Море было доступно ему – в те далёкие годы. Синеокое море, спокойное, ясное. Он частенько ездил в Старый Крым, неоднократно посещал Коктебель. Сухими полынями пропитанный воздух – это был фамильный терпкий воздух Фёдора Полынцева, человека в ту пору счастливого, безмятежного. Он увлекался творчеством поэта и художника Максимилиана Волошина и поэтому сына хотел назвать Максимилианом.
Узнав об этом, жена и теща, закусивши удила, встали на дыбы, не желая признавать Максимилиана – непомерно длинное, громоздкое имечко.
– Лучше давайте Алексеем назовём, – предлагали они. – Или Василием.
И тогда отец – будто бы назло надменному соседу – придумал нечто небывалое: Василир.
– Ни вашим, ни нашим! – однажды заявил он, показывая твёрдую казённую бумагу, на которой имя было скреплено двуглавой орлиной печатью.
И жена, и тёща молча уставились на него, как на придурка.
Только тесть обрадовался; глуховатый Василий Капранович не расслышал окончания имени – подумал, что внука назвали в честь его, новоиспечённого дедули. Но даже и после, когда он разобрался, в чём дело, Василий Капранович всё равно оставался на стороне чудаковатого зятя.
– Бабы! – жизнерадостно говорил он. – Что бы вы понимали? Ни у кого такого нет, а у нас – пожалуйста! Василир!
– Ну, это уж совсем, бог знает, что…
– Ладно, бабы, всё, базар закрылся, рынок тоже, – подводя черту, решительно заявил Капранович.
Недовольные бабы долго не хотели мириться, думали даже втихомолочку переписать документы, но потом успокоились.
Полынцев – после того, как продал избу – настроился какое-то время пожить с семьёй в Петербурге, покуда сына в армию не заберут. Жить под одною крышей с бывшею своей – оказалось не очень комфортно, но Полынцев решил потерпеть из-за сына. Парень вырос отчаянный, дерзкий, горячностью и глупостью похожий на молодого отца – Василир уже предпринимал несколько попыток поймать и уничтожить виновника гибели сестры.
– Не надо! – мрачно увещевал отец. – Жизнь всё расставит по местам.
– Да ничего она не расставит, пока сам не возьмёшься! – угрюмо отвечал высокий, мускулистый парень.
Заявление это пугало тем, что и он, Полынцев, подсознательно думал так же: если ты не возьмёшься что-то исправить в жизни – никто за тебя это делать не будет.
Сын вырос крепким, самостоятельным; занимался тяжёлой атлетикой, единоборствами.
Вера Васильевна, мать, говорила:
– Он с этим железом – как ненормальный в последнее время. Целыми часами в спортзале пропадает. Правда, он и раньше тоже занимался, но не так… – Большие светло-изумрудные глаза у женщины тревожно сверкали. – Боюсь я за него.
– Что? – Полынцев усмехнулся. – Грыжа вылезет?
Вера Васильевна несколько секунд, не мигая, укоризненно смотрела на него.
– А ты что, не догадываешься? – Женщина сокрушенно вздохнула. – Он обмолвился однажды… Всё равно, говорит, я это дело так не оставлю. И вот с тех пор я заметила – часами пропадает в спортзале. А недавно купил перчатки. Боксёрские.
После этого Полынцев осторожно поговорил с любителем бокса и тяжелой атлетики. Сын отвечал ему спокойно и уверенно, сказал, что уже побывал в военкомате, определился по поводу службы.
– Ну, и что? Куда? – спросил отец.
– Военно-воздушный десант.
– Это хорошо, хотя и трудно.
– Ничего, как-нибудь…
Отцу было приятно – парень мог за себя постоять. И в то же время было тревожно. Молодой, горячий, гордый Василир обладал ударом кулака в двести двадцать, двести сорок килограмм – они специально замерили по время прогулки в парке, где находилась куча всевозможных развлекательных машин и агрегатов: американские горки, японские роботы и что-то ещё – всё иностранное, всё наименованное по-английски. Подойдя к силомеру, парень покачал головой.
