Собравшиеся в кабинете, как мы уже сказали, оживленно беседовали. Темой этой беседы, даже на половине Николая Павловича, что случалось очень редко, служил тот же граф Алексей Андреевич Аракчеев.
Молодой Зарудин рассказал слышанное им от отца приключение с капитаном Костылевым.
– Отец его ждет сегодня с обеда, вероятно, не утерпит и зайдет рассказать окончание «казуса».
С этого началось: стали обсуждать поступок графа, его любовь появляться и беседовать инкогнито, припомнили разные случаи из его оригинальной деятельности.
– Самодур, совсем самодур, я недавно слышал, – говорил Кудрин, – армейского полковника одного чуть ли не за три тысячи верст отсюда полк его расположен, вдруг в Петербург вызвал. Приехал бедный тоже ни жив, ни мертв. Кого только здесь ни спрашивал, зачем бы его мог вызвать граф, никто ничего не знает. Наконец, является он пред лицом Аракчеева, а тот его же спрашивает, зачем приехал? «Не могу знать, зачем ваше сиятельство требовали!» – «Я требовал! А, помню, как ваша фамилия?» – «Так-то!» – «Как, как?» – «Так-то, ваше сиятельство» – «А…» Отодвигает Аракчеев ящик стола, достает какую-то бумагу и спрашивает у полковника: «Это ваш рапорт?» – «Мой, ваше сиятельство» – «Так вот видите ли, я никак не мог разобрать вашу фамилию, затем и потребовал вас, пожалуйста, прочтите ее». Полковник прочел. «Теперь можете ехать обратно». Как вам это нравится? – развел в заключение руками Андрей Павлович.
Смельский, Караваев и фон Зееман расхохотались.
– Чай, рад был, бедняга, что так дешево отделался, – заметил первый.
– И фамилию свою стал писать наиразборчиво… тоже шесть тысяч верст отмахать не шутка, – вставил фон Зееман.
В это время в кабинет вошел Павел Кириллович. Офицеры поспешили застегнуть сюртуки и почтительно стали здороваться с его превосходительством.
– А ведь Аракчей-то капитана за реку не отправил, великодушного начальника разыграл, в полковники произвел и двумя орденами наградил, – сообщил старик Зарудин и в подробности рассказал все слышанное им от Костылева о сегодняшнем обеде у Аракчеева.
– Иезуит, – произнес Кудрин, – может случиться, что он вернет с дороги этого свежеиспеченного полковника, да и отдаст под суд.
– Правда, правда, – ухватился за эту мысль старик Зарудин, хотя и беспокоившийся за Костылева, но все же недовольный в душе, что его предсказания не сбылись. – Ведь это он может сделать, как пить дать, а бедняга так рад, что ног под собою не чувствует.
– Конечно, может.
– Чего он не может, коли всю Россию выкрасить хочет, – вдруг выпалил фон Зееман, сделавшись смелее в присутствии Павла Кирилловича, в своих нападках на своего бывшего «благодетеля».
– Как выкрасить, Антоша? – воззрился на него старик Зарудин, заранее улыбаясь и предвкушая какую-нибудь интересную историю.
– Так, краской выкрасить, в три колера пустить… разве вы не слыхали? Об этом уже в городе толкуют, проект он подает государю, хочет всю матушку Русь в три краски выкрасить: мосты, столбы, заставы, гауптвахты, караульни, даже тумбы и все присутственные места и казенные здания будут по этому проекту под один манер в три колера: белый, красный и черный. Ссылается он, как слышно, на то, что будто бы подобный проект был еще во времена Екатерины II, но ею не выполнен. А вы говорите, что он чего-нибудь не может; видите, всю империю красить собрался. С него хватит и всех россиян вымазать в три колера, тело зеленым, рожи фиолетовым, а волосы пунцовым. Вот кабы с него начать! – закончил со смехом Антон Антонович.
Павел Кириллович так и покатился со смеху, сидя в кресле.
– Ишь придумал, с него бы начать, тело зеленым, рожу фиолетовым, а волосы пунцовым. Хорош бы был его сиятельство, ха, ха, ха, – заливался старик.
