Жители явились с покорностью и объявили, что приняли сторону Александра из опасения разорения от бывших с ним лезгин. Князь Орбелиани занял Сигнах, а царевич скрылся в Чалоубанское ущелье, куда стекались искренно ему преданные и рассеянные нашими войсками. В короткое время там собралась толпа до 6000 человек.

Весьма крепкое по природе Чалоубанское ущелье тесно, имеет несколько узких проходов и покрыто лесом. Двигаться по нему и выбивать противника из-за каждого куста или камня было бы весьма затруднительно, и потому князь Орбелиани предпочел частью своих войск занять вершину ущелья, а для занятия устья его со стороны р. Алазани отправил полковника Тихоновского с небольшим отрядом. Хотя с закрытием ущелья и можно было ожидать, что царевич по недостатку продовольствия принужден будет распустить часть своего сборища, но нельзя было рассчитывать на его покорность.

Густота леса давала возможность одиночным людям пробираться по горам, не будучи замеченными, и Александр всегда мог скрыться, но он не решался на это, сознавая, что с уходом его грузины признают его побежденным и дело, за которое он так ратовал, будет навсегда потеряно. Царевич решился попытать счастья и остался. Князья, имевшие свои поместья поблизости Чалоубанского ущелья, доставляли ему провиант и заставили князя Орбелиани перейти в Кадалы, чтобы прекратить подобную доставку.

С занятием этого пункта положение Александра значительно ухудшилось. Он мог получать продовольствие только из двух селений: Чалоубани и Пховели, принадлежавших князьям Андрониковым. Селения эти не могли снабжать долгое время столь большего скопища, а между тем кизикцы, жившие по ту сторону ущелья к лезгинской границе, повиновались нам, дали аманатов и снабжали провиантом не инсургентов, а наши войска. Жители же трех деревень: Бодби, Магаро и Нукреян дрались с нашими войсками против единомышленников царевича.

Находясь в столь затруднительном положении, Александр узнал, что генерал-майор Симонович прибыл в Сагореджо и идет на соединение с князем Орбелиани. Опасаясь быть атакованным в ущелье, царевич перебрался тайком в Манавское ущелье и там укрепился. Как только получено было известие о бегстве Александра, князь Орбелиани оставил небольшой отряд у Сигнаха и, отправив Тихоновского в Велис-Цихе, сам выступил 26 ноября к Манавскому ущелью и расположился в двух верстах от него.

Имея в отряде только 450 человек, князь Орбелиани ожидал прибытия Симоновича, который через три часа после прибытия князя Орбелиани также подошел к Манавскому ущелью, преследуемый неприятелем, напавшим на его арьергард. Жаркий бой продолжался до самой ночи; наши войска вступили в ущелье и вытеснили оттуда мятежников, потянувшихся частью в Сагореджо, частью в горы. Селение Манава было сожжено, и царевич бежал в Казисхеви, где не мог, впрочем, долго оставаться из опасения попасть в руки Тихоновского.

Стоявший у Велис-Цихе полковник Тихоновский, в день штурма Манавского ущелья нашими войсками, был атакован лезгинами, в числе 2000 человек, спешившими на помощь Александру. Отброшенные за р. Алазань на Гавазы, лезгины отправились обратно в свои селения, а полковник Тихоновский перешел в Казисхеви^[96].

Царевич перебрался сначала в Пшавели, а потом в Тионети^[97]. По следам его шел генерал-майор князь Орбелиани, но при всем желании не мог настичь Александра. Горы, леса и бесчисленные ущелья представляли множество дорог и закрытий для его шайки, состоявшей исключительно из одних конно-вооруженных людей. Они легко проходили там, где нашим войскам с вьюками и обозами почти невозможно было пробраться. Не задаваясь целью нагнать царевича, князь Орбелиани главнейшим образом принимал меры к успокоению жителей и наказанию виновных. Главнокомандующий приказал взыскивать в контрибуцию с каждого двора по три рубля, по три коды пшеницы и по одной коде ячменя; с нацвалов и кевхов, участвовавших в бунте, брать вдвое, а имение князей Андрониковых отобрать в казну^[98].

