К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо, сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями.
– Слушаю-с, Захар Парфеныч, – отвечал кучер и спросил: – Ежели долго в здешнем месте пробыть изволите, то я рысака-то ковром прикрою? Потому взопревши очень. Эво мыла-то сколько, а теперь стужа…
Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд.
На сцену эту в удивлении смотрели стоящие около банка извозчики. Когда кучер отъехал в сторону, они обступили его и стали расспрашивать о хозяине.
– Кто такой? – спросил извозчик.
– Богатеющий купец по подрядной части Захар Парфеныч Самоглотов, – отвечал кучер.
– То-то птицу-то видно по полету. Немой он из себя, что ли?
– Нет. А что?
– Да вот мы к тому, что он ничего не говорит, а только руками показывает.
– Он у нас завсегда так. Богат очень, так оттого. Большущие миллионы у него.
– И ни с кем не разговаривает?
– С равными разговаривает, а с домашними и с прислугой больше руками да головой.
– Вот чудак-то! – дивились извозчики. – И давно так?
– Больше после войны, потому у него тут подряд чудесный был с неустойкой от казны, но совсем настоящего разговора он лишился с тех пор, как у него завод сгорел, а этому месяцев пять будет, – рассказывал словоохотливый кучер, покрывая рысака ковром.
– С перепугу у него, верно, словесность-то пропала?
– Какое с перепугу! Просто оттого, что он уж очень много денег за пожар получил.
– Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство.
– Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него, как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир, весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны да диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахиной.
– И то есть ни с кем не разговаривает?
– Дома, почитай, что ни с кем. Только разве одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный – что твоя труба!
– Как же он домашних или прислугу к себе зовет?
– Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно.
– Какие же инструменты? – допытывались извозчики.
– Всякие. Для камардина у него труба. Как понадобится камардин – сейчас в трубу. Для артельщика свисток – вот что городовые носят. Для жены гармония заведена. Для сына дудка. А ежели приказчик ему понадобится, то сейчас это возьмет и завертит у себя в кабинете орган. Гудит орган, ну, приказчик со всех ног и бежит к нему.
– Вот так купец!
– Уму помраченье. И мы спервоначалу диву дались, да уж теперь-то привыкли, – согласился кучер. – И каждая музыка у него на голоса. Ежели понадобится ему шампанского в кабинет – сейчас он камардину из трубы тонкий глас пускает, а ежели лошадь приказать кучеру закладать – толстый. Одеваться ему понадобится – переборы на трубе. Так уж камардин и знает. Для повара бубен у него есть. Как обед или ужин заказывать – сейчас повара в бубен зовет. И заказ без слов. Сунет ему в руки записку – и довольно. На гармонии-то он средственно играет, еще в старые годы на заводе привык, так жена кой-как его понимает по песням, а другие, так просто наказание! Чего-то хочет, а понять невозможно – ну и сердится. Жена все в будуаре сидит. Там у нее и отдельный самовар, и ваза серебряная со сластями поставлена. Как это время ко сну – сейчас он ей из кабинета на гармонии такую песню: «Ты поди, моя коровушка, домой». Ну, она сейчас плывет в спальню. К обеду кличет песней: «Братья, рюмки наливайте». Сын долго привыкнуть не мог, чтоб на дудку идти, так он у него этой самой шерсти столько из головы повытаскал, так просто страсть! Артельщик наш тоже вот все свою науку понять не может, потому уж очень много сигналов. Один свисток – значит, в банк беги, два свистка – деньги сдавай, потом три, четыре, пять, два свистка с большой передышкой… Стал записывать, а хозяин вдруг ни с того ни с сего и переменил свистки. Сказать артельщик боится, ну и действует наугад. Иной раз шесть попыток сделает, пока ему в настоящую жилу попадет. А тот молчит, злится и все сигналы подает.
– И так ни с кем дома не разговаривает? – опять спросили извозчики.
– С попугаем разговаривает, и то потому, что он не человек, а птица. Есть у нас в гостиной попугай ученый, так с ним. Подойдег и скажет: «Здравствуй, попка», а тот ему в ответ: «Именитому купцу почет!» Тем и сыт насчет словесности.
