11. Концерт

Площадь до краев была полна народу. Здесь были и горожане, и солдаты союзных войск, чаще других встречались американцы. Кто-то из зрителей приволок из дома благородные венские стулья с изогнутыми спинками, кто-то соорудил скамью, положив доски на кирпичи.

В отдалении плотной группой под надзором охранников топтались немецкие солдаты из числа военнопленных.

На тяжелых грузовиках были расставлены огромные армейские прожектора, они, вспарывая ночь, освещали наскоро сколоченный дощатый помост, над которым вместо занавеса была развешана парашютная ткань.

Справа от помоста разместился небольшой оркестрик. Музыканты листали ноты и настраивали инструменты, пианист наигрывал легкую мелодию на разбитом пианино, которое невесть откуда раздобыли специально для этого вечера.

Волгин протискивался сквозь плотную толпу, разглядывая собравшихся и вслушиваясь в многоязыкую речь. Столько лиц – и молодых, и старых, и мужских, и женских. Но Кольки среди них не было.

Перед сценой расположились фотографы и журналисты. Нэнси была в первых рядах, она цепким взглядом моментально выхватила Волгина из толпы.

Перед журналистами выступал уже знакомый Волгину герр Швентке. Завидев капитана, он приветственно приподнял шляпу, продолжая говорить.

– Это и есть возрождение нации, – говорил Швентке, – когда к нам возвращается наша самая известная артистка и дает бесплатный концерт для жителей города. Мы мечтали об этом столько лет!..

Пианист сменил ритм и принялся играть бравурное вступление. Трубы и скрипки подхватили.

Лучи зашевелились, импровизированный занавес осветился изнутри, на нем возникла огромная, но при этом изящная тень. Тень двинулась, уменьшаясь в размерах, и вот уже можно различить очертания грациозной фигуры.

Тень вскинула руки кверху – парашютная ткань упала на пол. Перед собравшимися во всем своем блеске, в роскошном боа из страусиных перьев, в сверкающем длинном платье возникла Грета, сияя еще более ослепительной, нежели в коридорах Дворца правосудия, улыбкой.

Что и говорить, выглядела она сногсшибательно.

Она смотрела на зрителей, и взгляд ее будто говорил: я люблю вас, я люблю каждого из вас, я счастлива, что вы здесь, и я здесь, и мы вместе.

Однако аудитория не разделяла ее восторга. На площади воцарилось молчание, и лишь несколько жидких хлопков раздалось из разных ее концов. Это аплодировали американские солдаты. Сотни глаз буравили диву мрачными взглядами.

Пряча неловкость, Грета раскланялась и кивнула аккомпаниатору. Тот вновь заиграл вступление.

Грета запела о любви.

Волгин замер, досадуя, что не успел обойти площадь вдоль и поперек. Теперь уже казалось невежливым пробираться в толпе и заглядывать в лица собравшимся.

Оставалось лишь вертеться на месте в надежде, что скользящие по площади лучи прожекторов выхватят из темной человеческой массы лицо Кольки.

Его внимание привлекла миниатюрная девичья фигурка, затесавшаяся среди крупных, массивных фигур бюргеров. Волгин и сам не знал, что его привлекло в этой миловидной, скромно одетой, ничем особым не выделявшейся девушке.

Возможно, выражение лица…

Хотя Волгин видел лишь профиль, однако его заворожили трепетность и благоговение, с которым юная зрительница внимала артистке.

Девушка молитвенно сложила на груди руки, глаза ее сияли.

Вдруг из толпы раздался резкий свист, девушка вздрогнула, будто воспрянув от прекрасного сна, и с удивлением оглянулась вокруг.

– Предательница! – крикнул кто-то. – Американская подстилка!

Эти слова, без сомнения, адресовались Грете.

– Убирайся к своим джонам, – подхватил другой голос.

Грета побледнела, тень смятения промелькнула на ее лице. Волгин видел, что ей стоило больших усилий сохранить улыбку. Она продолжала петь, вытягиваясь перед микрофоном в струну.

Музыканты растерянно озирались по сторонам.

Толпа неистовствовала. Свист и крики усиливались.

Собравшись в единую массу, зрители перестают быть отдельными людьми, они превращаются в часть целого, и это целое диктует изменения в настроении и поведении. Благопристойный буржуа способен превратиться в необузданного бунтаря и ниспровергателя, окажись он в соответствующем окружении и напитайся соответствующей энергией.

Вот так и сейчас: благожелательная публика на глазах превратилась в бушующее море, и эта разъяренная стихия готова была разрушить все вокруг, но главное – растерзать виновницу торжества, в одиночестве стоящую на дощатом помосте под перекрестным огнем пылающих лучей прожекторов.