– Вот буржуи, да? Что только не придумают!
– А ты был в Самаре? – неожиданно спросил Полынцев. – Нет. А причём тут Самара?
– А притом, что в Самаре наш русский физик сконструировал и запатентовал – прошу заметить! – запатентовал уникальное своё сочинение… ну, то есть, это… изобретение под названием «силомер». А эти буржуи потом по проторённой дорожке пошли.
– Ловкачи! – Василир нахмурился, глядя на агрегат. – А ну-ка, дай, ударю по буржуям!
Посмотрев на цифры силомера, Полынцев покачал головой: такой здоровяк сгоряча может дров наломать.
– Сынок, – тихонько стал внушать Полынцев, – что было, то было. Ничего не вернёшь. Нужно думать о будущем. – А мне говорили, надо жить настоящим, – ответил сын. – Кто говорил?
– Да в школе…
Полынцев закурил.
– Правильно, в общем-то, говорили. Только и о будущем не надо забывать. Ты куда после армии думаешь?
– Да что сейчас об этом? – Парень пожал плечами. – Отслужу, там будет видно.
– Тоже правильно.
Поначалу Фёдор Поликарлович, с юности отличавшийся бойким пером, устроился в заводскую газету, а через месяц-другой – неожиданно для многих – пополнил ряды работяг.
Во-первых, рабочим платили побольше, а во-вторых, ему было противно и унизительно строчить галиматью на злобу дня.
После работы и в выходные он частенько ездил на могилу дочери, подолгу там сидел, угрюмо глядя в землю, и всё о чём-то думал, думал, думал, глубокими морщинами взрыхляя лоб.
Глаза его порою становились болезненно-блестящими, словно прожигающими землю.
– Братишка твой несдержанный, – бессвязно бормотал он, – только ты не бойся, дочка, за него… Я не позволю… Мне отмщение, и аз воздам!..
Затем пришла пора – сына призвали в армию. Полынцев провожал его довольно сдержанно, да и сынок относился к нему не то, чтобы прохладно, а как-то смущённо, словно бы не веря, что этот дядька – его отец.
Перед самым прощанием Полынцев зачем-то стал расспрашивать:
– Кажется, его тоже в армию взяли? – Кого – его? – не понял парень. – Ну, того… Антихрист или как его?
– Антифик. – Сын сердито шевельнул бровями. – Его от армии родители отмазали.
– То есть как – отмазали?
– Ну, как? Есть такая мазь. Волшебная. Ты что, не знаешь? – Отмазали? Понятно. А где они теперь? Они ведь переехали?
– Да, переехали, – нехотя ответил сын.
– Ты новый адрес знаешь? Нет? А если честно? – А если честно: мамка не велела.
Полынцев помолчал, пристально глядя парню в глаза, очень похожие на его, отцовские.
– То, что ты мамку слушаться привык – это похвально, сынок. Мамка плохого не посоветует. Она хорошо воспитала тебя. Я горжусь…
– Неужели? – с нежным ядом в голосе удивился парень. – А знаешь, как французы говорят? Или эти, англичане. Знаешь, как они говорят? Не воспитывайте детей, всё равно они будут похожи на вас. Воспитывайте себя…
Отец грубовато обнял его. По спине похлопал.
– Грамотный, чертяка. Весь в меня. Ну, давай, солдат, счастливо. Свидимся ещё, даст Бог. Поговорим.
Проводивши сына, Полынцев перебрался в неприглядное и довольно-таки беспокойное общежитие – комнатку «сделать» помог недавний хороший знакомый, работавший комендантом заводской общаги. Здесь нередко шумели застолья по тому или иному поводу, но Фёдор Поликарлович в этих гульбищах не принимал участие. Иногда – если очень настаивали – мог посидеть в компании, попить минеральной водички. В прошлом балагур и весельчак, он теперь всё больше помалкивал и всё реже глаза поднимал.
