Вскоре она стала заметным человеком как в уже ставшем родным «Маяке», так и в районе. Фотография Тамары Михайловны Алисейко украсила районную Доску почета.

– Работу знает и любит. – Три маленьких слова, а сколько вместили. Сколько всего надо, чтобы о тебе так сказали.

Только-только жизнь в свое русло вошла, как ураганом налетела перестройка, разметала, расколотила некогда могучее государство вдребезги. Даже фундамента не оставила.

Всего хватило – и свободы слова, и демократии, и талонов, и очередей, и «зайчиков», и «белочек», которые имели одно удивительное свойство: сколь быстро появлялись, столь быстро и исчезали. Сумасшедшая инфляция проглатывала их как крошки с послеобеденного стола. Она даже «зубрами» не подавилась.

Крутись и выживай, кто как сможет. К тому же и детей подходила пора в люди выводить. Да только что им могли дать Тамара с Володей, кроме своих трудовых рублей, которых по тем временам кот наплакал.

А здесь еще у Володи язва обострилась. Врачи посоветовали соблюдать диету, режим дня. Видимо, аукнулись к этим годам и сибирская нефть, и чернобыльский катаклизм, и перестройка. Тамара начала упрашивать Володю, чтобы уходил с трактора.

– Давай к нам на ферму.

Он лишь костерил себя за все то, что выпало на их долю. Но ее просьбам внял и перешел в животноводы. Уже семь лет, как их вся семья встает ни свет ни заря.

Благо, при Яромчике хозяйство пошло на подъем. Начали расти производственные показатели, а вместе с ними и заработная плата.

В прошлом году ко Дню работников сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности АПК облисполком высоко оценил труд Тамары Михайловны как оператора машинного доения. В письме-благодарности от областной власти говорилось:

«За шматгадовую добрасумленную працу ў сельскагаспадарчай галіне, значны асабісты ўклад у развіццё гаспадаркі і ў сувязі з прафесійным святам».

– Это наш золотой фонд, – уважительно отзывается о таких семьях, а их в СПК несколько десятков, Петр Яромчик.

Сам же, как говорил с улыбкой, сразу после принятия должности на постой перебрался к тестю. Живет в Ладорожи. Теперь на фермах, мехдворе мог появиться в самое неурочное для некоторых лиц время.

* * *

…Старенький «уазик» остановил недалеко от скирды с сеном. Удивительная ночь. Тишина. Он любил тишину во всей ее первозданности. Даже дверь машины, которая закрывалась с хорошим хлопаньем, не закрыл. Сторож был на месте. Он только что вернулся с обхода. Еще раз вместе с ним прошли вдоль хранилищ, осмотрели технику. Все в порядке.

– Петр Николаевич, не переживайте, там уже кое-кто знает, что к чему, – и сторож ткнул палкой в сторону деревни, – по правде говоря, я и сам раньше побаивался, чтобы не огрели чем-нибудь.

В кабине, как только он захлопнул дверь, в затылок ткнулось что-то холодное. «Ну вот, кажется, доездился», – подумал и замер. И на душе вдруг в один миг стало пусто-пусто. В память сразу вскочил рассказ бывшего председателя Кошара: ему здешние мужики за такие ночные «прогулки» дверь в хате подперли огромным старым железным крестом, принесенным с кладбища. Позади шумно засопело, задышало в ухо, и длинный шершавый язык скользнул по щеке.

– Ах ты гад! – облегченно воскликнул Петр. – А надо было тебя на цепь посадить, надо! Чуть в гроб не вогнал!..

Пес, уловив в его голосе простительные нотки, еще раз прошелся языком по щеке.

Когда Петр собрался проверять охрану, к нему по устоявшейся за эти месяцы привычке привязался тестев Жук, страстный любитель ночных прогулок. Но Петр решил собаку не брать. Так он следом за машиной бежал, нашел и в кабину залез.

* * *

Старик после некоторого молчания продолжает:

– Ты мне, сынок, скажи этот «Джон Дир» на наших полях «дыр» или не «дыр»?

Кооператив недавно приобрел, как все считают, супермашину – трактор «Джон Дир» со всем причитающимся к нему инвентарем. Появилась возможность, о которой раньше и не мечтали. Правда, в кредит влезли, себя в зарплате обокрали, но взяли.

– «Дыр», отец, да еще как «дыр»! Он у меня всю посевную на себе волочет.

– Хлопцев хороших на него посадил?

– Хороших!

– Я их знаю?

– Да нет, из молодых.

– А на мое поле кого послал?

Своим полем он считал кусок земли, которую неимоверным трудом отобрал у леса и болота, прозванного в народе за свою топь Чернитово, в начале позапрошлого века прапрадед.

На том поле и родился в 1912 году он, Николай Григорьевич. На том поле его отец, Григорий Яромчик, перерезав пуповину, завернул сына в полотенце, расшитое красными петухами, на котором в поле обедала семья, пел от радости и приговаривал:

– Каб было поле ўрадлівым, а доля шчаслівай.

Он смастерил колыбель, подвесил ее на березе рядом со своим полем. Жена над ней напевала:

 
Ой сыночка люляю,
Не хадзі шчасце з краю,
А хадзі шчасце блізка,
Да Міколкі ў калыску.
 

Затем сунет мальцу в рот обманку – кусочек хлебного мякиша, прожеванного или примоченого в молоке и завернутого в чистую тряпицу, – а сама с серпом спешила кланяться полю.

На том поле, когда Николаю перешло за десять лет, он проложил свою первую борозду. Тяговитый и спокойный Гнедько шел медленно, понимая, что за плугом совсем юный пахарь. Стриг ушами, ловил звонкий прерывающийся голос. Отец шагал рядом, иногда поправляя плуг. Через пару дней сказал: «Все, сынок, наука окончилась. Теперь давай сам. Испортишь – получишь бизуна». Помнит и теперь Николай Григорьевич, какой была первая борозда. Отец, почесав затылок, критически осмотрел ее, улыбнулся:

– Худо не худо, а пахарь получится.

На том поле Николай Григорьевич учил этой борозде и своих старших сыновей. Правда, младший, Петро, уже постигал эту науку в огороде. Но постиг всем на зависть. И сейчас с плугом ходит играючи.

Сколько раз в тяжелые годы поле спасало семью Яромчиков своим колосом! И в войну, и после нее.

Когда в 50-х оно отошло под колхоз, Николай долго не смог привыкнуть, что остался без земли. Так переживал, что чуть не слег. Все последующие годы ездил туда, смотрел, что и как растет. И не он один такой. Хороший мужик без земли, что улей без пчел. Одна видимость.

Вот и теперь сердце ныло. Донимал сына вопросами:

– Говори, чего молчишь?

– Юрий Юнгов на нем пашет. По весне ячмень посеем.

– Ячмень так ячмень. И он, если походите, уродит. Ты, сынок, не обессудь, но когда почувствую, что пора мне туда, – он кивнул вверх, – чтобы свозили меня к нему.

Затем идут подробности о том, сколько надоено молока, где вспахано, откуда еще не свезена солома, какие надбавки к зарплате получат доярки и механизаторы. Старик удовлетворительно крякает:

– Вот это по-моему.

Он опять помаленьку растирает руку:

– Вот незадача, работы столько, а она ныть жутко взялась.

– Николай Григорьевич, где ее зацепило?

– Да немец попал, будь он неладен.

– Воевали?

– А то как же. Этого «добра» на мою долю тоже немного перепало. Четыре месяца, два наступления и отметина на всю жизнь…

– Где он вас?

Старик задумчиво смотрит перед собой, словно там, впереди, вдруг появились очертания того самого переднего края.

– Тогда подожди, небож, подожди, не спеши и не перебивай меня. А ты Петро, сходи поворуши зелье, пусть быстрее подсохнет, чтобы к вечеру убрать.

Для старика все здешние мужчины, кому меньше шестидесяти, небожи, а женщины – небоги. Он очень любит это в некотором роде забытое нами слово.

«Небож» и «небога» – так ласково умудренные жизнью полесские старики и старухи называли и своих отдаленных родственников, и сельчан, и людей, пусть даже пришлых, но хороших. «Небож» по-русски бы звучало, скорее всего, как голубчик. Детишки – «небожата».

– Знаешь, в таком возрасте, когда мысль ускользает, ее очень трудно вернуть, отыскать. В памяти-то, ого, сколько всего! – Он потирает ладони, перепоясанные темными веревками вен, поудобнее опирается на отшлифованную годами палку, которую при случае называет своей третьей ногой. Мы сидим на лавке, длинной, темной от времени доске, плотно прикрепленной к двум подгнившим, но еще крепким дубовым столбикам. Сколько поколений пересидело на ней. Все Яромчики, от мала до велика, за те годы, что стоит здесь их усадьба. Позади такая же темная стена хаты, впитавшая уже немного осеннего солнца и теперь приятно гревшая спины.

* * *

– Давай-ка, небож, если согласен слушать, пойдем неспешным шагом. Мобилизовали меня в польскую армию, это уже повторно, летом в тридцать девятом году. Перед самой мировой войной. Служил рядовым солдатом. Попал в плен к Советам. Нас много попало. Стрельбы между не было. Пришли от Красной армии офицеры:

– Сдавайтесь, вы окружены.

Погрузили в эшелон и повезли куда-то под Москву. Выгрузили. Построили. Перед нами советский военный начальник:

– Ну что, панове, попали нам в руки. Будет вам и семнадцатый год, и восемнадцатый. Теперь вам времени на все хватит.

Мы переживаем, что с нами будет. Сильно расстрела боялись. Еще по эшелону слухи ходили, что везут для расстрела. Молодые, жить ох как хочется! О расстреле разговора нет. Приказали идти в столовую. Хлопцы повеселели, если кормят, значит, не для пули.

В столовой нам покушать дали. Кто ест, хотя проголодались крепко, а кто от переживаний только ложкой по миске водит. Хлеба на столах осталось много, уйма. Думаю, нехорошо, надо бы с собой немного захватить, и стал его по карманам рассовывать. А тот военный за мною наблюдает, подходит и говорит:

– Правильно делаешь, солдат, впереди очень дальняя дорога.

Киваю головой, соглашаюсь. Дальняя дорога без хлеба – сплошная мука. Что пленному солдату надо: хлеб да махорка.

– Набирай, солдат, сколько можешь, он тебе потребуется.

Покормили, построили, повели на сортировку.

Там сразу новая команда:

– Собирай пожитки, выходи строиться!

Какие у пленного пожитки: все его, что на нем, да еще ложка с котелком, бритва, кружка в вещевом мешке. С еды ничего, а я своему хлебу радуюсь.

Погрузили в эшелоны и повезли. Долго везли и медленно. У хлопцев аппетит появился. Просят: дай не то что корку пожевать, а хоть понюхать кусочек. От голода животы подводит. Хлеб утек из вещмешка, что вода в засуху. Где-то под городом Горьким загнали эшелоны в тупик. Конвоиры дают команду:

– Выходи, панове-вояки!

И смеются…

* * *

Повели их в казармы какой-то части. Там уже были такие, как они. Большой плац. Стоят несколько десятков рядов, может, тысячи человек. Здесь из них самый высокий военный чин и говорит:

– Товарищ Сталин распорядился, что те пленные, которые по Буг, поедут домой. Тех, которые по иную сторону, повезут в лагеря. Те все польские. Но при переписи говорите правду, а то беды не миновать.

Начали делать перепись. Выстроились в очереди. Пошли расспросы, сверки документов. До самого декабря все протянулось. Кто до Буга, набралось где-то с полторы тысячи человек. Гадают, как решится их судьба. Чего только не передумали. Хуже нет, чем солдатская дума, когда человек в плену. Сколько всего переговорено, порассказано…

Те, кого вписали в списки на отправку домой, повеселели. Ждут не дождутся своего дня. Отправляли небольшими партиями.

Когда подогнали вагоны, оборудованные нарами, с печками, и повезли в Здолбунов, то, как только сели да застучали колеса, так по вагонам песни, свои, белорусские.

В Здолбунове тоже лагерь. Опять проверяли, расспрашивали. Вот из него и отпустили домой.

Перед самой войной из их семьи в Красную Армию пошел Василь. Красивый, видный хлопец. Силушку имел большую. Как-то на праздник забежали детишки во двор:

– Василю, Василю, там вашего дида хлопцы из соседнего села колотят!

Дед тоже не слабак был, но тех хлопцев человек восемь. Василь туда, да от забора хвать кол потолще:

– Ну, кто под руку попадет, я не виноват!!

Так и гнал неблагодарных гостей почти до их села.

Василия провожали, как и других парней, красиво, всем селом. Написал, что служит под Москвой в тяжелой артиллерии. Под Москвой он в декабре 1941 года и погиб. Об этом Яромчики узнали уже после войны. Прислали бумагу, что Василь пал смертью героя.

Призвали Николая Яромчика в действующую армию в 1944-м. Тогда сразу после освобождения здешние села после призывов крепко опустели. А что поделать, кому-то немца гнать надо было. Из той же Ладорожи на фронт ушли Иван Ботвинко, Иосиф Курадовец, Иван Полейчук, Иван Парчук, два Николая Парчука, два Степана Ботвинко, Владимир Чернюк, четверо Яромчиков – Василь, Константин, Максим и он, Николай.

Сколько слез село увидело и рыданий услышало! Хотя оно все эти годы от них и не высыхало. Да ведь такое дело: немца гнать надо. Свезли всех призванных на станцию в Дубровицу, в вагоны и за Москву. Где-то под Ярославль. Там учебные лагеря размещались. В одних пехоту обучали, в других танкистов, артиллеристов… Копали, бегали, стреляли. В общем, немного подучили – и опять в вагоны и на фронт. Ночью прибыли на станцию Барановичи. Побита она бомбами крепко. Куда не ступи, то кирпичи, то ямы, то железо взрывами покрученное. Команды, крики, ругань, построения. Но все с толком. Со станции пешим строем в лес. Там военный лагерь. В нем стали распределять, кого и в какую часть направить. Людей масса. Отберут несколько сот, выдадут оружие, винтовки-трехлинейки, – и обратно на станцию, на погрузку.

Кого за Брест на Вислу, кого за Гродно на Кенигсберг.

В эшелоне узнали: везут на рижское направление.

– Ох, братцы, там такая мясорубка, что не приведи Бог, там очень тяжелые бои и надо большое пополнение.

– Был там?

– Был, теперь вот после госпиталя…

* * *

Пополнили нами стрелковый полк, и он сходу пошел в бой. Без задержки, как выгрузились с эшелона, так и на передовую. Привези нас сюда раньше, немец вычислил бы, догадался – и сюда своих людей побольше. Тогда дело оказалось бы для нас худо, куда хуже, чем сложилось. А так сходу – и в бой! Батальону на пути встала высота, опоясанная дорогой и немецкими траншеями. И крепко встала. Она высилась по ту сторону дороги, и эта дорога с нее смотрелась как на ладони. Один взвод проскочил эту шоссейку и прорвался в первую немецкую траншею, да там и остался.

Немец таким сильным огнем встретил, что батальон отошел назад.

Командир роты вызвал нашего младшего лейтенанта Володина, командира взвода:

– Видишь там, за немецким шоссе, наш первый взвод. Наверно, раненые есть. Ночью немцы обязательно пойдут отбивать траншею. Сами понимаете, что раненых в плен возьмут, а тяжелых, так и положат на месте: чего с ними возиться. Надо своих выручать.

– Понял, есть!

Мы слышали, что там раненые есть, оттуда все кто-то кричал, просил о помощи.

Володин поставил нас в рядок… Раз, два, три, четыре. Ну, сержант, полезай…

– Огу… Товарищ младший лейтенант, а куда я полезу, куда я полезу? Там уже столько лежит… Я на это дело не соглашаюсь…

В нашем отделении были храбрые хлопцы.

– Мисюк, давай ты!

Мисюк – здоровый, веселый, крепкий хохол, мы с ним дружили.

– Нет, хоть убей! Да я не такое видел, но это же зазря все…

– Тогда, Яромчик, приказываю тебе!

Думаю, другим за отказ простят, а мне нет. Все знают, что я служил до этого в польской армии и был в советском плену. Отдаст Володин под трибунал за невыполнение приказа и Бога не побоится.

Ну я и предлагаю:

– Товарищ младший лейтенант, попробовать можно, да что я сам сделаю. Я ничего не сделаю. Мы же обратно с раненым эту проклятую шоссейку не переползем. Уложит он нас.

– И что ты предлагаешь?

– Вот если бы длинный провод, телефонный, я туда с ним полезу, замотаю этим проводом раненого, а вы его и вытянете сюда.

Вызвали связиста. Нашли провод: «Бери!»

Отступать-то некуда, надо лезть. Обвязался проводом, крепко, на тот случай, если самого зацепит, чтобы вытащили, и пополз.

От воронки до воронки ползком, бочком, как удобнее и безопаснее. Хорошо, и наша, и немецкая артиллерия нарыли, наковыряли ямок. Добрался до взвода. Лежат хлопцы, как прикованные. Приковала их смерть к земле навечно. Вон Мишка лежит, всегда покурить просил, там Сергея всего разворотило, белый, как полотно, очень хотел до победы дожить… Этот раненый, что сильно кричал, был из нового пополнения. Может, я и видел его пару раз, да и то около котелка. А куда тащить, когда из него кровит. Перетянул рану чистой портянкой, ее всегда за пазухой имел на случай, если самого не насмерть, так чтобы для санитаров сгодилась. У них часто бинтов не хватало.

Замотал провод за ноги, кричу:

– Тяни, хлопцы!!!

Потащили, и я следом. Оставаться одному страшновато, а вдруг немцы вперед пойдут. За провод тащат, я подталкиваю, помогаю, чтобы он в воронку не завалился, а то и ноги оторвут, а не вытащат.

Перетащили.

– Ну что там, Яромчик, делается?

Человек я верующий, так ему и говорю:

– Товарищ младший лейтенант, ужас, страшный суд! Тот стонет, тот ползает-кружит от боли… Боже мой, товарищ младший лейтенант, что там делается!

– Ну, Яромчик, ты и разбожкался. С обстановкой хоть определился, все знаешь?

– Знаю.

– Вот и ладно. Давай с Мисюком вместе туда, через дорогу.

* * *

Переползли. Договорились, что Яромчик будет тех хлопцев цеплять на провод, а Мисюк сопровождать через дорогу. Без разбора, всех подряд.

Смотрел, выбирал, чтобы на солдате место где поцелее, а мертвых, так за что угодно цеплял, лишь бы дотянули. Определили с Мисюком, где местность поровнее да тянуть покороче. А немец как увидит шевеление, так постреливает: или из пулемета ударит, или снаряды точно на это место положит. Как даст, так земля гулом гудит…

…Правда, только за шею боялся цеплять, а вдруг человек еще живой, разве что контуженный или от боли сомлел, а ты его проводом задушишь. Все больше подмышки. Провод режет. Стонут хлопцы, енчат, ругаются на чем свет стоит. Думаю: «Бог с вами, ругайтесь, мне главное, чтобы вас через дорогу переволокли».

Пока Мисюк туда-сюда, Яромчик к месту «переправы» уже очередного подтаскивал.

Лежит с последним, ждет, что Мисюк провод притащит. Ждет-ждет, нет друга. Крикнул:

– Где Мисюк?

Ему с той стороны:

– Давай ползи сам!

Снял тогда ремень с винтовки и этим ремнем начал солдата опоясывать, чтобы сподручнее было тащить. Пополз. Когда оказался по ту сторону, так даже не поверил, что все обошлось.

– А где Мисюк?

– Да вон, в окопе лежит.

Яромчик туда. Лежит Мисюк, стонет:

– Все, Николай, отвоевался я, – и показывает на ногу, а ему ступню, как бритвой, снарядный осколок обрезал.

Володин солдата в плечо торк:

– Яромчик, а твоя винтовка где?

Он только руками развел: оставил и забыл совсем, привык, что куда бы ни полз, куда бы ни шел, она за спиной.

– Давай за винтовкой!

– Товарищ младший лейтенант, здесь этого оружия…

– Давай, давай за своим. Она за тобой числится.

Полез солдат обратно. Лежит винтовка там, где последнего раненого к себе привязывал. Обрадовался, за оружие и назад.

Здесь солдата командир взвода обнял и говорит:

– Ну, Яромчик, я этого никогда не забуду. Представлю за храбрость к награде.

* * *

– Потом нас перебросили на Кенигсбергское направление…

Передышки не получили. После прибытия и выгрузки с эшелона сразу ночью марш-бросок на передовую. Там вчера стрелковый полк занял немецкую траншею, и требовалось удержать позицию. Сменили мы тех солдатиков, кто эту траншею отвоевал. В темноте только их бинты белеют, да еще мат, тихий, но такой злой, что, кажется, попадись им сейчас какой немец, в клочья порвут. Вот злости накопилось у людей.

– Здесь, гад, насмерть стоял, но мы его выкурили…

– Да, упирался он крепко.