– Жидка-то жидка, лошаденка не видная, да зато хоть рысь есть, вмешался другой извозчик. А вон я лето-с у хозяина жил и у меня была лошадь: из себя король, а рысь – курица обгонит и к кнуту не почтительна. Хоть ты её зарежь! Ты её кнутом, а она хвостом…

– Ну, коли лошадь молодая и в силе, так значит порченная. Тут рысь нагнать можно. Заговор есть. У нас таких лошадей может тыща в переделе перебывало, похвастался коновал.

– Казали тогда коновалу, да без пути… Это, говорит, лошадь двухжильная, её под лом надо.

– Двухжильная! Много знает твой коновал! Двухжильных лошадей может на всю Расею штук шесть… За двухжильную лошадь, на царскую конюшню ежели, – сейчас десять тысячев дадут. Мели, знай!

– Что-ж лаешься! Коновал тогда брехал.

– Вы скрыпинские, почтенный, будете? – спросил коновала третий извозчик.

– Нет, мы из другого места. Уж скрыпинских-то коновалов теперь, брат, слава отошла и ничего они не составляют. Вся цена-то им грош.

– В славе были.

– Были да сплыли. Дай-ко ему лошадь от отпою заговорить – не сумеет, сказал коновал. Уж вы, ребята, коли что на счет лошадей, так я вот тут с вами живу, закончил он и начал уходить.

– Будь покоен… Не обойдем… Наслышаны… Зачем в чужие люди лезть? – послышалось ему в след.

Коновал отправился в трактир. Ему пришлось проходить мимо шалаша торговца, который жил с ним вместе на квартире. Шалаш был уже отворен. Торговец, рыжебородый, дородный ярославец, расправлял молотком на куске железа старое гвоздьё. Около него торчала его жена, грудастая баба, в длинном синем суконном шугае и в красном ситцевом платке на голове. Торговец и его жена поклонились коновалу. Тот ответил на поклон и сказал: «Бог помочь».

– Милости просим на перепутье. Не погнушайтесь, – пригласил торговец. Жена молчала и только кланялась.

Коновал вошел и сел на лавку.

– Сбитеньку не желаете ли?

– Благодарствуем, потому в трактир идем и там чайком побалуемся.

– Это точно, чаек много пользительнее. Яблочка не желаете ли?

Коновал взял яблочко, и спрятав в карман, начал обозревать лавчонку. Минут через пять торговец, страдавший каким-то недугом в ноге, показывал уже коновалу разутую ногу. Коновал щурился и тыкал в ногу пальцем. Баба стояла поодаль и отирала кончиком головного платка нос.

– Надо статься, это у него с перепугу, говорила она: – потому пужлив он очень. Летос тут у нас пожар был, а он в бане парился. Так испужался, что нагишом выскочил. С тех пор и началось.

– Нет, тут особь статья. Тут волосяник сидит. Червь такой есть. Верно в речке, где лошадей моют, купались, сказал коновал.

– Это точно… тут как-то об Ильине дне на Волково кладбище ходил – так баловался.

– Ну, вот он и влез. Его заморить нужно, а то он может под сердце подойти. Ужо толкнись ко мне, – я мази дам, заключил коновал, попрощался, в виде дани снял со стены связку баранок, запихал её в карман и пошел в трактир.

Пришедши в трактир, коновал потребовал чаю. Половой поставил перед ним прибор. Коновал начал уже полоскать стакан, как вдруг к нему подбежал буфетчик и схватил со стола прибор.

– Извините, заговорил он – не того чаю дали. Мы вас не знали, а этот чай, известно, для простого народу… Пожалуйте к буфету на купеческий стол. Другого засыпал.

Такого рода почёт приятно пощекотал нервы коновала. Он отправился на купеческий стол. Оказалось, что извозчик живущий на одном дворе с коновалом, прийдя также в трактир и увидав этого сведущего мужа, тотчас указал на него буфетчику и сообщил о его искустве и премудрости. Буфетчик, ещё вчера слышавший о знаменитом выгнании из Галчихиной коровы червя и имея нужду в коновале, счел за нужное почтить его «купеческим столом» и «особенным» чаем. Результатом всего этого было то, что когда коновал влил в себя два чайника кипятку, буфетчик подсел к нему и стал жаловаться на какое-то щемление под сердцем и «свербление» в затылке.

– Кровь пустить надо, сказал коновал: потому это значит, что она наружу просится.

– Да уж и то по весне, почитай, десять банок на спину накинул.

– Жильную пустить нужно. Та кровь ничего не составляет. Её хоть ведро выпусти – все без пользы. В нашем месте вот тоже один купец был болен, так тот каждый месяц себе банки накидывал, по полуштофу крови выпускал, и ничего не помогло, так и помер.

На прощанье буфетчик поднес коновалу стаканчик «с бальзанчиком», ничего не взял за чай, сказав, что «даже и первого вола в гурте не бьют» и просил «жаловать напредки».

Вечером коновала звали помочь какой-то купчихе – трудной родильнице. Коновал взялся помочь, послал родильнице угриную кожу, велел ей опоясаться, наделал топором на воротах дома, где жила родильница, несколько зарубок, потребовал её волос, и в присутствии мужа, зарыл их на дворе под камнем, за что и получил два рубля.

«Ну, дело кажется на лад идетъ», подумал он, ложась спать и радостно потирая руки;– «тут жить можно!» и окутавшись тулупом, начал засыпать.