Вечерами он постоянно стал куда-то пропадать после работы – не заходил в общежитие. И если бы кто-то за ним проследил в это время, очень удивился бы тому, как Полынцев преображался – в буквальном смысле и переносном.
У него был с собою портфель, где находилась довольно-таки интересная куртка: снаружи подкладка серая в клеточку, а внутри – кроваво-красная. Переодеваясь где-нибудь в вечернем сквере за деревьями, Полынцев издалека был заметен как гражданин серый в клеточку, а через десять-пятнадцать минут он зачем-то превращался в гражданина, облачённого в кроваво-пурпурную куртку. Он вёл себя как человек из какого-нибудь детектива или криминального романа.
Однажды вечером он пришёл к своей бывшей супружнице.
Посидели за столом, чайку пошвыркали.
– Как там наш солдат?
– Освоился, – с полуулыбкой сказала бывшая. – Три раза прыгал с парашютом. Фотографию прислал.
– Покажи.
Глаза на фотографии у парня грустноватые, но голова держалась на подъёме – гордо, крепко.
– Это хорошо… – сказал он вдогонку своим раздумьям. – второй фотографии нет?
– Нет. Одна.
Они помолчали, глядя в пустые чайные чашки.
– Ну, ладно, – он встал, – я пойду.
– Иди, уже поздно.
Вера Васильевна к нему давно остыла и ей было совершенно безразлично, куда он пойдёт или поедет в этот поздний час.
Без ребятишек дом опустел, а Полынцев эту пустоту не мог заполнить, даже если бы очень хотел.
Во время этих редких встреч, сопровождавшихся тягостным молчанием, они напоминали двух пассажиров, случайно оказавшихся под крышей одного вокзала в ожидании тех скорых поездов, которые должны были их увезти в разные стороны.
Наступила осень, как всегда промозглая, сырая в этой северной столице. Сентябрь по обыкновению простоял ещё теплый, но безутешно плаксивый – все дороги разлужились. Земля на кладбище, куда Полынцев пришёл последний раз, оказалась настолько расквашена – к могиле дочери не протолкнёшься без того, чтобы не врюхаться по щиколотку в грязь. А вслед за этим – в первой декаде октября – погода засуровилась. Ночами даже снежок пробрасывал. Заморозки по утрам на проспектах и улицах стеклом покрывали асфальт, заставляя водителей заниматься «фигурным катанием».
Ближе к полудню, правда, пригревало – золотым стеклорезом солнце отчаянно резало тонкий ледок, выжигало в парках и садах куртинки снега. Перепадали даже такие дни, когда солнце палило почти по-летнему. Груды обсохшего листаря, сбитого дождём и ветром, снова зашуршали, как большие пауки, в парках и садах. Молодые люди там и тут снова сидели на скамейках, обнимались и даже целовались напоказ – это теперь в порядке вещей. И это целование – показное, бесстыжее – сильно раздражало Полынцева. Так раздражало, будто люди не целовались, а в душу ему плевали. Головою-то он понимал, что это не так, а вот сердцем не мог ни понять, ни принять.
Особенно сильно раздражала его одна парочка – гусь да гагарочка. Разодетая в пух и прах, беспечная, раскрепощенная парочка эта всё время появлялась в одном и том же месте – возле пруда. Они кормили уток, на зиму остававшихся тут, сидели в кафе, что-то пили, курили – тоже мода сегодняшнего дня: парень свою девушку угощал сигареткой. И это опять же раздражало Полынцева так, будто в душу плевали.
Стараясь быть незамеченным, он стоял неподалёку, болезненно-блестящими глазами караулил парочку. А потом он за деревьями таился, рядом с подъездом, куда паренёк возвращался, проводивши свою кралю. Жил паренёк неподалёку от Таврического дворца, где в позапрошлом веке, говорят, устраивал пиры светлейший князь Потёмкин.
