Северная столица встретила его свистящим ветром вперемежку с дробовым зарядом крупного дождя – по крышам по стёклам так пощёлкивало, точно град горстями наотмашь лупцевал. Непогодица, правда, скоро прекратила полоскать деревья и дома. Солнце вприщурку стало проглядывать из-за туч – золотые зайцы побежали по мокрому городу.
С каким-то виноватым, пришибленным видом солнце поморгало, поморгало и опять смущённо схоронилось за косматым пологом. Стало тихо, так тихо, что капли с крыши клацали, как шляпки от гвоздей, забиваемых под окнами и под деревьями. Туманец над Невою закучерявился. Узорным багрецом рваной позолотой над питерской землёю догорал октябрь – листву разметало по улицам, площадям и многочисленным каналам.
Уже вечерело, где-то за городом зябко подрагивала полоска зари, не зажатая чугунными тисками туч – кровавые отсветы брызгали в каналы, растекались по Неве. Там и тут фонари зажигались – золотыми иглами отражение втыкалось в воду, местами почти чернильную. Картинками и огненными строчками вспыхивала неоновая реклама – точно осколки семицветной радуги в большом калейдоскопе. Сильней запахло сыростью, гнильцою дерева – железоподобный сибирский листвяк много лет стоял в воде и под водой.
Полынцев хотел в тот же час, в тот же миг – как только приземлится – взять такси и ехать на квартиру своей бывшей супруги. Но теперь, оказавшись в любимом городе, он был подхвачен вихрем воспоминаний, которые здесь притаились едва не за каждым углом. А кроме этого – тень Достоевского, о котором он думал и много читал в последнее время – великая тень словно ходила за ним по пятам. «Тень» заставляла его обращать внимание на то, что раньше он бы не увидел: огнём весёлой жизни сверкающие окна ресторанов и отелей внезапно освещали согбенную фигуру человека, при помощи костыля копавшегося в мусорном баке. Молоденькие жрицы любви – представители древней профессии – попадались ему в затенённых местах. И тут же – встречались пожилые ленинградцы, идущие рука об руку. То и дело замирая с громко бьющимся сердцем, он печально всматривался в каменные дебри Петербурга, населённого новыми русскими – и не только русскими – Раскольниковыми, ради копеечной выгоды способными угробить не только старуху-процентщицу, но даже и самое невинное дитя. И в эти мгновения душу его опаляло предчувствие чего-то неизбежного, неотвратимого, что может с ним случиться в этом городе. И вслед за этим огненным предчувствием приходила твёрдая уверенность: будь, что будет, так надо.
Небо чернело, точно обугливалось; тучи наползали со стороны незримого Финского залива, откуда шли порывы чистого морского воздуха, которым Полынцев по молодости не мог надышаться – любил бродить по берегу залива, слушать по весне разбойных соловьёв…
Снова дождик пробрасывал – реденький, робкий. Над вечерним Питером восходили купола церквей и храмов – зажигалась подсветка. И нестерпимо вдруг захотелось оказаться под спасительной сенью какой-нибудь Божьей обители, постоять и помолиться, душу согреть возле свечи, возле святого образа.
Становилось неуютно и промозгло. Нужно было о ночлеге позаботиться, а он всё бродил и бродил, будто искал вчерашний счастливый день. Попадая в тупики или в район новостройки, Полынцев временами терялся: где он есть и как отсюда выбраться? Затем он повернул куда-то к Заячьему острову и на память невольно пришёл «Вурдала Демонович», тот могучий охотник, обдиравший зайца возле костра, когда они с Самохой забуксовали по дороге в аэропорт.
Он закурил, почти не ощущая горькой сладости проклятых папирос. Зубами терзая бумажный мундштук, он отрешённо смотрел на догорающие отблески заката на куполах и шпилях Петропавловской крепости. Смотрел на воду с рёбрами тёмной мелкой ряби. Смотрел – и вспоминал загадочного Блока, тоже когда-то стоявшего, может быть, как раз у этих парапетов. Какая безнадёжность и великая тоска должна овладеть человеком, написавшим:
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века – Всё будет так, спасенья нет. Умрёшь – начнёшь опять с начала, И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь.
«Зачем я вообще сюда приехал? – Тревожно озираясь, он голову в плечи втянул. – Бессмысленный и тусклый свет…
Всё будет так, спасенья нет… Зачем? Уронить крокодиловы слёзы над могилой дочери? Но если она не нужна была тебе при жизни, так после смерти и подавно. Что лукавить? Зачем ты припёрся? Пощекотать свои нервы острым ощущением от воспоминаний? Или всё-таки надо сельским хозяйством заняться – с козлами разобраться? Надо, надо! А зачем же я здесь?..»
