Часть первая

Пророк

В мае, на праздник святого Дионисия, в городке Сен-Дени открывалась ежегодная ярмарка, самая большая и оживлённая во всей Франции.

За несколько дней до начала праздника все дороги, ведущие в город, заполнились бесконечными обозами с людьми и товарами.

Купцы везли на ярмарку сукно, парчу и бархат, связки кож и глиняную посуду, изготовленную руками подневольных ремесленников. На запряжённых волами повозках целыми семьями ехали загорелые крестьяне в некрашеной домотканой одежде. Они везли на ярмарку ячмень, чечевицу и горох, сушёную рыбу и мед, везли даже высушенный болотный аронник, который горожане клали в воду, чтобы она не протухала. Дети сидели на мешках с мукой. За повозками следовали бродячие трубадуры и мимы, готовые за мелкую медную монету тотчас на пыльной дороге дать короткое весёлое представление.

По обочинам толпами тянулись нищие.

Вся эта масса людей направлялась на рыночную площадь Сен-Дени.

В те времена все города Франции выглядели примерно одинаково, копируя в своей архитектуре представление о круге земли, в центре которого находился далёкий Иерусалим. На рыночной площади, куда вели все дороги, располагались церковь и городская ратуша. За пределами площади сплошной стеной стояли дома. Земля была очень дорогая, дома тесно лепились друг к другу, соприкасаясь черепичными крышами. Надстроенные мансарды образовывали выступы и нависали над мостовыми, делая улицы темными и мрачными. Солнечные лучи туда почти не попадали и не сушили грязь и вечные лужи.

Дальше от центра простирались купеческие и ремесленные кварталы. Там находились постоялые дворы, бойни, красильни и кожевенные мастерские. Ещё дальше, за городскими воротами, начинались улочки бедноты, с деревянными заборами и домами из ивняка, густо обмазанными глиной. Заходить туда человеку с деньгами в кошельке было нежелательно. Могли зарезать. За лачугами проституток стражники находили целые захоронения с телами новорожденных младенцев. В крайней нищете, как и в чрезмерном богатстве, трудно найти что-нибудь светлое.

В грязные переулки бедноты лучше не ходить, а вот на храм Сен-Дени посмотреть стоило. Особенно тем, кто впервые попал на шумную ярмарку. Шедевр готического зодчества, будущая усыпальница французских королей, где каждый элемент архитектуры прятал в себе тайный теологический смысл, нависал над рыночной площадью серой каменной громадой. Серебристый крест на куполе устремлялся в далекое весеннее небо; на фоне белых бегущих облаков казалось, что купол постоянно падает вниз, прямо на толпу.

Собор стоял на месте древнего галло-римского кладбища, но об этом мало кто помнил. Время, как воды реки, огибало его массивные стены, изменяя лицо земли, но храм оставался всегда на своем месте, и каждое из поколений считало его своим.

Сразу после службы открылась ярмарка. Основные торги проходили на улочках за пределами площади. Там сплошными рядами стояли обозы, загруженные зерном и мешками с мукой. Купцы и их подручные с уверенностью опытных покупателей обходили телеги крестьян, но ничего не покупали. Каждый из них знал, что пройдут первые дни ярмарки и цены полетят вниз вместе с радужными надеждами продавцов. На самой рыночной площади торговали дорогими заморскими товарами. На прилавках яркими оранжевыми и жёлто-зелёными горками лежали апельсины и лимоны из Малой Азии, терпко пах мускатный орех, срезанный вместе с увядшей листвой.

В те времена европейцы ещё не знали никаких сладостей, кроме ягод и мёда, поэтому возле смуглых перекупщиков из приморского Марселя, продающих арабскую золотистую рассыпчатую халву и шербет почти на вес серебра, постоянно толпились дети.

Один из богатых горожан, одетый в длинный разноцветный плащ с застежкой-фибулой на плече, с ленивой снисходительностью человека знающего цену всему на свете, купил у одного из торговцев диковинками сразу несколько красных гранатов и огромный кусок ореховой халвы. Он передал это богатство своей жене, молоденькой скромной девушке с румянцем на щеках. Чувствуя всеобщее внимание, девушка покраснела ещё больше, а знатный мужчина, наоборот, казалось, упивался возможностью получить за свои деньги ещё и зависть толпы, в полном молчании наблюдавшей сцену покупки.

Если праздничная церковная служба объединяла людей, делая их равными перед небом, то сразу с крыльца храма их ждал привычный мир, где барон остаётся бароном, а пастух пастухом, и им никогда не поменяться местами.

Только в крестовых походах, на войне во имя Бога, происхождение почти не имело значения. Главными оставались личные качества человека. Известно немало случаев, когда тот, кто дома опускал глаза и целовал руку хозяина, в Палестине становился влиятелен и богат, а какой-нибудь знатный дворянин со звонким именем опускался до уровня нищих и, забыв о чести предков, как собака ловил брошенный ему с лошади кусок хлеба.

После полудня, когда тёплое майское солнце, удлиняя тени, перешло на запад, народ начал стекаться к тавернам. Бедные покупали себе за мелкую монету миску горячей лапши из полбы, рубленных в салате скворцов и праздничные пироги с запечёнными ласточками. Жареная свинина стоила дорого, ее могли позволить себе только состоятельные горожане или те, кто продал свой товар перекупщикам и, почувствовав деньги в кошельке, на день поверил в призрачное изменение своей судьбы.

Народ густел возле бочек с вином, там часто мелькали коричневые сутаны и лысины монахов.

Перед одной из таверн пекарь выставил на улицу на лотке круглые пышные пшеничные пироги. Золотясь корочкой, пироги источали аромат только что вынутого из печи горячего хлеба. В двух шагах от выставленной выпечки неподвижно стояла худощавая девочка лет двенадцати, одетая в выцветшие лохмотья, с покрытыми грязью босыми ногами. Кожа на ее лице была сероватого цвета, без всякого румянца. Глаза чёрные, блестящие. Рядом, держа её за руку, стоял мальчик лет семи в таких же лохмотьях. Глядя на них, сразу можно было понять, что это брат и сестра.

Дети во все глаза уставились на пироги, не замечая, что их толкают со всех сторон проходящие мимо люди.

– Нет монеты – проходите мимо. Давайте, проваливайте отсюда. Всех покупателей мне распугаете, побирушки! – прикрикнул на них краснощёкий пекарь.

Но отойти было не так-то легко. Запах хлеба не отпускал. Так и представлялось, как хрустит на зубах зарумяненная корочка. Дети были голодны, от одного вида пирогов во рту непрерывно выделялась слюна. У сестры и брата был выбор: или отойти в сторону, продолжая издали насыщаться глазами, или как-то отвлечь пекаря, схватить верхний пирог и бежать без оглядки, стараясь затеряться в толпе.

Но украсть хлеб девочке не представлялось возможным. Воров на ярмарке били нещадно, несмотря на возраст. Как и все нищие, дети рассчитывали на чужое милосердие, на разовую подачку, на которую способны даже самые равнодушные горожане. Но нищих на ярмарке было слишком много. Калеки, сироты, убогие, монахи с глубокими медными кружками – все взывали к совести, все утверждали, что только добро и есть смысл пребывания человека на земле, но сами при этом друг с другом не делились.

Какая-то женщина в длинном, шнурованном по талии платье с закрытым воротом остановилась возле лотка с пшеничной выпечкой, внимательно посмотрела на стоящих неподалеку детей, о чём-то подумала и, купив один из хлебов, с улыбкой протянула его девочке в лохмотьях. Это тоже была разовая доброта, но она пришла как раз вовремя и поэтому походила на чудо.

– Спасибо, – тихо поблагодарила девочка, и на её щеках проступил румянец.

Странно все-таки устроена наша память, – подобные разовые милости оставляют в ней светлый след, но если добро постоянно, оно воспринимается как обязанность, и благодарности от него не жди.

Разломив подаренный незнакомой женщиной каравай на две части, причем мальчику достался наиболее румяный кусок, девочка с братом пошли по рядам дальше смотреть на диковинные товары и на потоки людей.

* * *

Девочку звали Мария-Луиза, её младшего брата – Патрик. Говорили, что Мария очень походила на мать, и девочка тоже так считала, хотя видела своё лицо лишь в отражении воды. Они жили в лачуге на окраине Сен-Дени, в том самом районе бедноты за сточной канавой.

В самом конце улочки, возле заброшенного сада с дикими яблонями, стоит хижина с почерневшей соломой на крыше. Вокруг – плетёный из веток забор. В самой хижине полумрак, солнце светит только в щель над дверью и в маленькую отдушину под крышей. Стены обмазаны глиной. По центру комнаты длинный стол и лавка из обструганных досок. Открытый очаг из камней. Общая постель в углу – несколько потёртых овечьих шкур и набитый сухой травой тюфяк.

Ровно семь лет назад, серым дождливым днём, когда капли дождя пузырились в луже прямо возле входа в хижину, мама Марии, молодая светловолосая женщина с несчастными глазами и выпирающим животом, принеся со двора охапку дров, вдруг побелела и схватилась рукой за край стола. Дрова посыпались на пол. На подоле домотканого платья расплывалось и ширилось мокрое пятно. Лицо женщины приняло страдальческое выражение, на лбу проступили мелкие капельки пота. Неимоверная тяжесть перемещалась в низ живота.

По хижине плыл дым от разгорающегося очага. Взгляд непроизвольно упал на белеющую в углу дешёвую гипсовую фигурку Богородицы.

– Муж мой… – простонала женщина, словно надеясь, что звук её слабого голоса проникнет сквозь щель над дверью, пересечёт пространство двора, пройдёт по улице и сквозь монотонный шелест дождя достигнет городского кладбища, где в просевшей могиле уже два месяца лежал ее молодой муж.

Память раннего детства спрятана где-то в глубине, она как бы теряется в тёмной воде, но некоторые моменты запоминаются с необыкновенной яркостью. Этот дождливый день запомнился пятилетней Марии до самых незначительных мелочей, вплоть до каждой пережитой эмоции.

– Нагрей воды, – почти шёпотом, сдерживая стоны, чтобы не пугать дочь, цепляясь за край стола, попросила мама. Пока шли схватки, девочка кое-как притащила из колодца полведра воды, вылила её в закопченный котёл над очагом и замерла там, блестя испуганными глазами.