Проходя неподалёку от Таврического дворца, Фёдор Поликарлович криво улыбался: «Светлейший Потёмкин! Как странно! Где тут свет, а где тьма? Кто мне скажет?»
Вечерние прогулки в районе Таврического продолжались, примерно, с неделю и закончились тем, что однажды Полынцев, необычайно взволнованный, будто заболевший лихорадкой, пришёл в ближайшее отделение милицию и добровольно сдался.
– Мне отмщение, и аз воздам!.. И где тут свет, а где Потёмкин – я не пойму! – сбивчиво бубнил он, криво улыбаясь и протягивая руки – словно за подачкой – за наручниками.
В следственном изоляторе – в Крестах – его продержали недолго, потому что судили в особом порядке: он полностью признавал вину.
Русская земля как будто испокон веков – ужасно густо, плотно, непролазно – опутана ржавой паутиной колючей проволоки. Особенно густо и щедро – десятками и даже сотнями километров – колючка была протянута по землям бесчисленных советских лагерей. И вот эта картина – сплошное торжество колючей проволоки в родном отечестве – так сильно, так больно застряла в генной памяти трёх-четырёх поколений, что теперь многие русские люди с уверенностью могут говорить: «Колючка – это наше изобретение!» Однако же нет, извините. Русский характер не напрасно всё-таки называли широким, размашистым; было в нём, было что-то от вольного ветра, от буйства половодья, от молодости молний, разметавшихся по весенним степям и полям. И невозможно представить, чтобы этот вольный синеглазый ветер сам себе сотворил бы колючую клетку. И никак нельзя вообразить половодье, ограниченное проволокой; облака и тучи, для которых устроен специальный узкий коридор, унизанный рукотворно-хитрыми шипами, не позволяющими свободно пройти туда, где зацветает кровавая роза вечерней или утренней зари. Нет, господа, извините, вольнолюбивый славянский характер не вяжется с изобретением колючей проволоки, похожей на свирепую клыкастую собаку, молчаливо и преданно день и ночь торчащую на страже.
Вот об этом он и говорил – Папа Карлович, осуждённый под номером 375/14. Хорошо он умел говорить – уши греть на морозной делянке.
Зимнее солнце почти неподвижно стояло в желтоватом студёном ореоле, точно примёрзло над кронами заснеженного лесоповала. В тишине, перелетая с дерева на дерево, пощёлкивали снегири, попискивали синицы, проворные поползни шастали вверх и вниз по вертикальным сосновым стволам. Трудился где-то незримый дятел – дробные звуки рассыпались над головами.
Возле костра, полыхающего на делянке, минут пять или десять приглушенно брякали ложки, миски – казённое варево, слегка дымясь, проворно исчезало в глотках мужиков, одетых в замурзанные телогрейки с белыми порядковыми номерами, нашитыми на груди.
Молодцеватый широкоплечий парняга посмотрел поверх забора, опутанного колючей проволокой.
– Папа Карлович! – заговорил он, поправляя шапку, тоже имевшую порядковый номер, только внутри. – А ты не заливаешь по поводу колючки?
– А мне это зачем? – вопросом на вопрос ответил тот, кого назвали «Папа Карлович». – Сходи в библиотечку и проверь.
– Надо же! – облизывая ложку, удивился широкоплечий. – А я всё время думал, что это наше изобретение – колючка.
– Нет, ребята, увольте! – Папа Карлович усмехнулся. – Нам чужой славы не надо, нам и своей предостаточно. Колючая проволока – змея подколодная с ядовитыми зубьями – приползла на наши земли из-за моря-океана.
– Это откуда же она?
– Отец колючей проволоки – американец Глидден.
– Гнидин? – уточнили сбоку. – Гнида, стало быть?
– И так можно сказать, – согласился Папа Карлович. Мужики возле костра зашумели.
– Вот какая гнида! А? Скумекал!
– Ну, а кто же ещё, кроме гниды, такую хренотень скумекать может?
О проекте
О подписке