Двигаясь дальше, он порой в темноте руки растопыривал впереди себя, точно слепой, беспомощный. Кресты на соборах, мимо которых проходил Полынцев, напомнили о крестах кладбищенских.
«Интересно, где её похоронили? На новом каком-то, наверно. Не на Пискарёвском, конечно. Поехать бы туда сейчас, посидеть в тишине… – Он прошёл мимо какого-то дворца, похожего на Дворец бракосочетания. – Кажется, вот здесь мы поженились. А вон там разводились… – Он посмотрел куда-то в сторону чёрной громады моста, выгнувшего спину над Невой. – Здесь не только люди, но и мосты разводятся. Так мне сказал какой-то зубоскал, который в тот день тоже развод оформлял со своею сударушкой…»
Вдруг сердце жарко жахнуло в ребро – и он остановился, ещё не понимая, что к чему, но уже взволнованно покусывая ноготь. Он увидел парня с телекамерой и машинально следом направился – хотя это и не по пути. Фёдор Поликарлович, как сценарист, хотя и бывший, заинтересовался телекамерой и вскоре неподалёку обнаружил человека, который, судя по всему, был режиссёром.
В районе Зимнего дворца они застопорились.
– Давай вот это крупным планом! – приглушённо попросил режиссёр. – Издалека, а потом наезжай трансфокатором…
Присмотревшись, Полынцев стал читать большой рекламный щит, с которого криком кричали необыкновенные забавы Северной столицы: «Две ночи царских утех в окружении раскрепощённых девушек и придворных шутов подарят вам незабываемое погружение в эпоху услад Распутина. Специальный интерьер, постановочное шоу и подарки с барского плеча».
– Вот это ни хрена себе – услады, – пробормотал Полынцев, стараясь держаться в тени.
Раздался нежный стрёкот телекамеры.
– Снял? – нетерпеливо спросил седоволосый режиссёр.
Молодой оператор зачехлил объектив.
– Снял! Как шубу с барского плеча! – Ну, пошли, а то дождь начинается…
Целенаправленно двигаясь куда-то в сумерки, они через несколько минут расположились в кустах – неподалёку от приземистого павильона, зазывно сверкающего фейерверком электрических огоньков.
– Надо было всё-таки скрытую камеру взять, – загоревал оператор.
– Ничего, пока снимай отсюда, а попозже подойдём. Фёдор Поликарлович не сразу понял, что в таких павильонах, да и не только в таких, открыто и спокойно продают наркотики – под видом невинных благовоний или курительных смесей. Минут за пять – пока снимали этот сюжет – к павильону подошло немало разнокалиберной молодёжи: смазливые девчата и юнцы, прилично одетые, хорошо усвоившие пирсинг – серьги и кольца торчали из ушей, ноздрей, из верхних и нижних губ.
Седовласый режиссёр, поднявши воротник и натянувши кепку на глаза, подошёл к павильону и, сунув деньги в окошечко, взял цветной пакетик с благовонием. После этого он повернулся – сделал знак оператору, который потихоньку вышел из-за кустов.
– А что это вы продаёте? – Режиссёр, постучав козонками по окошечку, показал только что купленный пакетик. – Курительные смеси, благовония, – ответила женщина за стеклом.
– А вы знаете, что вот эта «Гавайская роза», «Шалфей-предсказатель» и другие ваши благовония – это наркотик?
Продавщица удивилась, а точней сказать, изобразила удивление.
– Да какой же это наркотик, если у нас лицензия на продажу этих товаров?
– Такие наркотики, – продолжал режиссёр, – приравниваются к героину. Их продажа за границей запрещена.
– Но у нас-то ведь разрешено? Разве не так?
– А дети у вас есть? – поинтересовался режиссер. – А причём здесь мои дети?
– Но ведь они тоже могут где-нибудь купить вот такое невинное благовоние, а потом из окошка десятого или двадцатого этажа сиганут. Вы об этом не думали?
Увидев телекамеру, продавщица отвернулась от окошечка.
Настырный режиссёр опять козонками по стеклу потарабанил, но это уже было делом бесполезным. Свет за окном погас – там зажигалка чиркнула, и мягко замаячил малиновый цветочек дымящей сигареты у женщины в губах.
– Что и требовалось доказать! – Режиссёр поправил кепку, поворачиваясь. – Ты снял? Как у тебя?
– Как в Голливуде! – заверил оператор. – Хотя насчёт звука я не уверен.
– Ну, пошли к соседнему ларьку, там ещё попытаемся…
И опять они расположились по-партизански – в тени за кустами, догола обдёрганными осенним ветром. Но тут работникам искусства не повезло.
Из-за угла павильона появилась плечистая фигура в сером плаще с кулаками в чёрных перчатках.