Волгин невольно взглянул в сторону миловидной девушки и увидел испуг и замешательство, граничащие с болью. Юная зрительница уже не слушала артистку, она осматривалась по сторонам, как человек, внезапно обнаруживший, что он оказался посреди свирепой стаи.

Бюргеры орали и свистели, а американские солдаты, которые поначалу недоуменно озирались на местных, вошли в раж и стали азартными воплями и гиканьем подбадривать Грету, только усиливая шум и возмущение в толпе.

«Ты для меня один на белом свете, ты мой единственный рыцарь и принц!» – пела Грета, но в голосе ее уже не было нежности. Она выкрикивала слова песни, будто это был военный марш. Казалось, теперь ей даже нравилось то, что происходит на площади. Она расправила плечи и раскинула в стороны руки, будто пыталась обнять, а может, и усмирить публику.

Волгин вновь взглянул в сторону, где находилась миловидная девушка, но никого не увидел. Юная зрительница исчезла.

«Жаль», – подумал Волгин и сам удивился этой мысли. Почему он должен был жалеть об исчезновении человека, которого и разглядеть-то толком не успел?..

В этот момент кто-то с разбегу ткнулся в его плечо. Огромные распахнутые глаза глядели на Волгина.

– Простите, – пролепетала девушка на чистом русском языке. – Извините, пожалуйста!

И она торопливо пошла прочь.

Волгин глядел на ее растворяющуюся в толпе фигурку, а потом вдруг сорвался с места и поспешил следом.

Он не понимал, зачем он пошел за этой девушкой. Возможно, просто потому, что ощутил – это судьба.

12. Лена

Свернув за угол, Волгин будто очутился на другой планете.

Здесь уже не было прожекторов и режущих снопов света, а свист и улюлюканье враз отодвинулись куда-то и стали едва слышны.

Вокруг царило мрачное и величественное безмолвие. Обломки стен с пустыми глазницами окон вздымались вверх. Некоторые из них явственно напоминали ощерившиеся акульи зубы.

Волгин прошел сквозь полуразрушенную арку. Незнакомки и след простыл.

Внезапно он услышал легкое постукивание камушков, осыпавшихся под подошвой. Он заглянул в щель в стене и увидел ту, которую искал.

Девушка проворно и легко взобралась по куче щебня к покосившейся двери. Она извлекла из кармана что-то светлое, похожее на обрывок бумаги, и, оглядевшись по сторонам, осторожно опустила в разбитый ящик.

После этого девушка вновь огляделась по сторонам, нервно поправила волосы, стремительно спустилась вниз и исчезла из поля зрения. Легкий шелест шагов растаял в темноте.

Волгин задумчиво постоял несколько мгновений и направился восвояси. Он свернул за угол и… столкнулся с незнакомкой лоб в лоб. Она вскрикнула и отшатнулась.

– Вы меня напугали! – выдохнула она.

– Простите, я не хотел…

Недоверчиво оглядев Волгина, девушка развернулась и пошла прочь.

Он нагнал ее.

– Да вы не бойтесь! Я свой! Советский. – Волгин широко улыбнулся и протянул открытую ладонь: – Меня Игорь зовут.

– Лена, – помедлив, представилась девушка.

– Разрешите, я вас провожу?

– Зачем?

– Просто так. Хороший вечер. Еще теплый. И можно прогуляться.

Лена пожала плечами, что можно было расценить двояко: вроде как «да» не сказала, но и не ответила отказом.

Она медленно двинулась по полуразрушенной пустынной улице. Вдалеке опять загремел оркестр.

– Вам не понравился концерт? – поинтересовался Волгин.

– Почему? Понравился… Она талантливая. Очень хорошо поет. С внутренней силой.

– Тогда отчего вы ушли?

– Не могу смотреть, как они ее травят. Зачем так травить человека? – она подняла на Волгина полные боли глаза. – Если бы вы знали, что они кричат…

– Я знаю. Я переводчик.

Взгляд Лены скользнул по капитанским погонам на шинели, и губы тронуло некое подобие улыбки.

– Военный переводчик, – поспешил добавить Волгин. – Немецкий – мой второй язык. А вы давно здесь?

– Как все, – неопределенно ответила девушка.

Волгин рассматривал ее профиль. Она нравилась ему все больше и больше. У нее были печальные лучистые глаза и пухлые, почти девчоночьи губы, которые она то и дело облизывала, прежде чем ответить собеседнику. Ее хотелось обнять и согреть.

– А вы почему ушли с концерта? – спросила девушка.

– Я там вообще был случайно.

– Вот как?

– Я ищу одного человека, а там так много народу, на площади…

– Нашли?

– Пока нет, – огорченно сказал Волгин, и вдруг в голову ему пришла новая идея: – А может, вы о нем слышали? Николай Волгин. Это мой брат.

Лена неуверенно покачала головой.

– Не слышала, – ответила она. – Я тут вообще мало с кем знакома.

– А вы из делегации?

– Нет.

– А откуда?

Лена помедлила, потом посмотрела на Волгина:

– Я… я на заводе работала.

– На каком еще заводе? – удивился Волгин.

– На здешнем…

Он замер.

– На немцев, что ли?

Даже в темноте было видно, как побледнела девушка.

– На немцев?! – переспросил Волгин, и в голосе его зазвенела металлическая нота.

– Игорь, вы не поняли…

– Да все я понял!

– Это совсем не то, о чем вы подумали, – пролепетала Лена. – Нас угнали, понимаете… Тут таких много было – угнанных, пленных…

– «Угнанные, пленные», – резко перебил ее Волгин. – Это ты кому-нибудь другому расскажи. Кто хотел, тот сражался. А все угнанные и пленные – предатели. – Он надвинулся на девушку. Она стояла перед ним, растерянная и испуганная, а он нависал сверху, как скала, глядя со злостью и почти с брезгливостью. – Предатели, слышишь! Вроде тебя.

Волгин развернулся и пошел прочь. Тяжелые шаги чеканно отдавались эхом среди руин.

Лена смотрела на его удаляющуюся спину, и губы ее подрагивали – то ли от обиды, то ли от боли.

13. «Я тебя люблю!»

Американский обвинитель Джексон являл собой образец настоящего янки. При этом янки в высшей степени интеллигентного и учтивого.

Всю жизнь он посвятил юриспруденции, начав заниматься самостоятельной практикой уже в двадцать один год. До этого он успел потрудиться помощником юриста в небольшой конторе, а также отучиться в школе права в Олбани.

Он шаг за шагом строил отличную карьеру, подымаясь вверх по служебной лестнице, обретая уважение клиентов и коллег.

В начале 1940-х, еще не достигнув пятидесятилетнего возраста, он получил пост генерального прокурора Соединенных Штатов, но уже через год занял освободившееся место судьи в Верховном суде.

Джексон считался одним из самых авторитетных юристов своего времени, и поэтому ни для кого не стало неожиданностью, что именно его президент США Трумэн, сменивший на этом посту скончавшегося Рузвельта, назначил главным обвинителем от Соединенных Штатов на Нюрнбергском процессе.

Деятельный Джексон не ограничился представительскими функциями; он даже принял участие в написании устава Международного военного трибунала, чтобы сформулировать основные принципы подхода к предстоящему событию.

В зале суда он говорил уверенно, четко, и в голосе его чувствовался напор.

Джексон стоял у трибуны, слегка облокотившись на нее руками, и громко шелестел бумагами.

– Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация не может потерпеть, чтобы их игнорировали, так как она погибнет, если только они повторятся. – Джексон пролистнул текст речи. – Этот трибунал, хотя он и представляет собой нововведение и эксперимент, не является результатом абстрактных рассуждений, он не был создан для того, чтобы оправдать правовые теории. Это судебное разбирательство отражает практическое стремление четырех великих держав, поддержанных семнадцатью другими странами, использовать международное право для того, чтобы противодействовать величайшей угрозе нашего времени – агрессивной войне…

Судьи внимательно слушали. Француз Де Вабр задумчиво покусывал ус. Лорд Лоренс что-то чертил на листе бумаги, лишь изредка поднимая глаза на Джексона. Казалось, он полностью сосредоточен на звуках голоса главного обвинителя от США и ему мешает созерцание Джексона. А судья от СССР Никитченко, напротив, не столько слушал перевод, доносившийся из наушников, сколько внимательно рассматривал выражение лица выступающего. Чувствовалось, что эмоции Джексона в этот момент были для него важнее, чем смысл доклада. Смысл этот был для Никитченко и так понятен.

Зал был полон и внимал каждому слову. На лицах собравшихся отражались внимание и острое напряжение.

Зато подсудимые сидели вальяжно и шепотом переговаривались между собой, словно происходящее в зале суда их не касается вовсе.

Геринг укутал ноги в серое солдатское одеяло, уткнул лицо в ладонь и, кажется, размышлял о своем. Кривая насмешливая улыбка подрагивала на его губах.

Тем временем Джексон продолжал:

– Мы представим вам неопровержимые доказательства невероятных событий. В списке преступлений будет все, что могло быть задумано патологической гордостью, жестокостью и жаждой власти…

Волгин сидел на галерке и слушал речь Джексона, при этом рассматривал подсудимых. Он поражался их самоуверенности.

«Должен же быть в человеке стыд, – думал Волгин, – должен же быть стыд за содеянное? Неужели они не понимают, что совершили? Неужели не осознают, что на их совести гибель и бесчисленные страдания миллионов людей? А если понимают, то почему улыбаются друг другу, словно собрались здесь, в нюрнбергском Дворце правосудия, на легкую и приятную вечеринку?..»

Эти мысли мучили Волгина днем и ночью – с того самого момента, как он впервые увидел обвиняемых в зале суда. Прежде эти люди казались ему чем-то мифическим, абстрактным – но теперь они были вполне конкретны и осязаемы, а стало быть, на них распространяются все человеческие правила и законы. Почему обвиняемые решили опровергнуть, опрокинуть их?..

Полковник Мигачев разрешил Волгину присутствовать на заседаниях трибунала и даже выдал специальный гостевой пропуск.

– Сейчас для тебя дел нет, капитан. Если понадобишься, позову. А пока можешь послушать, что там происходит, на суде. Детям своим потом рассказывать будешь, – сказал Мигачев, когда Волгин явился к нему с просьбой о задании.

– Даже перевести ничего не надо? – сделал попытку Волгин. – Вон у вас сколько бумаг-документов…

– Иди-иди, – добродушно выпроводил его из кабинета полковник. – Наслаждайся мирной жизнью, разведка.

Так Волгин оказался среди завсегдатаев процесса. Невдалеке от него всегда сидел герр Швентке, который раскланивался при виде капитана и кивал ему, как старому знакомому.

С другой стороны и тоже невдалеке обычно располагались вездесущая журналистка Нэнси и ее постоянный спутник-фотограф.

Они мило препирались меж собой, при этом Нэнси то и дело бросала заинтересованные взгляды на Волгина, дразня и раздражая тем самым своего приятеля. Тэд ревновал. Он злился и пыхтел, и жгучий, почти детский румянец поднимался от шеи к его пухлым щекам.

А ниже, в первом ряду, всегда сидела Грета в окружении охранников. Казалось, ничего не переменилось в ней после злополучного концерта; вот только спину она держала еще прямее и все время молчала. Никаких реплик. Никаких комментариев. Грета молчала и наблюдала.

Лишь однажды Волгин заметил, как напряглась она, когда в зал вошел американский полковник Гудман. Навстречу ему двигался Мигачев. Они оба посмотрели друг на друга, лица их окаменели. Как вежливые люди, они сдержанно кивнули друг другу – Мигачев первый, затем его примеру последовал американец – и тут же разошлись в разные стороны.

Волгин увидел, как Грета подалась вперед и принялась буравить Гудмана взглядом. Тот поднял на нее глаза, застыл на мгновение, но потом насупился и ретировался куда-то под балкон. Грета с досадой прикусила губу.

В тот момент Волгин поймал себя на мысли, что полковника и киноартистку сближает какая-то тайна, но какая?..

– Перерыв заседания до завтрашнего утра, – объявил лорд Лоренс, захлопывая папку с бумагами. Участники и гости процесса потянулись к выходу.

* * *

Волгин вышел на улицу, плотнее запахивая шинель. Гости и участники процесса растекались по сторонам, негромко обсуждая происходившее на процессе и делясь впечатлениями.

– У меня подозрение, что в конце концов их просто выпустят, – сказал американский чин своей спутнице, проходя мимо Волгина. – Их вину невозможно доказать. Даже если они отдавали чудовищные приказы, сами-то, своими руками, они никого не убивали. Тут любой юрист голову сломает…

– А может, там уже все договорено, – предположила спутница. – Кайзер Вильгельм, затеявший Первую мировую, отделался домашним арестом. Они слишком спокойны. Я думаю, их предупредили, что все будет хорошо.

Волгин, нахмурившись, прислушивался к диалогу. Он предпочел отстать от парочки, иначе не выдержал бы и вступил в жаркий спор.

Удаляясь вместе со спутницей, американский чин продолжал витийствовать и размахивать руками.

Волгин миновал ворота и замер.

На углу нерешительно топталась тоненькая девичья фигурка. Он сразу узнал ее. Это была Лена.

Волгин поднял воротник и свернул в другую сторону. Лена нагнала его и уверенно стала на пути.

– Игорь, – произнесла она. – Игорь, мне нужно с вами поговорить…

– Нам не о чем разговаривать.

– Послушайте, в прошлый раз вы меня неправильно поняли…

– Опять начинаете? – возмутился Волгин.