Остальные тоже хохотали от души.
Не смеялся только один Николай Павлович. Он медленно, с трубкой в зубах, ходил по кабинету и, казалось, не слыхал даже, что говорили вокруг него. Мысли его на самом деле были далеко, и не трудно догадаться, что это «далеко» было на Васильевском острове. Это стало с ним за последнее время случаться нередко, он сердился на себя, но не мог ничего поделать с собой: обитательница коричневого дома окончательно похитила его сердечный покой. Сегодня ему было легче, он рассказал все своему другу Кудрину и завтра повезет его представить Хомутовым.
«Как-то она ему взглянется. Да разве она может не понравиться?» – бродили в его голове отрывочные мысли.
Взрыв хохота после рассказа фон Зеемана возвратил его к действительности. Он принял участие в дальнейшем разговоре.
Павел Кириллович вскоре ушел, как он выражался, «на боковую». Поднялись и гости.
– Так до завтра, в шесть часов, запросто, в сюртуках, они люди нецеремонные, – сказал Кудрину Николай Павлович, дружески пожимая ему на прощание руку.
– Да, да, у тебя я даже буду в половине шестого.
– Отлично!
На другой день Андрей Павлович Кудрин, верный своему слову, ровно половина шестого вечера был у Николая Павловича Зарудина.
– Аккуратен, как часы, и точен, как весы! – радостным восклицанием встретил его последний, уже совершенно одетый.
– Аккуратность – вежливость царей, – отвечал Кудрин. – Разве мы сейчас? – добавил он, видя, что его приятель стал натягивать перчатки.
– Да, конечно, сейчас же, ведь не на вечер едем, а запросто и останемся недолго. Ты не отпустил извозчика?
– Нет, дожидается.
– Так мы на твоем и поедем.
Молодые люди вышли из дому.
Всю довольно дальнюю дорогу с Гагаринской набережной до 6-й линии Васильевского острова Николай Павлович восторженно описывал Кудрину предмет своего поклонения – Талечку.
– Слышал уже я, слышал, посмотрим, посмотрим, на нее не твоими влюбленными глазами, авось найдем, что не совсем совершенство, – подсмеивался Андрей Павлович над своим приятелем.
– Нет, вот увидишь и сам убедишься, что совершенство.
– Рассказывай там, и на солнце есть пятна. Найду, брат, я их, да еще пожалуй и тебя разочарую.
– Ну, это едва ли тебе удастся.
– А если так, то чего же ты дремлешь и не женишься? Нашел сокровище и бери, а то как раз из-под носу выхватят.
Николай Павлович побледнел.
– Жениться… знаешь ли, я последнее время думал, но…
Зарудин остановился.
– При чем же тут «но»?
– Я не знаю… любит ли она меня… она еще совсем ребенок.
– Позволь, какой же это ребенок, когда ты говоришь, что ей восемнадцать лет… значит, совсем невеста.
– Дело не в летах, но это такая воплощенная чистота и невинность, такое нечто не от мира сего, что мне страшно подумать сказать ей наше земное слово любви.
– Смотри, дождешься, что другой скажет.
– Кто же другой, у них никто, кроме меня, не бывает.
– Все до поры до времени.
Извозчик остановился у подъезда дома Хомутовых.
Приезд Кудрина не был для последних неожиданным, так как Николай Павлович давно уже испросил у Федора Николаевича и Дарьи Алексеевны позволение представить своего задушевного друга и получил от гостеприимных стариков любезное согласие.
Не знали они только, что это именно случится в такой-то день, но и в этом случае Зарудин именно просил разрешения явиться запросто.
– Это и лучше, – заметил Хомутов, – разносолов мы не делаем, а стакан чаю всегда найдется, и ром авось сыщется.
Появление в их гостиной нового лица вместе с Зарудиным было неприятным сюрпризом только для Талечки. Произошло это не потому, чтобы она не унаследовала от отца с матерью радушного гостеприимства, но в этот день она желала бы видеть Николая Павловича одного.
Читатель знает, что она решила переговорить с ним о Кате Бахметьевой при первом свидании – приезд Кудрина явился непреодолимым препятствием.
«Мне не удастся с ним пробыть наедине ни минуты, не только что переговорить. Боже мой, зачем он его привез именно сегодня! Бедная Катя, что я скажу ей завтра? Объяснить, что так вышло, что он приехал не один. А она там мучается, как мучается. Продолжить еще эту для нее нестерпимую муку неизвестности? Нет, надо что-нибудь придумать!» – мелькали в голове молодой девушки отрывочные мысли.
Они, впрочем, не помешали ей с приветливой улыбкой встретить приехавших, завязать оживленную беседу на отвлеченные темы, выказать свои знания и свою начитанность.
Наталья Федоровна инстинктивно догадалась, что он привез своего друга исключительно для, нее, чтобы показать ему ее, похвастаться ею перед ним, а потому она приложила все старания, лишь бы, что называется, не ударить лицом в грязь, а показать себя и оправдать, таким образом, его о ней мнение.
Надо сознаться, что она этого и достигла.
Андрей Павлович был положительно очарован ею. Зарудин, мельком взглядывая на своего друга, был совершенно доволен произведенным на Кудрина Талечкой впечатлением.
Мы говорим «мельком», так как взгляд Николая Павловича, полный восторженного обожания, был все-таки, как всегда, почти неотводно устремлен на молодую девушку.
Наталья Федоровна впервые заметила этот взгляд. В первый момент он явился для нее категоричным подтверждением всего того, что говорила вчера Катя Бахметьева.
Сердце ее упало.
«Он действительно любит меня! – пронеслось в ее голове. – Любит, быть может, как сестру, как друга», – успокаивала она сама себя, стараясь тем заглушить тот вчерашний внутренний голос, упрямо настаивавший на безусловной правоте и прозорливости Бахметьевой.
«Но как же мне быть? Написать ему? Передать записку?»
Эта мысль сначала испугала ее.
«Писать… мужчине».
Она вспомнила m-lle Дюран.
«Но ведь это я не для себя. Ведь это не любовная записка, не любовное свидание», – возражала она мысленно сама себе, продолжая, между тем, поддерживать общий разговор.
Она встретилась снова с взглядом Зарудина.
«А если это не дружба и не братская любовь, а настоящая, если Катя права? Тем более мне надо скорее с ним переговорить, предупредить его, что его любит другая, что я, я… не могу… не имею права любить его, что он должен любить не меня, а ее, Катю», – неслось далее в голове молодой девушки.
«Может быть, еще не поздно. Он, может, разлюбит меня и полюбит ее», – наивно соображала она.
Улучив, минуту, когда оба гостя занялись разговором с ее отцом о каких-то преобразованиях в русской армии, а мать отправилась распорядиться по хозяйству, Наталья Федоровна незаметно выскользнула из гостиной в свою комнату, достала листочек бумаги и наскоро стала писать карандашом.
Руки ее дрожали.
Написав несколько строк, она два раза перечитала их, и бережно сложив в несколько раз маленький листочек почтовой бумаги, сунула его в карман своего платья.
«Но как я передам ее ему?» – возник, в ее уме вопрос, но она нашла тотчас же и ответ на него: «При прощании он всегда прощается со мной с последней».
На этом она успокоилась и вернулась в столовую, куда уже, по приглашению Дарьи Алексеевны, перешли гости пить чай.
Заняв свое место по правую сторону матери, Талечка все-таки не была совершенно покойна. Мысль, что могут увидеть, как она передаст записку Зарудину, заставляла ее по временам мысленно совершенно отказываться от задуманного плана, но затем воспоминание об ожидающей завтра ответа подруге изменило это решение.
«Будь, что будет!» – решила мысленно Наталья Федоровна.
Она чувствовала, что она то бледнела, то краска снова приливала к ее лицу.
Это не ускользнуло от внимания Дарьи Алексеевны.
– Что это у тебя, жар никак? – провела она рукой по лбу дочери, влажному от напряжения мысли.
– Нет, ничего, мама, я чувствую себя хорошо, – отвечала Талечка.
«Надо быть спокойнее», – подумала она про себя.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке