Разговаривая таким манером, Лифанов ходил вместе с кровельщиком и маляром по двору, осматривал службы, заглянул в колодезь, обошел пустую оранжерею с разбитыми стеклами, развалившимися боровом и топкой и прошел в конюшню. Конюшня была хорошей постройки, сравнительно новая, светлая, даже с камином, с медной отделкой в денниках и стойлах, но уж во многих местах снятой и, очевидно, проданной на вес. В конюшне стояли только две совсем старые рабочие лошади и захудалая корова.

Около конюшни кучер Лифанова Гордей кормил сеном из рук лошадь, не выпряженную из тарантаса. Он сказал хозяину:

– Как только лошадям нашим тут стоять придется? Все полы провалились, прогнили.

– Ну-у? – протянул Лифанов.

– Одна беда, Мануил Прокофьич. Не зачинивши, большая опасность, право слово. Завязит лошадь ногу в дыре – сломать может. Наши лошади не ихним чета. Наши с корма на стену лезут.

– Плотник придет – зачинит.

– Перестилать надо. Новые полы надо. Они никуда не годятся. Вам сейчас же лес запасти придется.

– Ужас, какое расстройство! Смотрите, двери-то… – указал кровельщик. – Петлей никаких. Так приставляют. Да и то сказать: из каких капиталов, если им даже в лавочке ни на копейку более не верят? Я про генерала… Сейчас Левкей рассказывал: принесешь деньги – отпустят хлеба и крупы; нет – играй назад. Лошади-то ведь без овса стоят, на одном сене.

– И сено-то – дутки да осока со щавелем, – подхватил кучер Гордей. – Вон наш-то головастый еле ест. Да и то Левкей еле дал охапочку. Дам, говорит, тебе, так что нам-то останется? Ваш жеребец, говорит, сытый, откормленный, а наши несчастные одры голодные.

– Куда же они сено дели? Ведь здесь покосы обширные, – удивился Лифанов.

– Продали, Мануил Прокофьич, продали себе на пропитание и овес сменяли в лавочке себе на провизию, который ежели остался. А про сено Левкей рассказывал, что сено с осени было очень хорошее, такое сено, что хоть попу есть, а продали, все продали, и оставили только дутки с болота. Нам сейчас же надо запасаться сеном, как только приедем, – закончил кучер.

Лифанов развел руками и пожал плечами.

– Это для меня удивительно, – сказал он. – Я ведь с сеном покупал. Сена было куда больше тысячи пудов.

– Было да сплыло, хе-хе-хе, Мануил Прокофьич, – засмеялся кровельщик. – Где уж тут запасы уберегать для животных, коли у самих хозяев животы подвело! Левкей сказывал, что ведь на одном картофеле теперь сидят. Молочный суп да картофель – вот и вся еда. Кашу варят иногда, но на редкость, потому ни старая, ни молодая барышня до нее не касается. Один капитан ест. Прислуга просит – отказ.

В это время откуда-то из-за угла показался и сам Левкей – единственная мужская прислуга Пятищевых, оставшийся от целого штата дворни. Это был худой, высокий, но крепкий старик с полуседой бородой на темном, почти коричневом лице, изборожденным морщинами. На нем была шерстяная красная фуфайка с вставленными на локтях синими суконными заплатами, а на голове военная фуражка с замасленным красным околышком – подарок капитана. Подходя, он шлепал необычайно громадными серыми валенками, подшитыми по подошве кожей, и поклонился низко Лифанову.

– Истинно, господин хозяин, животы подвело – вот какое наше житье, – начал он, заслышав последние слова кровельщика. – Даже хлеба не вволю… Только картофель и едим, потому его у нас запас. Да и картофель-то генерал продал бы, да его зимой возить на продажу было нельзя. Послал он раз со мной один воз – я сморозил. А везти прикрывши – у нас ни войлоков, ни даже рогож нет.

– Вот так хозяйство! – прищелкнул языком маляр.

– Да уж какое хозяйство, коли ничего нет.

– Для чего же вы экономку-то держите? – улыбнулся Лифанов.

– А уж это не нам рассуждать, – уклонился от ответа Левкей. – Это дело генеральское… А только какая она экономка! Она экономкой-то и раньше не была. Зимой у нас она всех кур сожрала, так что генералу в Пасху красным яичком разговеться своим было нельзя. Капитан перед Пасхой поехал в посад, продал пистолет и ковер и привез ветчины, яиц и муки на кулич. Прислуге только по три яйца дали. Где это видано? На праздник по пяти аршин ситцу мне и кухарке. Ведь только из-за того и живем, что жалованье задержано, а то и я, и кухарка Марфа давно бы наплевали и сбежали. Возьмите, господин хозяин, меня на службу к себе, как переедете. Я здесь ведь все знаю. Могу рассказать, указать, где что было. – Левкей опять снял шапку и низко поклонился. – Заслужу вашей милости, – прибавил он. – Ведь я у него одиннадцать годов егерем жил. Про меня генерал худого ничего не скажут. Вином я мало занимаюсь. Пью, но чтоб малодушие к вину иметь – ни боже мой. Я егерь… Прирожденный егерь. Егерем у них поначалу был, а вот теперь пришлось всем заниматься. Дворник я, кучер и работник по всему дому.

Лифанов подумал и сказал:

– Что же, ты мне с руки. Старого рабочего человека, который бы знал здешнее гнездо, мне даже следует иметь. Ты сколько жалованья получаешь?

– Да что! Обещано было по восьми рублей в месяц платить, а только…

Левкей не договорил и махнул рукой.

– Ну ладно. Оставайся.

– Благодарим покорно, господин хозяин. Я вам заслужу. Я вам и в пяло и в мяло. Я на все горазд. Я и лошадь полечить, и корову… Собак-щенков натаскиваю так, что, может статься, во всем уезде такого другого человека нет. Будете охотиться, так я вам налажу охоту, что в лучшем виде…

– Да хорошо, хорошо, – перебил его Лифанов. – Ну, теперь пойдем и баню посмотрим, – обратился он к кровельщику и пошел по широкому грязному двору, когда-то усыпанному песком, но давно уже заросшему бурьяном и крапивой, что видно было по прошлогодним засохшим с осенних заморозков мертвым стеблям, около которых вылезала уже чуть заметная молоденькая травка.

Маляр и Левкей пошли тоже сзади. Левкей бормотал:

– Баня господская у нас была когда-то на отличку. Царь-баня, прямо можно сказать. Ну а теперь много надо плотнику поработать, чтобы на настоящую точку ее поставить. Полы провалились, стены рабочие закоптили. Да и водопровод не действует.

VII

Осмотрев баню с кафельными печами и каменкой из крупных изразцов, с мягкими диванами в раздевальном отделении, но с провалившимися полами и вывороченным из топки котлом, Лифанов возвращался к своему экипажу, чтобы ехать домой, но, проходя мимо домика управляющего, вдруг услышал за собой оклик:

– Господин купец! Как вас?.. Господин хозяин! Пожалуйте-ка сюда! На одну минутку…

– Сама вас кличет… – тихо проговорил Левкей Лифанову и кивнул назад.

Лифанов обернулся. У открытого окна домика управляющего, выходящего на солнечную сторону, вся залитая вешним солнцем, стояла красивая рослая полногрудая женщина лет тридцати с небольшим и улыбалась, выказывая ряд белых зубов. Одета она была пестро. На ней был ярко-желтый канаусовый шелковый корсаж с черной бархатной отделкой, перемешанной с белыми кружевными прошивками, и голубая шерстяная юбка, отделенная от корсажа широким черным поясом с серебряными украшениями и такой же широкой пряжкой на животе. Густые черные волосы были причесаны без вычур, над верхней губой виднелся черный пушок, над красивыми глазами были пушистые брови дугой.

– Это его собственная дама и есть. Генеральская то есть… – повторил тихо свою рекомендацию Левкей. – На манер экономки. Всех кур у нас зимой переела.

Лифанов медлил подходить к ней, но она повторила свое приглашение.

– Чего вы боитесь подойти-то? Вас не укусят. Подойдите сюда к окошку, – говорила она и, когда Лифанов подошел, еще шире засияла улыбкой и продолжала: – Вы это что же, вы нас выгонять приехали? Совсем уж выгонять?

– Да уж ежели купил усадьбу, под себя купил, то надо же… – отвечал Лифанов, несколько замявшись и рассматривая ее, причем увидел, что лицо ее было припудрено, а щеки и уши с серьгами в виде больших золотых колец были подрумянены.

Видно было, что она нарочно для него затянулась в корсет, приоделась и попритерлась.

На подоконнике перед ней стояли клетка с прыгающей канарейкой и баночка с десятком белых нарциссов, опущенных в воду.

Улыбка не сходила с лица красивой женщины, и она играла глазами, смотря на Лифанова.

– Вы знаете, кто я? Я думаю, обо мне здесь уж слышали? – спросила она и тут же прибавила: – Я Василиса Савельевна, Кукина моя фамилия… Позвольте познакомиться…

Она протянула Лифанову из окна руку в золотом браслете с несколькими кольцами на пальцах и сказала старику Левкею, стоявшему тут же:

– Уходи, Левкей. Чего рот-то разинул! Не люблю я, когда подслушивают. Да и вы уходите, – обратилась она к кровельщику и маляру.

Те попятились и стали уходить. Лифанов остался у окна, заглянул в комнату и увидал, что она была обмеблирована старинной мебелью красного дерева с мягкими сиденьями в белых чехлах. Стены были убраны фотографиями в рамках, висела масляная копия известной «Нимфы» Неффа, а в глубине у стены стояла широкая кровать, покрытая тканевым одеялом с широкими кружевами и с множеством разной величины подушек на ней с кружевными прошивками, сквозь которые виднелся розовый де-микатон. Увидел он также, что на полу у кровати лежал хороший персидский ковер, а на ковре, поджав лапки, сидел огромный серый кот и щурился на солнце.

На вопросы Василисы Кукиной Лифанов ничего не ответил, а только подержался за протянутую ему руку и подумал: «Как живет-то, скажи на милость! Вот тебе и экономка! Куда лучше господ живет. У ней везде порядок, чистота, а там пыль, паутина, все мухами засижено, разбитые стекла бумагой заклеены. У самого генерала подушки блин блином, и даже одна с дыркой посредине была, когда я смотрел его спальню. Ну, да и то сказать: ведь она ханша. А генерал, как видно из разговоров, боится ее страсть».

– Когда же выгон-то? Когда же генерал обещал очистить дом? – спросила Василиса Кукина.

– Послезавтра назначил я ему, и это уж последний срок. Послезавтра я сам приеду… приеду со всем скарбом, потому мне уж больше ждать не приходится, – отвечал Лифанов.

Произошла пауза. Василиса Кукина опять сыграла глазами.

– Знаете, он не выедет завтра, ни за что не выедет из дома, долго не выедет, – проговорила она.

– Да как не выехать-то!.. – воскликнул Лифанов. – Помилуйте. Ну, тогда мы силой… Явимся с начальством и силой…

– И начальство ничего не сделает. Ему выехать некуда. Ну, куда он выедет, если у него гроша в кармане нет? Никуда не выедет. Вы папироску не хотите ли? – вдруг предложила она Лифанову.

– Нет, не занимаемся этим. Благодарю покорно… барынька…

Лифанов не хотел ее назвать по имени и отчеству, а назвал барынькой.

– Ну, какая я барынька! – опять улыбнулась она. – Была я на манер барыни, пока он в силах был, пожила малость, а теперь последние крохи проживаю и даже подчас ему даю. Вчера еще он у меня и себе, и капитану на табак рубль занял. У носков все пятки у него проносились, а купить не на что. Все белье в дырьях… Чиню ему… заплатки вставляю… А выехать, так на какие деньги ему выехать? Ведь в городе сейчас за квартиру надо заплатить. Переехал – и сейчас деньги на бочку… Вы не хотите ли кофейку чашку, господин купец? – опять предложила она. – Извините, что не знаю, как величать вас…

– Мануил Прокофьич я, а насчет кофею увольте… Сейчас чай пил, – отвечал Лифанов.

Она опять стрельнула глазами и проговорила:

– Очень жаль… А то зашли бы ко мне, Мануил Про-кофьич, посидели бы полчасика, и я вам многое бы кое-что рассказала, а то здесь у окна неловко.

«Экономка, а как запанибрата со мной… Купца в гости зовет? Уж не хочет ли она меня обойти, на кривой объехать? Вон как глазами-то стреляет!» – подумал Лифанов и сказал:

– Некогда, барынька… Ко дворам пора… А с генералом будете говорить, так прямо ему скажите, что никакой отсрочки больше не будет, а чтобы он без всяких разговоров к послезавтрому очистил дом. А затем, будьте здоровы… Пора ехать домой.

Лифанов приподнял картуз и стал отходить от окна.

– Постойте… Куда же вы?.. Поговорим хоть около окна, – остановила его Кукина и, когда он обернулся, прибавила: – Дома-то успеете еще насидеться. Вы что такое: вдовый, женатый?

– Двадцать седьмой год доживаю со своей старухой-сожительницей. У меня дочь замужняя, сын студент, по технологическому институту он в Питере, дочка-невеста есть.