– Господа! – вежливо, но твёрдо зашуршал серый плащ. – Давайте-ка отсюда по-хорошему. Пока трамваи ходят.
– Да мы пешком… – миролюбиво начал режиссёр. – А в чём дело?
– Тут снимать нельзя!
– Как это – нельзя? – заартачился режиссёр. – Где это сказано? Если законом не запрещено, то можно.
Человек в чёрных перчатках приблизился.
– Тут я – закон. Усёк? – Нахально заявил он. – Вали отсюда! Живо! Или я угрохаю всё это кино к ядрёной матери!
– Но, но! – возмутился режиссёр. – Давайте без рук!
– Значит, ногами угрохаю.
Нахал в чёрных перчатках настроен был воинственно – седому режиссёру-правдолюбцу с его молодым оператором могло бы не поздоровиться. И тут между ними – совершенно неожиданно – появился мрачный незнакомец. Молча развернувшись, он закатил такую зуботычину – нахалюга в чёрных перчатках аж подлетел над землёй, прежде чем рухнуть на кучу мокрых листьев, недавно подметённых дворниками.
Милицейская машина, проезжавшая неподалёку, резко развернулась и поехала в сторону павильона.
Незнакомец подхватил свою сумку и побежал, разбрызгивая лужи.
И такси помчалось по ночному городу, сверкающему огнями всевозможных соблазнов – казино, рестораны, гостиницы. И чем дальше они отъезжали от злополучного павильона, тем сильней сожалел пассажир о своей горячности: такси влетит в копеечку. Правда, окажись он в другой машине – милицейской – было бы ещё дороже.
Водитель – коренной, воспитанный житель Северной столицы – интеллигентно помолчав, спросил через минуту:
– Простите, но… Куда нам ехать?
– А что, я адрес не назвал?
– Нет, не назвали.
– Хорошо. – У Полынцева появилась возможность соскочить со счётчика таксомотора. – А где у вас тут самые лучшие апартаменты?
– Этого добра теперь навалом. – Шофёр притормозил возле парадного, залитого яркими огнями. – Вот, пожалуйста. Три звёздочки. Устроит?
– Если б это был коньяк, то без вопросов.
– Могу вам показать, где подешевле.
Собираясь выходить, пассажир заметил: следом едет милицейская машина – может быть, та самая, а может, и другая.
– Придётся ночевать у моей бывшей, – пробормотал он, поспешно называя адрес.
Интеллигентный водитель, кажется, понял его. Молча скорость врубил и поехал, поглядывая в боковое зеркало.
«Чёрный воронок» вскоре отстал и пассажир, откинувшись на заднем сидении, расслабился, закрывая глаза.
Через какое-то время легковушку тряхнуло на кочке.
– Виноват. – Воспитанный водитель улыбнулся. – Такие дороги, что тут впору солому стелить.
Протирая утомлённые глаза, пассажир забормотал на заднем сидении:
– Знал бы, где упасть… Да только там соломка не поможет.
Всё-таки тринадцатый этаж…
Водитель быстро оглянулся.
– Тринадцатиэтажный дом? Или что вы сказали?
Мрачно уставившись за окно, пассажир помолчал, разглядывая краны с прожекторами, чёрные туши высотных домов, подпирающих звёзды.
– Я говорю, понастроили тут… – Полынцев ноготь покусал. – Ни пройти, ни проехать.
– Понастроили! – согласился шофёр, глядя в зеркало заднего вида. – Теперь, что ни дом, то дурдом. В том смысле, что никакая архитектура тут не ночевала. Лепят, кто во что горазд. Покупают землю, и давай, давай. Как будто последний день Помпеи.
Водитель сбавил газ на повороте и, не дождавшись реплики от пассажира, снова стал воспитанно помалкивать.
Голая берёзовая рощица, разграбленная ветром, закачалась ярком свете автомобильных фар – и словно отлетела в темноту. Железобетонные тумбы с кровяными фосфорическими знаками замелькали по краю дороги, ограждая овраг.
«Долго что-то тянемся! – Полынцев заёрзал. – Или это просто потому, что я тут не был, чёрт знает, сколько…»
Он ехал по новому адресу бывшей жены – раньше, когда были вместе, жили в центре, а этот, новый, адрес был связан с рождением Анастасии, дочери. Прежнюю однокомнатную квартиру жены и двухкомнатную квартиру её родителей пришлось обменять на общую жилплощадь: с двумя ребятишками жена бы не справилась без помощи бабки и деда, который, впрочем, лет через пять скончался от рака.
Такси покрутилось в районе плохо освещённых новостроек и, наконец-то, пассажир приехал, да только зря.
Дверь никто не открыл. Он расстроился. Опустивши сумку на пол, указательный палец просунул в глухой чёрный ворот свитера – потянул, ослабляя.
О проекте
О подписке