Случилось это в полночь, когда больной так сладко задремал после укола – небольшая доза обезболивающего подействовала на него, как стакан хорошей водки. Мир покачнулся перед глазами и вздрогнул так, как будто землетряска по всему земному шару прокатилась.
Доли Донатовны в ту ночь в палате не было – уехала домой, бельишко постирать, в бане сполоснуться. И потому Стародубцев до утра лежал в недоумении: то ли приснилось ему, то ли взаправду хорошенько тряхонуло?
Рано утром приехала Доля Донатовна – взволнованная, бледная. Она подтвердила печальную мысль о землетрясении. Но теперь уже и так – без подтверждения – было понятно, что произошло. При бледном утреннем свете стало заметно: стена и потолок в палате треснули, рассыпав штукатурку яичной скорлупой. Стекло в окошке лопнуло. И даже на полу образовалась такая кривая трещина, какую можно увидеть весной накануне ледохода-ледолома. И совсем уже дико было увидеть за окном последствия землетрясения, а точнее сказать – самую малую толику.
Под окнами образовался овраг, безобразным чёрным порезом уходящий куда-то вдаль, за поваленную ограду.
Степан Солдатеич был удивлён, потому что знал эти края, как благонадёжные – сейсмоустойчивые.
– Это ж не Япония какая-то, – рассуждал он. – Не у подножья Везувия мы с тобою живём. Что за чудеса такие приключились?
– Чудеса, так чудеса, – как-то странно и многозначительно откликнулась Доля Донатовна.
И в душу Солдатеича в эту минуту вдруг закралось непонятное сомнение и даже подозрение в том, что ему всей правды почему-то не говорят.
Время шло, и сомнения с подозрениями только усиливались. И раздражение вслед за тем нарастало в душе Стародубцева, который не мог разобраться в своих ощущениях. Жене своей он верил безоговорочно, и даже мысли не допуская, чтобы она его в чём-то обманывала. И тем не менее…
Погода понемногу стала барахлить – осень приближалась. Желтухой заболевшие деревья столпились под окнами больницы, будто пришли на приём, только пришли не все – многие попадали от землетрясения.
Небо над районом нахлобучилось – облака и тучи грузно потянулись, брюхами едва не задевая крыши. Иногда весь день мокропогодилось. А когда подсыхало – широко вскипали ветры-листодёры. Потянулись на юг караваны тоскливо кричащих, будто подстреленных птиц. Прохлада за больничными стенами крепла день ото дня. Листва с берёз и клёнов кровоточила на подоконник, багровыми ладошками сырые окна лапала, к заборам прилипала.
Всё как будто шло привычным распорядком, давно заведенным. Но временами за окнами больницы ощущалось что-то необычное. Бог знает, почему, но что-то вроде бы сломалось в обыденной жизни. Да оно и понятно – землетряска, точно дьявольская пляска, повредила почву, поруху учинила там и тут. Но кроме этой внешней землетряски, дьявольской пляски, подразумевалась землетряска внутренняя, стряхнувшая с насиженного места душу, сердце, мысли и привычки.
Внутреннюю эту землетряску трудно было объяснить словами – можно только почувствовать. Неуловимо, непоправимо что-то изменилось, кажется, не только в природе привычных вещей, но даже в повседневном, будничном воздухе. Но что? Что именно? Непонятно было Стародубцеву.
Долгое время ни с кем не общавшийся, кроме жены и главного врача, то и дело спавший на больничной койке, Солдатеич не сразу понял, какая землетряска произошла в стране. Он только почувствовал что-то неладное.
Никогда ещё в больнице не было так суетливо и шумно. По коридору вдруг проезжала каталка – в операционную. А в тихий час кто-то каблуками топотал, пробегая рысцою. Раньше этого не было.
И разговоры слышались теперь – громче тех, какие затевались вчера и позавчера. А в разговорах нередко повторялось одно и то же слово – «ПЕРЕВОРОТ».
Степан Солдатеич, пытаясь припомнить нечто худое, недавно приснившееся, приподнялся на кровати. Посмотрел на окно, где стеклина лопнула после землетрясения.
– Доля! – хрипловато окликнул жену. – Кто там, где перевернулся? Чо молчишь?
Она вздохнула, не умея лгать. Глаза опустила. – Перевернулся? Да там на машине один…
– А кто? Кто такой?
– Да какой-то, говорят, – Доля назвала фамилию. Покачав головою, он вяло опустился на подушку. – Не знаю такого.
– Ну, и ладно. Спи, давай, Стёпушка. Сил набирайся. Он поверил жене, закимарил. А через несколько минут содрогнулся.
– Фу-у! – заворчал. – Сон какой-то…
Доля подушку поправила. – И что приснилось?
– Да что-то там… Не вспомню. Дай попить.
Графин сверкал на столике. Доля принесла стакан воды, в котором солнечный свет колыхался разбитым яичным желтком.
– Ну, мало ли что нам приснится, – успокоила женщина. – Не в этом дело. Воздух стал какой-то, как перед боем, – Стародубцев ноздрями повёл. – Я помню, какой он бывал, когда надо идти в рукопашную или когда на тебя прёт штуки три «Фердинанда», или «Тигры» выползают из засады.
– Вояка! – Жена кусочком ваты промокнула потный лоб Солдатеича. – Ты хоть помнишь, когда тебе какую облатку выпить? А? Воздух стал другой. Вот удивил. В этих больницах так всегда – не продохнуть.
– Не всегда! – заупрямился муж, задумчиво уставившись в окно. – Вчера тут воздух был другой.
– Вот заладил. Ну, так что? Кислородную подушку принести?
– А почему ты нервничаешь? – заметил Стародубцев. – Давно уже с тобою такого не бывало.
– С чего ты взял? Ни капельки. – Жена с ним говорила, отводя глаза, и это представлялось более чем странным.
Никогда она так не смотрела, как смотрела в последнее время – насторожённо, вскользь, а то и вовсе мимо. Степан Солдатеич не мог не обратить внимания на это. Только он, грешным делом, подумал, что Доля смотрит так по той простой причине, что ей уже маленько надоело нянькаться.
– Ты бы домой поехала, отдохнула. – Зачем? Я там недавно была. Я не устала.
И даже молчание было теперь между ними другое – не такое, как прежде. Тревожное молчание. Натянутое.
– А где Жизнелюб? Давно что-то не видно. – Стародубцев книгу вытащил из-под подушки. – Я уже соскучился по нашим посиделкам по литературе.
– Доктор уехал.
– Вот те раз! Куда уехал? – Солдатеич нахмурился, глядя на трещину, перечеркнувшую стену палаты. – Что случилось, Доля? Что происходит?
– Да ничего не происходит. С чего ты взял? – Ну, я же не слепой. Я вижу по твоим глазам.
– Ну, что ты видишь? – Доля натужно улыбнулась. – Я толком сама понять не могу.
– Что? – Он поймал её на слове. – Что ты не можешь понять?
Доля спохватилась – неуклюже стала выворачиваться. – Я насчёт доктора. Медсестра поначалу сказала, что он поехал в Москву. Проходить мудрёную какую-то… Ну, как её? Ордена там раздают. – Доля напряжённо улыбалась. – Ординатура по хирургии. Или ему там надо проходить интернатуру. А потом, потом…
– Ну, не тяни! – Солдатеич рассердился. – Где он?
– А я почём знаю? – Доля тоже начала сердиться. – Санитарка сказала, будто Рассохин взял отпуск без содержания и уехал по личным делам. Вот и всё.
Стародубцев помолчал. Уродливое ухо поцарапал.
– Да нет, не всё, однако, – пробормотал, закрывая глаза. – Не было письмишка от Николика?
– Нет пока, не было.
– Ну, конечно. Вырос. Мы теперь зачем ему сдались? – Стёпа, ну что ты буровишь? Приедет он. Никуда не денется. Обещал ведь.
– Улита едет, когда-то будет. Скоко уже времени прошло? Ворчал Стародубцев, но так – для порядку. Он прекрасно знал, что теперь Николик – взрослый, не по годам серьёзный и самостоятельный Николай Чирихин; приёмный отец сам настоял, чтобы у парня была фамилия отца настоящего. Крепкий телом и духом, Чирихин, поступивший в Рязанское Высшее воздушно-десантное командное училище, поначалу в гости частенько приезжал – такой красавец, такой жених, что девки по всей округе табунами за ним хороводили. Но скоро приёмный сын всё реже и реже стал заглядывать в Миролюбиху. Мотаться начал по каким-то «горячим точкам» – по служебным командировкам, откуда солдаты порой возвращались в цинковых гробах под кодовым названием «груз 200». Приёмные родители грустили, скучали и тревожились за него, особенно Доля Донатовна. И Стародубцев тоже волновался, но, в общем-то, он был спокоен за сына, в котором очень рано дал себя знать характер настоящего бойца.
Забор, поваленный землетрясением, рабочие поставили на место. Чёрный овраг, безобразно протянувшийся поперёк двора, удивительным образом потихоньку срастался, как срастается живое тело человека, нарушенное порезом или ожогом. И только в нескольких местах, где ещё зияли опасные провалы, рабочие построили дощатые мостки.
Чахоточным цветом в больничном садочке доцветала, дозревала поздняя осень. Холодно, стеклянно голубели небеса, точно покрытые леденистой глазурью. Последние листья порхали разноцветными бабочками. Время от времени осень безутешно рыдала ливнями. Всё за окном расплывалось, как после поллитры хорошей водки, но потом погода вновь «трезвела». По ночам уже заметно заминусило – первый утренний иней присаливал горбушку заржавлено-ржаной покатой крыши, видневшейся в окне напротив. Сосульки серебряными серьгами цеплялись за ветки. Снегири багряными сгустками крови сверху откуда-то «капали», картинно качались на ветках, позванивая в тишине и срываясь на мёрзлую землю, неуютную в пору предзимья, свинцово-чугунную. Хотя иногда «отпускало» – солнце проступало в тёмных тучах и в нагромождении белой ваты пухлых облаков. Солнце натужно краснело и, прорываясь в дыры, отчаянно поблёскивало негреющим светом.
– Значит, уехал Жизнелюб? – тоскливо уточнил Стародубцев. – И до сих пор не вернулся?
– Нет пока, нету, – вздохнула жена. – Говорят, что новый доктор скоро будет исполнять обязанности главного врача.
Где-то вдалеке загрохотало. Отголоски осенней грозы прокатились над крышами – будто метлой смахнули стаю голубей. Птицы дружно встали на крыло и стремительно, косо проплыли возле больничного окна.
Этот грохот, похожий на выстрел пушки, заставил Стародубцева встряхнуться. Он поднялся, босую ногу на пол опустил. (Вторая нога находилась в чулке из бинтов).
– Где костыль? – Зачем тебе?
– А затем, что мы с тобой, Доля Донатовна, будем съезжать с этой казённой квартиры.
– Как это «съезжать», когда ты ещё не долечился? – Хватит. Я уже молодцом себя чувствую.
– Ага. Молодец против овец. – Жена поправила седые волосы, выпавшие из-под косынки. – Лежи. Надо ещё один курс лечения пройти.
– Я не курсант, чтоб курсы проходить. Торчу тут, как этот… – Он посмотрел на дверь. – Ты почему никого не пускаешь ко мне? Костыль куда-то всё время прячешь.
– Тебе нельзя ходить.
– Не выкомуривай. Жизнелюб когда ещё сказал, что ногу надо постепенно нагружать. Надо ходить, растаптывать.
– Лапти будешь растаптывать. Лежи, давай. Куда тебе? По девкам шастать?
– Здрассте! Ты что это взъярилась? А поговорить мне? Покурить с мужиками.
– Тут кури. Я окошко открою.
Он застыл на несколько мгновений. Усмехнулся. – Да что ты говоришь? Я не ослышался?
– Нет. А что с тобой делать? Дыми. Лучше бы, конечно, заразу эту бросить, но если невтерпёж, так что поделаешь? Дыми.
«Чудно всё это и неспроста, – недоумевал он, доставая пачку папирос. – Раньше гнала меня курить, куда подальше. Теперь – окно открою. Или уж так изменилась она, сердцем чуя, что жить недолго? Странно. Чтоб не сказать – подозрительно. Такое ощущение, будто она оберегает меня от чего-то».
Стародубцев уже хотел закурить, но тут вошёл в палату новый доктор. Не вошёл, а вкатился как белое облако в тёпло-малиновых бликах зари – такая у него широкощёкая, здоровьем пышущая физиономия.
О проекте
О подписке