Император Александр не одобрил распоряжения Ртищева и не находил его полезным для края.

«Средства подобного рода, – писал государь^[99], – обыкновенно не были успешны к преклонению умов; напротив, составляя разорение, легко послужат они поводом к вящему ожесточению народа, недавно поступившего в подданство России и не имеющего достаточного понятия о законах нового своего государства.

Посему повелеваю вам, на будущее время, никогда контрибуции на российских подданных не налагать, а в наказание бунтовщиков поступать по точной силе законов. Пример таковой в глазах верных катехинцев и покровительство сим последним возбудят их более на приверженность к престолу, нежели взыскание известной, так сказать, за измену платы, неупотребительной в государстве нашем.

Что же принадлежит до предположения вашего производить из собранной в контрибуцию суммы мясную и винную порции войскам, то я желаю знать, для каких войск именно определена сия порция и сколько на оную потребно суммы в месяц равно, сколь велика сумма, в контрибуцию собранная?

Если местное положение позволяет, чего мне отсюда предвидеть невозможно, то лучше, кажется, в те селения, на которые падает подозрение, в каких-либо неблагонамеренных поступках против правительства, располагать самые войска квартирами, с производством им с тех селений мясной порции натурою, чем бы самым еще более различены были жители мирные от бунтовщиков, или брать с оных аманатов, но все сие должно зависеть собственно от вашего усмотрения».

Повеление императора было получено главнокомандующим тогда, когда большая часть контрибуции была собрана. Народ и князья повиновались распоряжениям правительства и являлись с покорностью и просьбою о прощении. Царевич бежал в пшавам, и князь Орбелиани, заняв селение Тионети, вошел в сношение с деканозами (священниками) и потребовал от них выдачи Александра, обещая за то денежную награду. Ртищев также писал об атом пшавсвому старшине.

«Всей Грузии известно, – говорил главнокомандующий^[100], – что Александр проклят отцом своим, царем Ираклием, за беззаконные его дела и намерения. Родительская клятва сия, услышанная правосудным Богом, будет преследовать его несчастьями до гробовой доски, навлекать подобный гнев Божий на всех его сообщников и несчастье на ту землю, где он будет иметь свое пристанище, ибо клятва родительская важна перед Богом. Итак, в отвращение многих зол, предстоящих для пшавского народа, я поручаю вам, как благоразумнейшему в своем обществе, имеющему справедливость, уважение от народа и усердному к службе государя императора, принять все меры в поимке сего беглеца и представлении ко мне».

Старшина отвечал, что пшавы не принимали к себе царевича Александра, который ушел к хевсурам. Преследовать его в горах не было никакой возможности, и генерал-майор князь Орбелиани, оставив в Тионетах майора Борщова с 300 человеками пехоты и двумя орудиями, отошел сам в селение Ахмети^[101]. Он предполагал запереть небольшими отрядами все хевсурские и пшавские ущелья и, не пропуская жителей, пасших свой скот на полях Грузии, заставить их тем выдать царевича. Мера эта, конечно, могла бы привести к существенным результатам, но главнокомандующий, не желая прибегать к поголовному разорению жителей, решился вступить в сношение с Александром и убедить его покориться русскому императору.

«Доколе пагубное ослепление кахетинского народа, – писал Ртищев царевичу^[102], – водило вас на своих помочах вероломных и буйных, хотя слабых, то я, исполняя священные для меня обязанности верного подданного моему всемилостивейшему государю императору, повелевал действовать против вас так, как против неприятеля и нарушителя общественного спокойствия. Но теперь, когда жертвы бессилия вашего пали под бедствием своим, и подпора, впрочем всегда суетная, ваша рушилась, я побуждаюсь гласом человеколюбия и уважения к знаменитому происхождению вашему, а паче ведая неизглаголанное милосердие его императорского величества ко всем членам грузинского царственного дома, только при несчастий вашем обращаюсь к вам на помощь, с искренностью честного человека и христианина, объясняя вам следующее:

Взгляните сами на ужасную картину тех бедствий, в которые ввергнут вами кахетинский народ, и вопросите совесть вашу, угодное ли дело сделали вы перед Богом и пред человечеством, учинившись орудием напрасного пролития крови христианской и несчастья тысячи семейств? Потом посоветуйтесь с сердцем вашим и с рассудком совести вашей, – тогда верно они научат вас, что вам теперь делать и чем вы можете умилостивить правосудного Мздовоздателя как в сем, так и будущем веке!