– Так ведь скучно так-то? Книжку он, что ли, читает?
– Никакой. А у него есть лист такой, на котором обозначено, какие процентные билеты почем, – вот он его читает. Разговор у него бывает только в то время, когда у него гости, равные ему: Трилистов, миллионер, архиерей, генерал Тутохин. Прежде хоть с протопопом нашим разговаривал, а теперь уж месяца два перестал. Придет протопоп и говорит, а он сидит против него и молчит. Теперича сколько народу ему кланяется по дороге, а он ни перед кем и шапки не ломает. Сидит, как сова, без внимания и будто никого не видит. Вот она, гордость-то!
– Ну а как же он тебе приказывает, куда ему ехать надо?
– Никак. Выйдет из подъезда, сядет в экипаж и ткнет меня кулаком в затривок. Это значит, прямо поезжай. Назад повернуть, так два раза ткнет. Направо, так в правое плечо, налево – в левое. И ведь до чего в своем головоломном павлинстве дошел. Ехали мы это как-то около Казанского собора, а навстречу нам солдаты шли, да и заиграй в это время музыку; так он вообразил, что ему, да что ж ты думаешь, поднял руку по-военному около шапки и держит. Барабан теперь хочет у себя дома завести, и такой манер, что как он сам в прихожую входит, так чтобы в барабан били.
В это время на подъезде опять появились расчесанная борода, ильковая шуба и соболья шапка. Кучер встрепенулся. Извозчики стащили с рысака ковер и положили в сани. Кучер подъехал. Борода, шуба и шапка сели в сани и ткнули кучера рукой в спину. Рысак помчался. Извозчики глядели вслед и говорили, качая головами:
– Скажи на милость, какая бессловесная тварь!
В один из магазинов готового платья входят двое молодых людей в очень незавидных костюмах. Один блондин, другой брюнет.
– Поликарпу Доримедонтычу! – возглашает блондин и подает руку занимающемуся кройкой сукна хозяину с кожаным сантиметром на шее.
– Здравствуй, театральный простак, здравствуй! – отвечает хозяин-портной и, кладя ножницы, потрясает протянутую ему через стол руку. – Повернись-ка, повернись-ка! Вот так. Ах, братец ты мой, как ты пообносился! Смотри-ка, брючонки-то ведь у тебя с бахромой. Ну что ж, видно, денег принес по старому счету и хочешь, чтоб я тебя обновил насчет штанины и пиджака?
– В том-то и дело, что денег нет ни гроша, а обновиться бы не мешало.
– Плохо, значит, твое дело, плохо. Ты это где пропадал? Я уже в заупокойное поминанье хотел тебя записать.
– Присяга наша известная. В Балабаеве куплеты комические пел и жидовские сцены рассказывал. Вчера только приехал.
– И яко благ, яко наг, яко нет ничего? – спросил портной.
– В одном кармане пусто, да и в другом негусто, в третьем смеркается, а в четвертом заря занимается. Антрепренер жалованье зажилил.
– А бенефис?
– Три с полтиной в очистку и то пополам с дирекцией.
– Как же это, братец, так? Видно, афиша у тебя была нехороша. А ты бы посулил съесть живого человека перед публикой, что ли.
– Там уж до меня ел один комик живого-то человека, и публика все равно не поверила бы.
– Ну, в бутылку влез бы в заключение бенефиса.
– Тоже до меня влезали. Балабаев – город ученый. Там и по воздуху актеры летали, и угадывали желание публики. Ничем удивить нельзя. Придумывал, придумывал удочку и чуть с ума не сошел. Плюнул и напился пьян.
– На пьянство-то, значит, деньги были? А ты бы вот их портному и приберег.
– Пьянство в долг верили. Кругом задолжал, оставил чемодан в гостинице и бежал оттуда ночью.
– Чемодан-то ведь пустой был?
– Само собой. Денег на железную дорогу нет, но вдруг, о счастие! Богиня сжалилась над несчастным страдальцем и послала хмельного купца. К нему приснастился, и за билет и выпивку с закуской всю дорогу ему в вагоне куплеты пел и жидовские сцены рассказывал. Благодарю Бога о том, что в острог в Балабаеве не попал.
О проекте
О подписке