– Как тебя звать, говоришь? Асилий? – Алтаец губами почмокал. – Ты молодой, Асилий, ты не знаешь того, что хорошая птица перевесит коня.

– А машину? – с улыбкой спросил студент.

– Смотря какую, – серьёзно отвечал беркутчи. – Может, и машину перевесить.

– Ну, это уж вы загибаете.

– Кого? Не понял Ульгений. – Кого загибаю?

Улыбаясь, Крутояров подошёл поближе, посмотрел в ледяные, пронзительные глаза истребителя – в них отражается пламя костра и поэтому взор представляется жутковато-кровожадным.

– А можно подержать его?

– Попробуй, Асилий. Только я сначала клобук надену. – Чего? Каблук?

Ульгений посмеивался – белизна зубов ярко выделялась на фоне смолистых усиков. Он взял аккуратно пошитый из кожи тёмно-шафрановый клобук – эдакую шапку-невидимку – ловким движением нахлобучил на голову беркута. – И тебе, Асилий, и ему спокойней.

– Не знаю, как ему, а мне так точно, – сказал студент. – Ну, а теперь-то можно взять?

– Голыми руками? – Ульгений усмехнулся.

– Ну, а как ещё?

– Вот так… – Беркутчи протянул ему кожаную длинную и грубую перчатку с тремя «богатырскими» пальцами. – Держи. Только, смотри, не урони.

– Ничего, осилим! – Студент неожиданно развеселился. – Деникин было взял Воронеж – дяденька, брось, а то уронишь!

Беркутчи посмотрел с недоумением.

– Ворона? – Алтаец едва не обиделся. – Да это у меня такая птица, каких ты, может, никогда и не увидишь!

Студент хотел сказать, что его превратно поняли, но сказать не успел. Кривые когти хищника – железоподобные, цепкие – иголками вонзились в руку в районе локтя. Студенту показалось, будто когти прокололи перчатку, и в рукаве стало не только жарко, но даже будто бы сыро – от крови.

– Ого-о… – Он заскрипел зубами. – Силён, бродяга.

– А ты как думал? – Ульгений доволен, словно дитя. – Вот тебе и ворона!

– Да причём тут ворона? Я про неё даже не заикался. Крутояров улыбался через силу: приходилось терпеть, напрягаться. Вот теперь он самолично убедился, что охота с беркутом требует немало силы и ловкости – попробуй удержать такого дьявола на весу, на руке во время быстрой верховой езды. Но, может быть, в первую очередь – кроме силы и ловкости – эта охота требует безоглядной смелости.

Беркутчи – до того, как беркут станет «шелковым» – зачастую серьёзно страдает от хищника, который обычно берётся из дикой природы, как только научится летать.

Ревниво наблюдая за студентом и за беркутом, Ульгений заявил:

– Хватит. Всё. Хорошего помножку. – Понемножку, вы хотели сказать?

– Вот я и говорю, давай сюда! – Беркутчи ловко забрал своего любимого питомца, ушёл и спрятал в юрте, в клетке из чистого золота – так он сам нешуточно изрёк. – В железной клетке такая птица жить не может. Помирает.

– А почему? – От гордости.

– Это как понять?

– Ну, как? – Ульгений затылок поцарапал, не зная, как получше растолковать. – Ты возьми царя, к примеру, да посади коровник, вот он и помрёт. От гордости. От скуки. Попытавшись представить царя в коровнике, студент засмеялся и ни к селу, ни к городу сказал:

– Мы это дело осилим.

А в горах, между тем, потемнело – седловины среди перевалов заварило чёрно-синим варом. Венера – звезда пастухов – засеребрилась над Монгольским Алтаем. В воздухе запахло ароматной сыростью – крупная роса крошилась на траву, на цветы и кусты. Ночная какая-то птица начинала голос подавать – сиротливый, тихий и словно бы знакомый, родной до боли. Послушаешь эту певунью, и так тебе захочется отыскать её, такую одинокую, такую нежную – тихохонько прижать к своей груди, согреть своим дыханием, согреть теплом ладоней.

– Расскажите, Ульгений, – попросил Крутояров, задевая любимую струнку в душе беркутчи, – как вы это дело начинали, какие трудности, какие испытания пришлось пройти?

Несколько наивные вопросы и просьбы студента ублажали сердце кочевника – это было заметно. Только он не торопился отвечать – характер выдерживал. Он достал курительную трубку, окованную медным ободком. Табаком не спеша зарядил – крошки сыпались на брюки с кожаными заплатками на коленях. Потом Ульгений лёг на толстую кошму, постеленную возле костра. Смакуя трубку, глядя на огонь, беркутчи гортанным голосом повествовал:

– Сначала, значит, мы эту птицу учим сидеть на руке, а потом чтоб на голос хозяина откликалась…

– То есть, как – откликалась? Он что, умеет говорить, ваш беркут?

– А как же! – Ульгений усмехнулся. – Если попугай умеет говорить, так отчего же беркут не научится? – Вы шутите?

– А ты? Неужели всерьёз?

– Нет. – Студент смутился. – Это я так…

Прищуривая чёрные щёлочки-глаза, Ульгений снова трубку смаковал, чмокал, словно целуя.

Парень приподнялся над костром, чтобы лучше видеть и попросил продолжить рассказ о беркутах.

Вынимая трубку изо рта, Ульгений растянул широкую улыбку и произнес нечто неожиданное:

– Сначала ты мало-мало учишь птицу, а потом бывает так, что птица человека учит уму-разуму. Так, по крайней мере, со мной случилось. Самый первый беркут мне глаза открыл на божий мир.

– Это как же так?

И опять степенный Ульгений замолчал. Отложивши трубку, над которой кудрявился голубоватый дымок, беркутчи поднялся. Посмотрел на коня, щиплющего травку около ручья. Посмотрел на Венеру – она уже стала большою, как белый цветок, распустившийся в чёрном безбрежном омуте.

– Дождь, однако, будет, – предположил беркутчи, глядя на северо-запад, откуда наплывали тучи, рваным пологом закрывающие остатки зари. – А может, мимо пронесёт.

– Дождь – это плохо. Самолёт не прилетит.

– Это не страшно, Асилий. Пойдёшь вон туда, в сторону Чуйского тракта. Доедешь до Ташанты.

– До тошноты? – скаламбурил студент. – А там-то что? – В Ташанте пограничник, помогут.

Парень посмотрел на остатки розоватых бликов, угасающих на самой огромной далёкой вершине.

– Метеостанция Бертек, – задумчиво сказал. – Вы не знаете?

– Как не знать? Бертек, Джазатор, Уландрык. Я там бывал, когда молодой. А что? Почему говоришь?

– Мой дядька на Бертеке работал радистом. Хотелось бы там побывать.

– Захочешь, так побудешь. Самолёт пускай летит, а ты живи, Асилий. Твой дом – моя юрта. Скоро придут монголы, мои друзья, с ними можно до Бертека верхом на лошади.

Ульгений ушёл в темноту и через минуту вернулся, сухие кизяки подложил в костёр – цветок увядавшего пламени оживился, высоко и широко распуская золотисто-голубые лепестки, искрящиеся на концах…

– Ну, так что? – напомнил Крутояров. – Как же это беркут вам глаза открыл на божий мир?

– О! – Ульгений покачал головой. – Так открыл, что теперь не закроются!

– Заинтриговали. Я просто горю от нетерпения – как вот эти кизяки в костре.

Улыбка Ульгения – это улыбка самой природы, столько в ней чистоты, доброты и бесхитростности. А следом за этой улыбкой послышался глубокий вздох Ульгения – словно глубокий, грустный вздох мимолётного ветра, потрепавшего кудри костра.

Открытие Ульгения заключалось в том, что беркут, сильный хищник, способный брать лису, косулю, джейрана и даже волка – вдруг однажды так оплошал, так опозорился, что молодой, неопытный беркутчи ахнул, заливаясь красками стыда.

Беркутчи в то утро зайца увидел в зелёной долине, снял кожаную шапку-невидимку – клобук – с головы истребителя и тихонько подтолкнул его, подбросил над собой. Могучими крыльями подминая под себя воздушные потоки, беркут быстро поднялся, увидел убегающего зайца – он может заметить его за два километра! – и начал пикировать. А зрелище такое дорогого стоит – для тех, кто понимает толк в этой царской охоте. Беркут работает чётко, страшно красиво и так молниеносно – глазом моргнуть не успеешь, как он уже добычу оседлал и начинает кривым своим клювом долбить по печени, только шерсть клочками летит кругом. А тут закавыка случилась. Беркут спикировал на зайца, когти выпустил, чтобы зацапать. Ан да нет! Не цапнул! Заяц так подпрыгнул, такую свечку зафитилил, точно его пружинами с земли подбросили. Бедный беркут чуть мордой об землю не хряпнулся. Вот оплошал, так оплошал. Расправив крылья, он опять в зенит пошёл – долина широкая, заяц не успевал добежать до ближайших кустов. Заяц был как будто обречён. Но беркут снова без толку спикировал – снова чуть об землю не ударился…

– А что такое? Почему? – удивился студент. – Может быть, у зайца было восемь ног? Помните, как это в приключениях барона Мюнхгаузена? У него там заяц восьминогий – никакая собака догнать не могла.

Ульгений пососал пустую трубку. Пожал плечами. – Какой барон? Какие восемь ног? Что ты, Асилий? – Извините. Ну, а почему же беркут оплошал?

– Загадка, – помолчав, продолжал беркутчи. – Долго я не мог эту загадку разгадать. Только с годами понял одну простую штуку. Нет, не простую, а золотую. В каждом виде животных и птиц были, есть и будут такие очень крепкие, редкие ребята, которых я назвал бы «неподдающимися» или «не берущимися». Их бесполезно брать – ни ружью, ни беркуту эти ребята не поддаются. Такими их природа сотворила для того, чтобы они продолжали свой род на земле.

Практикант был поражён и потрясён этой историей. Он подскочил и неуклюже обнял рассказчика.

– Ульгений! Вы меня обрадовали! Вот не ожидал! Вот уж воистину, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…

– А кого? – удивился беркутчи. – Ты что потерял?

– Нет, я нашёл! Нашел! – заверил Крутояров. – Вы слышали о Красной книге? Или о Чёрной?

– Букварь? Читал, курил цигарки из него, – то ли в шутку, то ли всерьёз ответил Ульгений, поднимаясь. – Ужинать будем, однако.

Баранина с кониной к этому времени подоспели – закопчённое ведро стояло на траве около костра. Ульгений принёс араку – самодельную молочную водочку, кислый сыр – курут, тоже приготовленный из молока.

Поднимая пиалу, расписанную яркими алтайскими узорами, студент провозгласил совершенно искренне, хотя немного высокопарно:

– Спасибо, Ульгений! Спасибо! Вы меня сегодня осчастливили. Да, да. Осчастливили, можно сказать, на всю мою оставшуюся жизнь! Вы подарили мне надежду на то, что всё живое на Земле будет жить и процветать. Так распорядилась матушка-природа. И это здорово. Давайте-ка, Ульгений, мы выпьем за не поддающихся! За тех, кому не страшен ни беркут, ни ружьё!

* * *

Всю ночь горели звёзды в чистом небе над горами – тучи просквозили стороной, гранитным громом погромыхали где-то за перевалами.

Утро занималось тёплое, погожее. Ульгений со своею многочисленной отарой на заре ушёл «за травой». А студент-практикант, умывшись в реке, залюбовался рассветными красками, свежо и трепетно играющими в небесах, на горах. В Москве, в Третьяковке ему казалось: Рерих слишком яркие тона придумал на картинах Горного Алтая. И только теперь понимал он – всё было с натуры написано, с такой натуры, аж сердце от восторга ломит. Потом он какое какое-то время сидел у костра, чаёк попивал в ожидании самолёта. Глядя в золотые россыпи раскалённых углей, парень улыбался, размышляя о вчерашнем открытии, которое он сделал с помощью Ульгения.

С таким открытием жить можно смело. Надеяться можно верить, что богиня Флора и богиня Фауна не осиротеют. А потом – часа через два, когда солнце спалило светло-синий каракуль туманов – трескучий, легенький аэроплан приземлился на поляне у реки и тут же взлетел над зелёной долиной, над снежными вершинами Монгольского Алтая, где воздух поражает чистотой и где размах космических просторов изумляет первородной красотою и величием.