Весенняя работа полным ходом шла и вдруг на тебе – в горячий полдень у реки произошла досадная спотычка.
Трактор наскочил на пенёк – серебром сверкающая гусеница брякнулась в пахоту. Пришлось повозиться, но дело привычное для Стародубцева – полвойны прошуровал на танке. Там, бывало, под обстрелом приходилось срочно ремонтировать: стучи, клепай, а сам не забывай по сторонам позыркивать – как бы тебе самому котелок не заклепали свинцовой заклёпкой.
Он гимнастёрку скинул на траву и начал вынимать необходимый инструментарий – ключи, молоток, плоскозубцы, отвёртку.
И вдруг откуда-то из-за деревьев заяц выкатился – промелькнул по берегу и растворился, шурша прошлогодними жестянками листьев.
Стародубцев насторожился – шаги за деревьями захрустели, ломая сучья.
Женщина в крестьянском наряде замаячила на пригорке. – Забуксовал? – поинтересовалась грубоватым голосом. – Разулся! – ответил пахарь. – Трактору охота босиком побегать по траве!
Поправляя берестяной квадратный короб за спиною, молодая баба сошла с пригорка – красные и голубые цветы под башмаками гасли, рассыпая, точно искры, лепестки.
– Помочь? – кокетливо спросила. – Али как?
Мельком посмотрев на женщину, Стародубцев шмыгнул носом, на кончике которого темнело мазутное пятнышко, будто родимое.
– Помочь это, тетя, неплохо бы. – Он глазами показал на гусеницу, похожую на слиток серебра, сияющего под солнцем. – Эти железные лапти одному обувать несподручно. А ты чего тут бродишь? Грибочков ещё нету. Или травница?
– Марфута-Переправница, – складно ответила женщина, опуская на землю берестяную торбу. – Я тут на реке живу, неподалёку.
Забыв о ремонте, пахарь засмотрелся на Марфуту – сдобную, грудастую. И хотя смотрел недолго – кровь шибанула в голову.
Смутившись, пахарь начал со всего плеча наяривать молотком – гусеница прыгала и огрызалась искрами, и звоны-перезвоны так задорно стали раздаваться в лесочке, словно второй молоток, заблудившийся, ответно аукался.
– А ну-ка, – попросил он, – держи вот здесь. Оказавшись рядом, Марфута ещё сильней смутила, опаляя дыханием, хмелящим ароматом леса, цветов и разнотравья. Набивая железные «пальцы» на траки, а затем привычно проверяя натяжение, Стародубцев старался не смотреть на неё. – Удивляюсь делу рук человеческих, – говорил он, вытирая дробины пота. – Вот эта махина, в которой семь тонн, может пройти по такому болоту, где человек не пройдёт.
– Врёшь, поди. – Марфута-Переправница загорелась угольками чёрных глаз. – А ежли взаправду, так прокати меня до переправы – прямо по болоту с ветерком. А то мне топать далеко – окольными путями.
Пахарь помолчал, натягивая тесную шкуру гимнастёрки; на фронте был худой, а тут поправился.
– Ладно, тетя. Ты мне помогла, так я теперь должник. Садись. Держись покрепче. – Он усмехнулся, глядя на объёмистую грудь. – Не боишься растрясти арбузы астраханские?
Марфута взгляд перехватила, поняла намёк.
– Мы не из робких. – Она двумя руками поправили арбузы, едва не разрывающие кофту, и неожиданно скомандовала: – Вперед, вояка!
Маршрут, конечно, выбрал он рискованный – шуранул по болоту, как на фронте когда-то шуровал на танке, выходя на огневой рубеж. От яркого солнца блестящая грязь перед кабиной летела шматками и клочьями. Мокрая тина вздымалась, разрубленный камыш, измолотый рогоз. Покрывало зелёной ряски наматывалось на гусеницы, заставляя их затихориться – словно бы остановиться. На лобовое стекло налипал коварный телорез – длинные узкие листья, похожие на пилу. Утки врассыпную разлетались, вытягивая шеи с клювами, похожими на стрелы с наконечниками из янтаря. Лупоглазые лягушки с болотных кочек обалдело шарахались по сторонам. «Как на войне!» – мелькнуло в голове и на минуту вдруг померещилось: кругом кипит такой кошмарный бой, в котором и земля, и вода – всё поднимается на дыбы. В таком бою с невероятной лёгкостью в небеса улетают вековые деревья, кусты, клочки земли катаются верхом на облаках. В таком бою, в таком аду кромешном в тебе душа от страха сначала съежится, а потом неожиданно вспыхнет невероятным восторгом, который только перед гибелью можно испытать.
Прострочив по болотине и запоздало осознавая, насколько это опасно – можно было запросто трактор ухайдакать – Гомоюн повеселел. У переправы резко дал по тормозам. Спрыгнув с подножки, первым делом посмотрел на отремонтированную гусеницу.
– Ну, вот, – подытожил, довольный, – а ты боялась. – Ой, глупая баба. Ой, даже и не знаю, как тебя, миленький, благодарить. Может, моего чайку отведаешь? На травах. Только чаёк у меня не простой. Приворотный.
– Приворотный – это чай, который при воротах пьют? А подзаборный – тот, который под забором? – пошутковал Гомоюн.
– Зачем же под забором? Проходи в избу.
Он помолчал, оглядывая тихую и дивную округу. Жирное, сочное солнце зеркалило за тальниками в бобровой запруде, шаловливо сияло на стрежне, словно с боку на бок переплёскивалось. Почти под ногами шевелились головки цветов, отяжелённые гроздьями пчёл. Малиновые, кроваво-красные, желтые и оранжевые цветы, среди которых были шалфей и водосборы, медуница, клевер, донник и стародубка – цветы эти пружинисто приподнимались, когда пчёлы, облепленные медовой пыльцой, гулко возгудая, тяжело взлетали над поляной, окутанной духом молодого лета. Под берегом стоял паром, побитый золотухой столетней ржавчины. Рядом старая большая плоскодонка – завозня, как зовут их здесь, лодка, на которой завозят людей и грузы; хотя в Сибири слово завозня означает совсем другое – помещение, где хранятся телеги, хомуты и всё такое прочее. Страна огромная – поэтому такой большой разброс фольклора.
Согласившись попить «приворотного зелья», Гомоюн пошёл по тропке. Следом за Марфутой шёл, смотрел на широкую спину её, на толстый зад, куда на несколько секунд присела бабочка, похожая на цветок.
«Хорошая бабочка, аппетитная! – мелькнуло в мозгу. – Холостячка она, разведёнка или вдовушка?»
На поляне стоял покосившийся домик об одном окошке. Потемневшие берёзовые прясла подпоясали огород. Невод сушился на прясле, а под навесом мерцала, как боевая кольчуга, мелкая сеть, в которой запутались клочья бородатой, уже высохшей тины. Красноталовая морда – мерега или верша – недавно сплетённая, мерцала прутьями, словно бы раскалёнными, только что вынутыми из кузнечного горна. Десятка полтора мелкой рыбёшки – окунь, плотва и судак – сушилось под марлей от мух. Кривая тропинка сухим хвостом виляла за кусты смородины и уходила на тесовый, дыроватый сеновал, на котором колдовскими космами развешаны разнообразные травы и коренья.
Марфута-Переправница поселилась тут после войны. Прибежала неизвестно откуда, так говорили про неё, потому что беженка. Крепкотелая, высокорослая, «рожалая» баба – двоих родила, только померли от скарлатины.
И вдруг из дома вышел какой-то древний дед. Посмотрел из-под руки. Покашлял.
– Ну, ладно, – с сожалением сказал Гомоюн, – в другой раз побалуюсь чайком.
Уходя, он оглянулся и подумал, что этот бородатый старикан в косоворотке с длинным подолом и пояском напоминает колоритного старообрядца, одного из тех, кто жил когда-то в далёком и глубоком сибирском боголесье на берегах Оби.
Под вечер он трактор поставил на широком дворе МТС и потопал домой, вспоминая Марфуту-Переправницу и отгоняя от себя греховные мысли. Он даже руками размахивал вокруг головы, будто воюя с комарами и мошкарой. Но греховные мысли опять и опять прилетали, сладковато кусались, назойливо звенели в мозгах.
Сокращая дорогу, Солдатеич двинулся по кромке поля, недавно распаханного. Хорошо кругом было – не наглядеться. Ароматный, свежий дух распашки волновал. Весенний благодух травы, цветов. Хорошо. И всё-таки тревожно. И даже непонятно, почему.
Остановившись, Стародубцев закурил. Посмотрел в небеса. На западном склоне уже догорали остатки желтовато-красного заката – солносяд придавливало тучами. А на восточной стороне ещё виднелись голубые не закрывшиеся окна. И во мгле проступали ещё тонконогие березняки на дальнем краю чернозёмного поля, над которым кружилась какая-то птица. Может, орёл-могильник, может, коршун-куроцап. Но Солдатеичу вдруг показалось, что это проклятая «рама» летает – фоторазведчик, «Фокке-Вульф».
И совсем уж ему стало не по себе, когда кусты неподалёку зашевелились и затрещали.
Фигура мужика в дождевике – будто привидение – возникла.
– Что ты бродишь всю ночь одиноко? Что ты девушкам спать не даёшь? – угрюмо спросил мужик, бесцеремонно застёгивая ширинку и добавляя весёлым голосом: – Ну, здорово, Гомоюн. Чуть на задницу не наступил.
Стародубцев от неожиданности даже папиросу выронил. – А ты чего здесь окопался? Ночевать, что ли, негде? – Тихо! – Бригадир наклонился и прошептал: – Я тут не один. У меня горизонталка под кустом. Солдатеич присвистнул.
– Ну, ты даёшь!
– Это не я даю – это она. – Купидоныч хихикнул. – Отваливай, потом поговорим.
Добираясь до дому, Гомоюн изумлённо качал головою и думал: Бог шельму метит.
Неспроста и не случайно Святослав Капитоныч на фронте стал «Купидоныч», как будто роднёю заделался древнеримскому мифологическому Купидону, божеству любви, который горячими стрелами обжигает сердца людей. Правда, Рукосталь стрелял отлично, несмотря на то, что половину указательного пальца оттяпали на правой руке. Только дело всё же не в стрельбе. Он был ходок от природы, ходок по холостячкам, разведёнкам, вдовам или брошенкам. «Горизонталки» – так он называл всех баб, легко принимающих горизонтальное положение.
В мирной жизни сделавшись строгим бригадиром, бывший старшина, запрягая свой «русский виллис» – так называл он лошадёнку с таратайкой – через день да каждый день объезжал свою «прифронтовую полосу»: Сенокосное, Ягодное, Сухое Зерновое и другие селения. А там – куда ни плюнь – вдова грустит, тоскует молодая разведёнка, кровь с молоком. Мужиков-то мало, побили на войне. А женская природа не только что просит, но даже и требует – вынь да положь. Вот и приходилось бригадиру вынимать «золотую стрелу купидона». Мужик неутомимый, здоровила, какие поискать, – на всех любви и ласки хватит вдоволь.
Однажды Солдатеич полушутя, полусерьёзно сказал: – Ох, ты и жадный до бабьего мяса.
Бывший старшина тогда сидел за рюмкой водки – разоткровенничался:
О проекте
О подписке