– Ах, боже мой! Да кто же теперь сосчитать может!

Публика в зале прибывала. Настройщик и часовых дел мастер Кац играл уже в зале на фортепиано какой-то марш. Начали приходить и актрисы из своей уборной на сцену. Показалась Котомцева, показалась Безымянцева, играющая Жмигулину. Котомцева подошла к мужу и уныло спросила: