Жолнеж

С 1937 по 1939 год в Войско Польское только из Пинского повета призвали около тысячи молодых белорусских парней. А сколько их всего было призвано по всей Западной Беларуси! И у каждого новобранца своя судьба, своя нелегкая жизненная дорога. Им было суждено попасть в круговерть начавшейся осенью 1939 года Второй мировой войны, защищая Польшу как государство, которому они присягнули. Многие жолнежи прошли тяжелый путь немецких и советских концлагерей. Часть из них во время формирования Войска Польского вошла в состав его первой дивизии имени Тадеуша Костюшко и приняла бой с немцами на Белорусской земле под Ленино. Другая часть добиралась через Иран, чтобы сражаться в составе войск коалиции и покрыть себя славой под Монте-Касимо.

Седой, как лунь, высокий, не согнутый ни жизнью, ни старостью, Миколай Иванович Дырман по вечерам на исходе дня садился во дворе под березой, закуривал и молчал. Думал. О чем? Может, о том, что набралось больше вопросов, чем ответов. Хотя, наверное, спасибо судьбе и за то, что к концу жизни судьба все же повернулась к нему. Да еще Прасковья. Это она захотела, чтобы Миколай постоял за себя, за все то, что осталось позади. А то ведь как и войны у него не было. И Победы тоже.

У всех была. У таких, как он, нет.

Ни на одном этом празднике никто не вспоминал о нем, бывшем польском солдате, на чью долю выпало столько всего, что рубцами легло на всю оставшуюся жизнь.

Не раз и не два говорили мы с ним об этом. Сколько архивов довелось мне, тогда военному журналисту, поднять, сколько запросов послать, чтобы каждое сказанное им слово подтвердить документально.

И только теперь, на склоне лет, пришло к таким, как Миколай, спасибо от польского народа. Пришло во многом благодаря той политике, которую по отношению к участникам Второй мировой войны стала проводить новая Беларусь.

Пригласят старых солдат в Варшаву и будут там чествовать как героев. С Пинщины таковых набралось свыше двух десятков человек. Получат они медаль участника войны сопротивления и указ к ней первого президента Польши Леха Валенсы. Свозят их к местам былых боев, где глаза застелет слеза воспоминаний…

* * *

…Плохое знамение выпало в тот год его родному селу Лунин. И кто его наслал? С соседями жили мирно, разве что лобчан могли подразнить, довести до белого каления, а то и до дрючка в руках. Но чтобы до «красного петуха»? Борони Бог.

Скорее всего, в таком знамении было виновато само село.

Тем вечером 1926 года Илья Голова с Грицом решили погрузить на подводы доски, чтобы с утра пораньше свезти в Пинск и продать. Пречистая – большой праздник, и базар большой. Покупателей много, и за хорошие доски давали хорошую цену. Когда нарезали их на местном лесозаводе у Бромберга, спрятали в клуню, чтобы, не дай Бог, лесники князя Друцко-Любецкого не пронюхали. Тогда или большой штраф, или долговая тюрьма.

Когда зашли в клуню, Илья прибавил огня в керосиновой лампе и повесил ее на крюк:

– Ладные доски, – удовлетворенно сказал он.

– Гроши будут, – подтвердил Гриц.

Замолчали, принялись за работу. Уже заканчивали, когда Илья, поворачивая последнюю, зацепил лампу. Огненная струя вместе с разбитым стеклом плеснула на солому. Клуня вспыхнула, словно в ней порох держали. Еле успели Илья с Грицом выскочить да коня подальше отвести.

И поплыл над селом истошный крик:

– Пожа-а-ар!!

Нет ничего страшнее такого крика. До этого огонь несколько раз опустошал лунинские улицы. Еще не забыло село, как, обняв ступку, металась с безумным взглядом около горящей хаты Оля Оброменя, а ее Роман все старался вынуть из проемов новые окна, за которые уплатил немалые деньги и совсем недавно вставил.

Хаты стояли почти рядышком. Крыша к крыше. Теснота. Да и крыши где соломенные, где камышовые. А если ветерок… – пошел плясать огонь.

Вот и теперь сразу задымилось у Романа Рублева, у Головиных, за ними у Мыла, Космича занялось.

Затем вдруг сразу через несколько огородов плеснуло огнем. Это над хатой Миколая Сверыпыча. Тот жил один. Бобыль бобылем. Уже спать собрался, когда услышал людские крики. Оделся, да сразу в клеть, где в обвешанном паутиной углу хранил сбережения на черный день. Сунул горящую лучину, чтобы угол получше высветить, – паутина порохом вспыхнула, от нее соломенная крыша…

Разгулялась стихия. Выгорела улица по одну сторону до Великаши. По другую – до Ивана Ткача. Сюда, ближе к центру, село спас большой огород Лобков. Не хватило сил огню перемахнуть через него.

Повезло и Ивану Дырману, Миколаевому батьке. Только сараи сгорели, а хата уцелела. И на том Бога благодарили, что хоть окрайцем своей милости, да не обошел их.

Погоревали при беде. Порадовались тому, что не совсем разорила.

– Вот, сынок, напасть какая, – говорил Миколаю отец, – чтобы на твоем веку никогда таких пожаров не встречать.

Не думал он, что суждено сыну и не такое увидеть.

Строились, правда, долго. Не было денег на покупку леса. Билет на порубку выдавался у князя раз в год и стоил 15 злотых. Заработать негде. На всех лучших работах трудились поляки. К себе не подпускали. Пристроилась семья к еврею Бромбергу на лесозавод колодки из лесу возить. Антон, Володя, они постарше Миколая, отцу помогали. За это получали 90 грошей. За них можно было купить килограмм колбасы (стоил он 70 грошей), еще 20 оставалось на курево. Свой табак садить не разрешалось. Хочешь – бери в краме. Нет – не кури. Если пару колодок своровать удавалось, то везли в Пинск. Ночью, чтобы утром продать на фанерную фабрику и к обеду вернуться. Стражники знали об этом заработке и караулили. Не дай Бог было попасться им в руки. Могли и побить крепко, и в тюрьму упечь. Побои ладно, стерпятся, а вот тюрьма…

Миколай ходил в пастухах. Пять лет с кнутом за пуд хлеба в год. Коров держали больше для навоза. Молока они давали мало. Сейчас одна дает столько, сколько тогда пять.

Вся семья трудилась, как вол в упряжке.

– Терпи, сынок, когда-то оно лучше будет, – утешала мать.

– Когда?

– А кто его знает.

За пару лет отстроились. Хорошие сараи поставили.

– Хоть и помучились, – довольно говорил Иван, – но как у людей.

Майским вечером первая весенняя гроза спалила их. Ладно, успели живность выпустить…

– Невезучие мы по жизни, сынок, – плакал старый Иван.

* * *

Февралем 1937 года призвали Миколая Дырмана в польскую армию. Оказался месяц на редкость теплым. Даже пчелы загудели. Гудели по селу и новобранцы. Ходили, буянили.

Призывную комиссию проходили в Лунинце. Обследовали там хлопцев дотошно. Кто был ниже 160 сантиметров, не брали. Польский офицер осмотрел Миколая, который оказался на полголовы даже выше его, довольно крякнул:

– Будут все такие солдаты, Войско Польское не пропадет.

Вначале его и нескольких человек завезли в Пинск. Игната Малащицкого из Парохонска, Ивана Тимошевича из Дубнович, а также из Логишина и Погоста. Хлопцы обрадовались: вот удача, если оставят служить около дома. Поговаривали, что здесь присматривают матросов для речной флотилии боевых кораблей. Миколай сказал:

– Буду проситься. Пинск – хороший город, мать приедет…

Не оставили, даже в город не отпустили. Спустя пару дней покатил вагон дальше, почти под границу с Германией. До Одера, плескавшего в берег, полтора километра.

После скудной домашней пищи солдатская еда поразила сельского парня. Каждый день в меню было что-то новое. Такое, что Миколай и не ел никогда, и слышал впервые. Скажем – гуляш с соусом. Суп. Борщ. Свежее сало. Сало копченое. Когда однажды несколько дней подряд дали ячневой каши, есть ее не стали, хотя сверху и жир аппетитно плавал.

Распорядок дня соблюдался очень даже строго. В семь утра подъем. Физзарядка. Умывание. Молитва. Завтрак, к нему кофе с маслом. Затем кросс с полной выкладкой на 3 километра. Или марш-бросок на десять.

Командир роты, симпатичный офицер, любил белорусские песни. Часто говорил:

– Ну, белорусы, дайте песню, чтобы всяка матка польска слыхала!

По стрельбе и метанию гранат Миколаю в роте равных не было. Замах хороший имел: косою на бобриковских болотах выработал. Когда из Варшавы приехал проверяющий, ротный не преминул похвастаться солдатом:

– Покажи-ка, Дырман, цо ты можешь!

Миколай и показал: граната, пролетев учебное поле, упала почти у бани. Пачка сигарет в награду.

Плац для строевой подготовки располагался почти на самом берегу Одера.

По ту сторону чинно прогуливались немцы.

Подходил к концу срок службы. 15 сентября 1939 года намеревался Миколай Дырман отправиться домой. Но вокруг уже чувствовалось неладное. Хорошо было видно, как прибывали немецкие войска. Душа просила: только не сейчас. Попозже. Когда домой уедет. Такими мыслями жили тогда многие солдаты-белорусы, кому предстояло увольнение.

Немцы не особо прятались. Всю свою подготовку вели открыто.

Поляки не хотели верить в войну. Душой напряглись: что из всего этого будет? Капитан поставил перед ротой задачу окапываться по берегу Одера до самого замка местного шляхтича. Позиции занимались с вечера, сидели в них до утра.

…И война началась.

2 сентября всю роту собрали в казарме. Прибыло командование. С ним ксендз. Совершили молитву о спасении Польши. После молитвы капитан начал речь:

– Жолнежи, мы победим!!

Офицер говорил, а Миколай думал о том, что если бы не война, то через неделю сидел бы дома.

– Жолнежи, мы победим!! – закончил капитан.

Стоявший позади Миколая односельчанин Николай Шельма буркнул:

– Съест нас немец и не подавится. Вон у него сколько всякого оружия. Будем Бога молить, чтобы уцелеть.

От его слов веяло тоской. В батальоне много земляков служило: Василь Протасевич из Пинска, Адам Кучмик из Ганцевичей… Из Давыд-Городка, Кожан-Городка. Каждый думал об одном: что с родной хатой будет? Доведется ли хоть когда-нибудь ее увидеть?

На дальнем конце, а затем в середине строя кто-то громко кричал: «Виват, Польша! Виват!» Кричали все. От крика повеселели.

Вечером сержант Дырман во главе пулеметного расчета заступил в дозор. Со стороны Одера тянуло сыростью. На немецкой стороне весело пиликал губной гармоник, затем к нему присоединился аккордеон. Запели. Затем все стихло. В польском селе протяжно выли собаки.

– От заразы, душу выматывают.

– Беду чуют.

– Может, не сегодня.

Рано утром вверху загудели самолеты. Все небо укрылось их гулом. Затем немецкие орудия начали прицельно бить по расположению батальона. Не просто бить, так молотили, что земля ходила ходуном. Широко застрекотали пулеметы. Вверху опять волной пошли самолеты. Самих немцев и не видать. Миколай приказал расчету стрелять в сторону реки.

– Куда, в кого? – спрашивает второй номер.

– Все равно… надо стрелять.

Немцев нигде не видно, только артиллерия их продолжала, словно цепами на сельском току, ухать по земле. От траншей и окопов лишь одно напоминание. Все вздыблено. Приказал:

– Отступаем к основным силам.

В длинной траншее второй линии с отростками окопов уже сидел весь батальон. Офицеры что-то приказывали, подбодряли. Однако немецкая артиллерия не унималась. Спустя час или полтора немецкая пехота ударила во фланг их обороне. Да так, что не было никакого спасенья. Автоматами траву сбривали…

Через несколько часов боя от батальона мало что осталось. Потом все разом притихло. Даже не верилось. У Миколая как сержанта солдаты спрашивают:

– Никак отступил немец-то?

А как же, отступил. Он уже был где-то позади километрах в тридцати. Окружение.

Батальон получил приказ отступать к городку Груденец. Вечером собрали их офицеры в колонну. Пошли. Потеряли ориентировку. Уткнулись в лес. Приказали ждать утра. Еще до восхода солнца капитан скомандовал: «Вперед!» А куда, где он, этот «перед»?

– Туда! – махнул он рукой на восток.