– Ах, вот как! А мне кто-то сказал, что вы так же, как и мой генерал, вдовый… Как врут-то, – несколько понизила она тон. – Впрочем, какой же он теперь мой! Куда бы он отсюда ни уехал, проститься с ним придется. И здесь-то уж я проедаю свои, что раньше скопила. Да отчего вы ко мне не зайдете? – воскликнула она, видя, что Лифанов сделал несколько шагов к окну. – Право, зашли бы… выпили кофейку… Я только сейчас кофей заварила. А познакомиться мне с вами приятно.

Лифанов смотрел на ее красивую фигуру, улыбнулся и пробормотал:

– Нельзя-с… Генерал приревнуют. А их зачем же обижать? И так уж они в горе и несчастии.

– Ага, вот что! Так вы генерала боитесь? Бросьте… Отчего же я-то не боюсь? Я вам вот что скажу: как только вы генерала отсюда выживете, я совсем с ним прикончить хочу. На это уж я решилась.

– Здравствуйте! Чего мне его бояться! Вовсе я его не боюсь… Зайти мне к вам не расчет… Но зачем, позвольте вас спросить? Ведь только на соблазн людям. Начнутся разговоры, и хоть ничего такого промеж нас не будет, а вам будет мараль, да и мне то же самое.

– О, я этого не боюсь! Мало ли тут сплетничают! – отвечала Кукина. – Идите, идите ко мне… Ведь только на минутку зову, чтоб кое-что вам по вашему же делу сказать. Идите в подъезд… Не заперто… Идите… Ведь у меня никого нет. Одна я… Чего вы стали!

Лифанов колебался, но, посмотрев по сторонам и видя, что никого вокруг нет, подумал: «Баба-то уж очень хороша, совсем аховая», улыбнулся и юркнул в маленький крытый подъезд домика управляющего.

VIII

Вход в комнаты домика управляющего был через кухню. Василиса Савельевна встретила Лифанова на пороге кухни. Лифанов снял с себя калоши и пальто. Кухонька была чистая, с хорошо вычищенною медной посудой на полке. Высился пузатый старинный самовар, со стены над столом висели медные весы, на плите грелся кофейник. Рядом с кухней, куда привела Лифанова Василиса Савельевна, была маленькая столовая со старинным шкафчиком со стеклами, стоящим на пузатом комоде. Из-за стекол виднелись расписные чашки, висели чайные и столовые ложки, вставленные в сделанные для этого в полке гнезда. Посреди комнаты был стол, покрытый красной салфеткой, над столом висела лампа. Стулья были обиты сафьяном. В простенке между окон висело зеркало в резной золоченой, значительно уже полинявшей рамке.

– Ну, вот садитесь к столу, так гость будете. А я сейчас кофейник принесу, и будем кофей пить, – приглашала Василиса Савельевна Лифанова.

Лифанов, увидав в углу икону в серебряном окладе и в темном киоте с лампадой и выглядывающей из-за киота вербой, перекрестился и сел к столу.

Появился кофейник, сливочник, зазвенела посуда, вынимаемая из шкафчика, поставлена на стол сухарница со сдобными булками, а затем и сама хозяйка подсела к Лифанову.

– Что ж, вы и меня послезавтра выгонять будете? – спросила она его, наливая ему в чашку кофе.

– Да ведь уж надо же… Ведь с Великого поста об этом у меня с генералом разговор идет – и все ни с места. Теперь условлено так, что генерал послезавтра сюда, в этот домик, переедет, а вы в домик садовника, который около оранжереи. Но только на одну неделю, – подчеркнул Лифанов, спохватившись.

– Кто же это условился-то за меня? – спросила она, улыбаясь. – Странно. Ну а ежели я не выеду, никуда не выеду? Что вы со мной поделаете? Ничего не поделаете.

Лифанов немного встал в тупик, но потом тихо засмеялся и проговорил:

– Хе-хе-хе… Выедете. Вы, барынька, с понятиями к жизни. Вы не княжна-старуха… У вас малоумия этого самого нет. Очень чудесно понимаете, что в чужом добре свои распорядки иметь нельзя.

– Ну а вдруг возьму да и останусь, где сижу? Я женщина капризная, балованная. Когда-то он меня как баловал! Кушайте кофей-то. Вот сливки.

– Благодарю. А насчет выгона вот что скажу. Конечно, дубьем или хворостиной выгонять нельзя – по закону за это ответишь. Но на то, сударынька-барынька, полиция есть.

– Кто? Становой пристав? А если я его не послушаюсь?

– Сопротивление власти… А за сопротивление власти на казенные хлеба сажают, – полушутливо-полусерьезно отвечал Лифанов, мешая ложечкой кофе. – Но до этого не дойдет. Вы барынька хорошая.

– Ничего и становой пристав не поделает со мной. Он влюблен в меня давно, и только я ему вот так пальцем и две-три улыбки – он на стену для меня полезет.

Василиса сделала пальцем манящий жест.

– Так что ж бы вам к нему-то? Вот и пускай вам квартирку наймет, – продолжал Лифанов. – На полицейских хлебах жить сладко. Все лавочники в стане будут почтительны.

– А мне ужасно хочется здесь остаться. Послушайте… Возьмите меня к себе в экономки.

И Василиса, лукаво улыбнувшись, стрельнула глазами.

– Что вы, барынька! Да меня жена забодает, ежели я такую кралю к себе в экономки возьму! – воскликнул Лифанов.

– Не забодает. Я сделаю так, что и жене вашей потрафлю. Ведь уж на что старая княжна ретива и с павлином в голове, а я и ей потрафляла. Сколько лет потрафляла. Возьмите.

– Хе-хе-хе… Невозможно этому быть. Не говорите.

– Отчего? Вы думаете, что я так по-модному-то одета? Так это оттого, что у меня работы по хозяйству нет. Какое здесь хозяйство! А я работящая. Вы спросите-ка Левкея, как у нас было лет пять тому назад, когда еще генерал настоящим помещиком существовал. Я ему и квасы, я ему и меды… Варенье, соленье… Грибы, ягоды, огурцы… Наливки, настойки… А ведь у вас будет хозяйство большое. Ну-ка, давайте решать.

– Нет, ах, оставьте… Что вы! У меня жена хозяйкой будет. Сыровата она маленько, но тоже дама на все руки! Она и пирог с рыбой загнет, она и настойку настоит.

– Ну, а вот я ей в подмогу… Жалованья восемь рублей…

– У жены кухарка есть для подмоги. Горничную держим, девушку, из дальней родни.

– Да это само собой. Здесь вам лакея придется держать, коли хотите на настоящую ногу жить, потому, посмотрите, какой дом большой. Ведь его надо в чистоте содержать.

– Об этом мы давно воображаем. Может статься, и повара заведем. В люди вышли, такое имение купили, так чего ж лаптем щи хлебать! Пора и на настоящую господскую ногу стать.

– Так вот поэтому-то экономка вам и требуется. И повара вам отыщу, хорошего повара, который прежде у генерала жил. Он хоть и старик, хоть и запивает иногда, но повар такой, что на удивление. Ведь сколько, бывало, к нам из губернии-то хороших гостей наезжало! Он такие обеды закатывал, что только похваливали. Губернатор раза два приезжал обедать, так и тот кулебякой объелся. Потом, как сейчас помню, капли принимал. Повар этот без дела в селе Корнилове живет и по именинам у помещиков стряпает, так вот я вам его и подсватаю, – тараторила Василиса, рассыпаясь перед Лифановым.

Тот внимательно слушал, видимо, любовался ею, и проговорил:

– На поваре благодарим покорно. Повар потребуется.

– А я?

– Милая барынька, кралечка вы козыристая, совсем приятная, но в экономки-то невозможно. Простите.

– Отчего? Ну, что вам восемь рублей в месяц!

– Да не в расчете дело. Восемь рублей иногда мы на лафите в один день в трактире пропиваем.

– А уж и заслужила бы я вам.

Василиса подмигнула Лифанову и продолжала:

– А для житья мне даже и одной комнатки довольно. Это ведь я только теперь в этот-то флигелек переехала, а раньше, при управляющем, я в большом доме жила. Да вот дернула нелегкая генерала перед Пасхой дочь свою, Лидочку бесценную, от тетки из Петербурга погостить выписать! Удивляюсь генералу! Надо полагать, он совсем спятил с ума. И самим-то жрать нечего, жила дочка у тетки в довольстве, а тут вдруг на молочный суп да на картофель ее к себе привез. Черт лысый! – выбранилась Василиса и опять спросила: – Так как же? Извините, позабыла, как вас величать.

– Мануил Прокофьич, – подсказал Лифанов.

– Так как же, Мануил Прокофьич, насчет меня-то? Вы вот что… Вы подумайте, а я подожду до послезавтра, когда вы переедете сюда. Уж так бы хорошо, так хорошо было мне здесь у вас остаться! А нрав мой кроткий, это ведь я так только борзюсь, потому люблю разговаривать. У меня характер послушный. Чего вы смеетесь? Право слово… Вот и теперь. Приказывайте, куда мне переместиться к послезавтрему. Все для вас сделаю.