Слава коновала Данилы Кузьмича росла с каждым днем и скоро распространилась по всей Ямской. Все знали его по имени и все ему кланялись. Лечил он и лошадей и людей от всех болезней. Не было такого недуга, перед которым бы он останавливался. Правда, лекарства его были не многочисленны, но зато, по уверению больных, отличались «пользительностию», Так «от живота» – настойкой на трилистнике и тысячелистнике; от лихорадки заговаривал и давал пить дубовую кору; раны прижигал купоросом; от ломоты лечил мазями, и предписывал ими мазаться непременно в бане, для того, чтоб «всякая дрянь» потом выходила. Мази эти он составлял сам и примешивал к ним всё, что попадется на глаза, или придет в голову: деготь, толченый кирпич, уголь, ладан, сулему, бадягу, лошадиный навоз и пр. Всякое лекарство давалось, обыкновенно, с какими-нибудь таинственными наставлениями вроде: пить по три зари сряду, предварительно продев посуду сквозь колесо от телеги, или перед натиранием, подержать себя за большой палец на левой ноге и помянуть Фрола и Лавра, и т. п. Вообще в наставлениях его о лечении фигурировали очень часто фразы: «кровь попорчена, много дряни накопилось, кинуть надо», и «возьми, купи полштоф водки, настой её (тут произносилось название травы) и пей всякий день по стаканчику, как только солнце сядет». Последнее наставление удивительно как приходилось по сердцу всем хворавшим обитателям Ямской и они исполняли его с буквальною точностию. От зубной боли коновал давал жевать какия-то бумажки, наставив на них таинственные каракули. Он был плохо грамотен, с трудом «разбирал по печатному», писать вовсе не знал и мог только ставить «цихвирь». Обстоятельство это он, впрочем, тщательно скрывал, потому что имел у себя на квартире огромную книгу в кожанном переплете – какой-то немецкий словарь – которую он впрочем называл «лекарской книгой» и в разговоре часто вставлял; «а вот мы в книжку посмотрим, что там прописано». Книга эта, впрочем, никогда не раскрывалась; она была завязана крест-накрест веревкою, концы которой были припечатаны тремя печатями, и лежала на окне. Коновал знал, что слава его происходит, главным образом, от таинственных предметов, которыми он себя окружил, и потому старался как можно больше «напустить» этой таинственности. Заметив, что лошадиный череп, змея и галочьи крылья, разложенные на окне, производили эфект и говор, он каждый день начал притаскивать к себе на квартиру что-нибудь особенное; так, на окне, среди уже вышепоименованных предметов, появились заячьи ноги, собачий хвост, летучая мышь, распяленная на доске, и какой-то большой камень, весь испещренный красным карандашом.

Коновал жил на квартире тихо и смирно. Правда, по временам напивался пьян, но не буянил, и по уверению хозяйки, «безобразиев не делал». Раз только ночью потребовал он у неё водки и когда она, за неимением её, отказалась дать, то начал колотить по столу и запел ей назло «со святыми упокой», но вскоре повалился поперег своего ложа и захрапел. На свои он пил редко. Он пользовался такою популярностью и таким почетом, что ему только стоило показаться в трактире или кабаке, как сейчас находились люди, желавшие его угостить. Хозяйка, питавшая к нему при переезде его к ней на квартиру какой-то непреодолимый страх, мало-помалу привыкла к нему, перестала трепетать в его присутствии, но все-таки по-прежнему была предупредительна в его малейших желаниях. Но всех больше боялась его и в тоже время имела к нему какую-то симпатию – прачка Василиса. Без приказания и просьбы с его стороны, она стирала ему белье, мыла два раза в неделю пол и окно в его комнате, прибирала его добро; всякий раз, когда пила сама, старалась ему предложить кофею, и раз, заметив даже, что у него всего на всё одно полотенцо, запихала ему под подушку своё собственное. И все это делала она безвозмездно, не слыша даже слова «спасибо». Коновал-же, наоборот, за все её услуги платил ей косым взглядом, грубостью и надменностью. Заварит ли она щёлок и начнет стирать бельё, он сейчас же является и говорит: «Опять навоняла! Вот-бы тебя саму этим щёлоком ошпарить»; вмешается-ли она в разговор, коновал сейчас обрывает её фразой: «уж молчи, сиди толчеёй, коли гирей пришибло». Слово «дура» и изречение, «что у бабы волос долог, а ум короток», слышала она на дню по нескольку раз. Нелюбезность его к ней дошла до того, что раз он заподозрил её даже в краже обмылка, который принес с собой из бани. А между тем, такую нелюбезность трудно было объяснить, так как Василиса кроме услужливости была красивая молодая баба, лет двадцати восьми. Она имела удивительно доброе сердце, не сердилась на грубости и брань коновала и продолжала ему услуживать. Достаточно коновалу было прилечь на постель, и, ежели это Василиса замечала, тотчас начинала ходить на цыпочках и каким-то шопотом с присвистом сообщала хозяйке и жиличкам, что «Данило Кузьмич опочивать легли». Выйдет ли он поутру из своей коморки умыться перед рукомойником, она тотчас же бросается к рукомойнику и подливает туда свежей воды. Ни ответа на поклон, ни ласкового слова Василиса до сих пор ещё не получала от коновала.

Однажды коновала позвали к какой-то вдове купчихе. Коновал отправился. Купчиха приняла его; когда же он спросил, какая у неё болезнь и что ей надо? она долго не решалась сказать, раза два убегала в другую комнату и наконец, закрыв лице платком, объявила, что ей нужно приворотного зелья. Оказалось, что вдова по уши втюрилась в какого-то молодого приказчика из Гостиного двора, но тот, невзирая на её палительные взоры и, как кузнечный мех, сильные вздохи, не обращал на неё никакого внимания. Выслушав чего от него требовали, коновал не смутился, пощипал свою бородку, высморкался, спрятал платок и, подбоченившись, сказал: