В Москве в первую голову он озадачился по поводу жилья.
Куда податься? Где тут перекантоваться? Была надежда на общежитие ВГИКа – института кинематографии, в котором Полынцев года полтора назад учился на сценариста, но бросил, когда началась заваруха, в результате которой Советский Союз обрушился в тартарары.
Даже издали было заметно, какие разительные перемены произошли с тем здоровенным зданием, где находилась общага. На первом этаже расположился офис какого-то «Спортмастера», на кирпичной стене которого мелом нацарапано: «Сила есть – ума не надо!» Второй этаж отдали под свадебный сервис – об этом говорили, а точнее, позванивали серебрецом колокольчиков длиннорылые свадебные лимузины, припаркованные внизу.
И в самом общежитии произошли перемены в духе времени – циничного и жёсткого. Так, например, Полынцев прочитал объявление, похожее на грозящий кулак коменданта: «В общежитии ВГИКа запрещено заводить детей и домашних животных. Кто обзаведётся, тот вынужден будет немедленно съехать».
Воспользовавшись былыми связями, немного подзабытыми и порушенными, Полынцев – с большим трудом – всё-таки 299 исхлопотал скромную келью, завалил её черновиками сценариев и вдохновенно взялся кропать что-то великое, что-то бессмертное, что должно было сделать его победителем в искусстве и в жизни. «Надо пахать и пахать!» – каждодневно говорил он себе, вспоминая хорошие слова о том, что гений – это 2 % процента одарённости и 98 % пахоты. Только так и можно выйти в победители. А победителей не судят, как известно. Но при всём при этом самоотверженный пахарь не брал во внимание одно – весьма существенное – обстоятельство. Искусство и жизнь в те окаянные дни до чрезвычайности переменились; так переменились, будто кто-то спьяну или сдуру «плюс» поменял на «минус». И теперь повсюду на киностудиях, в редакциях, куда он упрямо совался, господа режиссёры и господа редакторы требовали только лишь один огромный «минус», заключавшийся в том, чтобы страницы любых произведений громыхали площадною бранью, полыхали пожарами, клокотали кровью, гноем истекали.
Затурканный проблемами творчества – залитературканный, как сам он любил говорить, – Полынцев какое-то время ломился в открытые двери, свою правду-матку доказывал.
– Если вы долго всматриваетесь в бездну – бездна начинает всматриваться в вас! – говорил он, цитируя Ницше. – Как вы не поймёте, господа хорошие? Если зритель смотрит на всё это кошмарное искусство – он рано или поздно все эти кошмары найдёт в своей душе и в своём доме.
– Старичок! – Его панибратски похлопывали по плечу. – Ты едешь на телеге. Отстал от жизни.
Он стряхивал руку с плеча.
– Это гребля с пляской, а не жизнь!
– За что боролись…
– Лично я за это не боролся.
– О, да, конечно. Ты предпочитаешь быть над схваткой. Так ведь?
– Да не совсем.
– Ну, так в чём же дело, старичок? Давай, подключайся процессу. У тебя и слог приличный, и фантазия бурлит.
– К процессу развала страны подключаться?
– Во! Ты опять за своё?
– Я – за своё. А вы так – за чужое. – Ты на что намекаешь?
– Да ладно, замнём.
– А тебе не кажется, что мы многие вопросы слишком долго заминали, затирали, задвигали в дальний угол? И не потому ли опухоль назрела и прорвалась? Мы делали вид, будто в нашей стране всё нормально, организм здоровый, а опухоль росла, распространяла метастазы. А мы всё: «да ладно, замнём, может быть, как-нибудь рассосётся…»
Что правда, то правда. Крыть было нечем, только разве что матом, который, увы, становился всё более и более нормативной лексикой; книги в ту пору, как заборы в стране, отличались заборной руганью.
– Это жизнь! А как ты хочешь? – говорили ему по поводу забористого слога. – Если тебе на голову упадёт кирпич, ты ведь не скажешь: «Я помню чудное мгновенье…» Ты скорее вспомнишь нечто другое: «в бабушку и в бога душу мать!» Разве не так? Только честно.
Разговоры такие происходили и в редакциях журналов, и на киностудиях, и в Доме актёра, куда он частенько захаживал, где выпивал, шатаясь между столиками и всё ещё надеясь – хотя уже и слабо – найти единомышленника, человека, способного помочь ему стать победителем в искусстве и в жизни.
Единомышленник, в конце концов, нашёлся, хотя и не совсем такой, который нужен. Таким единомышленником оказался энергичный, бодрый человек из Заполярья – молодой, но умудрённый опытом жизни, книгами.
– Позвольте пригласить вас к нам за столик? – деликатно спросил северянин.
– Позволяю! – Полынцев усмехнулся. – Так и быть…
Пришли за столик, сели у окна, за которым открывался городской пейзаж – первым снежком присыпанные тополя, граниты набережной.
– Что будете пить? – озаботился единомышленник.
– А всё, что горит.
Лицо северянина озарила золотая улыбка.
– Так, может быть, стаканчик керосину?
– С удовольствием! – Полынцев закинул ногу на ногу и поправил ворот застиранной рубахи. – А чем я, собственно, обязан?
– Видите ли… – Северянин замялся. – Фёдор… Как вас? Поликарпыч? Поликарлович? Интересное отчество. Я тут краем уха слышал вас, Фёдор Поликарлович, и мне, честно сказать, очень близка ваша позиция.
– О! Это уже интересно. – Полынцев прищурился, разглядывая собеседника. – А вы, простите, кто? Какая киностудия?
– Я из Норильска.
– Что-то не слышал про такую киностудию.
– Нет, я к искусству не имею отношения. – Северянин глазами окинул задымленное помещение Дома актёра. – Друг меня сюда привёл. Познакомить, так сказать, с бомондом.
– Ну, и как вам этот бомонд?
– Впечатляет, – сдержанно ответил северянин. – А где ваш друг?
– Да он… – Собеседник смущённо посмотрел в дальний угол. – Отдыхает где-то за кулисами.
– Ну, хорошо. Вернёмся к нашим бананам, – скаламбурил Полынцев, глядя на тарелку с фруктами. – Вам близка моя позиция. И – что?
– Есть предложение, Поликарлович. Вы как насчёт того, чтобы поработать на вечной мерзлоте? – В качестве мамонта?
Северянин опять озарился золотою улыбкой.
– В качестве редактора газеты.
– Интересный сюжет. – Полынцев почесал давно не стриженый загривок. – Но я ведь, извините, сценарист. Газетой никогда не занимался.
– Не боги горшки обжигают.
– Ну, да, тем более на вечной мерзлоте. – Так что вы скажете?
– Покумекать надо. А как насчёт зарплаты?
– Нормально, Поликарлович. Мы не обидим.
Северянин назвал ему сумму, и глаза Полынцева сделались круглыми, как большие нули, дополнявшие солидную сумму.
– Ну, это уже кое-что! – Он засмеялся, понимая, что наглеет. – За это и выпить не грех!
«Если года три-четыре поработать на северах, – соображал он, – можно квартиру для сына купить в Петербурге. А то ведь скоро вырастет, женится – глазом моргнуть не успеешь».
Прикончив бутылку трёхзвёздочного коньяка, они ещё немного посидели, поговорили, уточняя детали. Будущий редактор задорно раскраснелся, плечи расправил.
– Значит, согласны? – уточнил северянин.
– В принципе – да! – Улыбаясь, Фёдор ладошкой прихлопнул по столу. – А когда нужно ехать?
– Лететь. – Собеседник поддёрнул рукав, посмотрел на золочёный циферблат. – Через два с половиной часа. Полынцев поперхнулся дармовым угощением. – Вы что? Кха-кха… Серьёзно?
– Вполне.
– Так ведь мне же это… Кха-кха… Надо собраться…
– Возьмём такси, заедем.
– А билет?
– А у нас там лётчики свои, проблем не будет.
Изумлённо покачав головой, будущий редактор встал из-за столика, промокнул салфеткой губы и засмеялся.
– От винта! – воскликнул он, отчаянно махнув рукой.
Ему, сценаристу, нравились вот такие – совершенно неожиданные – повороты в судьбах героев, с которыми всякий автор невольно находится в самом тесном родстве.
Самолёт на Крайний Север попал не скоро. В Норильске бушевала «чёрная» пурга, срывающая крыши, и потому огромный лайнер два раза возвращали на ближайшие аэродромы – сначала в Красноярске томились пять часов, затем примерно столько же парились в Толмачево под Новосибирском.
Так начиналась его новая страница – страница чистых северных снегов, над которыми частенько полыхали позари – сказочные краски северных сияний. Заколачивая деньги в Заполярье, он почувствовал себя крепко стоящим на ногах и сразу понял, что «имеет право голоса». Раньше он, как горьковский босяк, лишний раз стеснялся позвонить своей бывшей, а тут осмелел – деньги делали дело. И только тогда Полынцев узнал, что у него – вслед за сыном в Ленинграде – дочка появилась. Родилась как будто невзначай. Он только сына планировал, наследником мечтал обзавестись, но мужицкой силы в нём оказалось невпроворот – перестарался.
«Сдурела баба! – изумился Фёдор. – Теперь и одного-то не прокормишь, а она второго родила. Это хорошо, что я в Заполярье, где длинный рубль, но отсюда нужно тикать, а то загнуться можно и остаться вечно молодым – под крестом на вечной мерзлоте».
Звезда-Полынь – фамильная звезда Полынцева, так он думал и так говорил с гонорком; вот, мол, какая звезда у меня, позавидуйте. А позднее он стал открещиваться от именной звезды, когда прогремела авария на Чернобыльской атомной станции, когда всё громче стали поговаривать, что полынь это чернобыл, и, значит, сбывается пророчество святого писания, в котором сказано, что упадёт с небес звезда-полынь, и третья часть земной воды сделается полынной.
Полярная звезда его уже не грела, не прельщала.
С какой великой радостью он махнул на Север – с такой же радостью, но куда большей – перемахнул потом на Юг.
У Полынцева хорошие деньжата сколотились к той поре.
Дом купил в Славянске-на-Кубани. Добротный домина стоял в живописном местечке, на берегу реки Протоки, откуда хорошо просматривалась дельта Кубань-реки.
– Дворец без хозяйки – пустыня! – любил повторять он, женившись на юной красавице, которую звали эффектным и романтическим именем Изабелла.
– Меня, – говорила красавица, – так назвали в честь одного из сортов винограда.
– Правда? – шутливо уточнял Полынцев. – В честь винограда? Или в честь лошади?
Красавица надувала розовые губки.
– В честь какой такой лошади?
– А ты не знала? Есть такая изабелловая масть. Кремовая. – Феня! – так она Федю звала. – Фу, как это пошло, как это прозаично! – фыркала красавица, раздувая карманчики крупных ноздрей. – Это даже хамство, я тебе скажу!
– В древности Кубань принадлежала Крымскому ханству, – напомнил Фёдор. – Ну, а теперь, сама видишь, какое тут крымское хамство. Всё захватили, всё позастроили. Куда ни посмотришь, картина Саврасова: «Грачи прилетели».
– А причём тут грачи? – удивилась красавица, глядя на гнёзда на тополёвых вершинах, вздымавшихся над берегом Протоки.
– Потом как-нибудь расскажу, а пока… – Он стоял на пороге в свой кабинет. – Мне повестушку закончить пора.
Жена хихикнула в недоумении:
– Так ты ж её не начинал. Ты сам сказал. Как ты будешь заканчивать?
– Не знаю. Это уж как Бог распорядится.
Не писалось ему, хоть ты тресни. Был приличный кабинет, бумага на столе, на подоконниках белела сугробами, самописки рвались в бой, попискивая перьями. И только не было того небесного огня, который зажигает сердце, душу.
Этот странный диагноз под названием «не пишется» – наверно, самый страшный изо всех диагнозов, какие только могут обнаружиться у литератора. И что тут делать, когда не пишется? Никакие доктора тебе не скажут…
Забросив бумагу и ручку, он подыскал себе такую непыльную работу, чтобы и не напрягаться, и в то же время быть при деле, чувствовать себя востребованным. Для мужика это особенно важно: ощущать свою востребованность, воображать своё плечо – плечом атланта, на котором держится небо. Кажется, вот так бы жить ему и жить, привольно жировать, не зная проблем, но характер – это ведь судьба, не сегодня сказано. Не мог он долго усидеть за печкой, слушая рапсодию сверчка.
Микроб стяжательства и накопительства, незримо витающий в воздухе Новой России, год за годом отравлял народы и пространства. И только редкий человек обладал врождённым иммунитетом и не поддавался золотому этому проклятому микробу. Полынцев обладал таким иммунитетом, только, наверное, всё же не достаточно сильным – золотой микроб засел где-то в подсознании и начал там делать недоброе дело. Люди кругом богатели, и Полынцеву тоже хотелось быть, по крайней мере, не безбедным.
В груди мечта горела – не давала спать. И однажды ночью он поднялся, взволнованный чем-то, просторную комнату стал босыми лапами топтать.
Изабелла проснулась – глаза в полумраке мерцали.
– Феня! – Она зевнула. – Ты чего?
Полынцев рюмку водки хлопнул, присел на край постели, помолчал, дожидаясь, когда сердце охватит огнём.
– Дело предложили мне…
Красавица-кобылка опять зевнула, поправляя под горлом золотую сбрую с крестиком.
– Какое дело?
– Весьма авантюрное, честно сказать. – Ну, и выбрось эту дурь из головы!
Разволновавшись, он снова покружился по комнате. И снова проглотил рюмаху водки. Поцарапал правую, горделиво вздёрнутую бровь.
– Авантюрное дельце, однако, но приличную прибыль сулит! Понимаешь? С деньгами, какие теперь у меня, можно так обернуться, что на каждую тысячу – за короткое время – наварится штук пять, если не больше…
Заспанная женщина посмотрела в сторону кухни. – А что там варится? Я ничего не ставила.
Он засмеялся. Под одеяло забрался.
– Ладно, лапушка, – прошептал, закрывая глаза. – Утро вечера, как говорится…
Но теперь уже она не могла уснуть.
– А кто предложил-то? Феня!
– Да это не важно. – Он отмахнулся. – Важно то, что можно отлично заработать. Я же тебе говорил: мечтаю ребятишкам в Питере купить квартиру. А это, знаешь, сколько нынче стоит? Чёртову тучу долларов!
Жена поглядела на звёздочку, недосягаемо горящую за окном.
– Ну, так, может, попробовать?
– А я тебе о чём толкую битый час? – Полынцев обнял красотку. – Купим белую яхту. Домик на море.
– Это бы неплохо.
– Что значит «неплохо»? Это вообще…
О проекте
О подписке