Не нужно напоминать мне вам, что теперешняя жизнь ваша есть самая бедственная и не может назваться жизнью, а только продолжительным мучением, ибо верно вы чувствуете все сие в собственной вашей совести, боясь врагов своих, боясь наемников, боясь приближенных и друзей своих и, наконец, боясь даже собственной тени вашей. Отчего же все сие происходит? Я вам скажу истину: от того, что дерзаете идти противу неисповедомых преднамерений вышнего Промысла, пекущегося о благе народов и для сего предавшего Грузинское царство, по доброй воле бывших на оном помазанников Божиих, во власть и защиту от врагов, могущественному, сильнейшему и милосерднейшему из христианских государей, российскому императору; от того, что вы, ослепясь бедственною для вас и для участников ваших суетностью, не стремитесь с покорностью воле Божией в отеческие объятия милосердного монарха, устроившего прочное счастие ваших братьев, сестер и всех кровных вам, а стараетесь раздирать утробу собственного вашего отечества, прилепляясь к всегдашним врагам не только дома вашего, но и самой веры, и ищете помощи у тех, кои всегда упивались кровию вашего отечества. Наконец, от того, что вы, усиливаясь проложить себе путь неправдою, может быть, доселе не хотели верить, что Бог не благословляет ваших намерений и что правосудие небесное действует уже над вами и в сей жизни!

После сего, приведя вам на память несчастливейший жребий шедшего по стопам вашим племянника вашего Левана, который, в ознаменование на нем гнева Божия, бесславно погиб от руки хищного разбойника, без покаяния христианского, я, как христианин, уважающий высокий род ваш, призываю вас обратиться на путь истинный, покориться воле Божией и повергнуть себя в ожидающее вас отеческое милосердие его величества».

Главнокомандующий советовал Александру безбоязненно явиться к нему, обещая принять его с почестью, приличною его происхождению, забыть все поступки его и выхлопотать прощение императора. «Но знайте, – прибавлял он, – что если вы останетесь в прежнем своем заблуждении, то я также повелел всюду вас преследовать и не иметь никакой пощады».

Скрывшись у хевсур в селении Шатили и оставив Грузии на память о себе следы всеобщего разорения, царевич сам начинал тяготиться скитальческою жизнью. Он не имел чистосердечного намерения покориться русскому правительству, но, двуличничая, оставлял за собою эту меру на случай безвыходности своего положения.

«Получил я от вашего высокопревосходительства письмо, – отвечал он Ртищеву^[103], – которое я желал иметь; но рассмотрение его ввергло меня в пучину дум. Оно наполнено не только обличениями, но и укоризнами мне: вы меня обвиняете в ослеплении кахетинского народа и несчастном его направлении; укоряете меня за то, что ничто, задуманное мною, не благословляется Богом; страшите несметными вашими силами, приписываете мне разрушение общественных связей и радуетесь нашему падению в жертву нашего бессилия. На это и я имею честь изъяснить по истине, и ваш совестливый суд да рассмотрит.

Вину несчастных кахетинских народов вы сваливаете на меня. Они действительно несчастны, ибо трудятся за своего наследника (?!), страдают и ввергаются в темницы; а вы руками заграждаете им уста, причиняя столько мучений безвинно. Укоряете меня за то, что Бог не споспешествует моему намерению. Если это правда, то что же подняло столько народа? Но меня преследует неправосудие. Страшите меня несметною силой; я подлинно знаю, что его императорское величество силен; но он же снисходителен и в милостях неисчерпаем, а вы не доводите до сведения о таковом воззвании народа. Обвиняете меня в расстройстве общества; Бог да отвратит от меня подобное дело. Напротив, вы разрушаете благой выбор народа.

Вы радуетесь моему упадку и бессилию. Но Бог есть восстановитель падших, а судить об истинно христианской справедливости принадлежит христианам. Сколько тысяч истребил Ирод за Христа-младенца новорожденного; но Христос был невинен в их крови, а они были сопричислены к мученикам.

Судите по правде: если не за отечество и веру действуете и трудитесь, то ради чего добрая старость ваша (со дня приезда) из России поныне переносит столько мучений, что изо дня в день не имеете от забот покоя. А меня упрекаете, что за отечество и народ мой я однажды пустил сюда мою лошадь вскачь (т. е. заехал), жертвуя собою отчизне, вере и именитости.

Укоряете, что я пристал к исконным врагам нашей веры и следую за ними. Это правда; но хотя они и враги, однако же имею между ними свободную жизнь и почет, подобающий моему роду.

Вы говорите, что я боюсь и врагов, и ближних, и самой тени своей. Но разве не знаете, что все боязливые осторожностью охраняют себя. Радение об отчизне уподобило мое сердце отломку кремнистой скалы, и что может обратить меня, как не отеческий и ласковый прием со стороны вашей, – доброго христианина и правдивой особы.

Вот правда, которую я изъяснил вашему высокопревосходительству, и судите по совести вашей, если не все то истинно. Думаю, что правдивое суждение совести вашей более смягчит вас в отношении ко мне.

Обносить племянника моего Левана неприлично вам, именитой особе, и я об этом умалчиваю; он же находится в объятиях Авраама, ибо положил голову свою за отечество.

Ваше высокопревосходительство, пройдем все подобное молчанием и начнем о делах настоящих; я доложу вам правду, которая за сим и следует.

Приглашаете меня вы, избранная и правдивая особа, умиленная христиански-отеческим милосердием, а не указываете источников, откуда буду иметь содержание и какой прием будет находящимся со мною; назначьте жалуемое мне место, содержание, и тогда мысль моя успокоится.

Доверяю себя вам по христианству и отечеству и прошу воззреть на меня, как благопопечительный и православный христианин; объявите мне, ваше высокопревосходительство, все, дабы я мог прибегнуть к отеческим объятиям вашим и пребывать навсегда верным его императорскому величеству, до окончательного пролития крови моей; тогда вы уведаете и мою службу, верность и мощь».

Итак, по содержанию приведенного письма можно было предполагать, что царевич готов и желает покориться русскому правительству, но на деле оказывалось не так, и Александр одновременно преследовал две цели. За несколько дней до ответа Ртищеву царевич писал эриванскому хану, что русские просят о примирении, но он и грузины того не желают; что в Кахетии такое возмущение, что русские, даже партиями в 200 человек, не решаются переходить из одного селения в другое; что силы его растут и в самом непродолжительном времени он будет иметь от 80 000 до 100 000 человек войска. «Но ведь изволите знать, – прибавлял скромно Александр^[104], – что всем им надо давать, если не каждому из войска, то хоть старшинам и беладам (вожакам). Теперь о чем вас умолять и что представить? Тамошнее дело зависит от вас; поднесите прилежное прошение шах-заде (Аббас-Мирзе), чтобы пожаловал нам поболее денег и парчи. Пятью и десятью тысячами ничего не сделается, – вы это лучше знаете. Доколе в нас есть душа, мы будем проливать кровь за верность иранскому государю и шах-заде».

Он написал несколько писем Мирза-Безюргу и своему единомышленнику Худад-беку и просил их упросить Аббас-Мирзу оказать ему помощь. Царевич уверял, что, поселившись у хевсур, он господствует над Хеви^[105] и Ларсом и держит в своих руках всю Военно-Грузинскую дорогу; что вследствие этого русские только уезжают, а приезжих никого нет. Александр уверял, что в Кахетии еще полное восстание, и просил помощи деньгами и войсками. «Постарайся, – писал он Худад-беку, – двинуть сюда войско пораньше; теперь не время обманывать, пора действовать. Съеживанием ничего не поделаем, они (персияне) и сами это знают; чем скорее шах-заде изволит сюда отправиться, тем лучше. Эх, деньги, деньги! Будь они еще в январе, мы нанесли бы им (русским) всеобщее избиение. Они (персияне) жалеют и деньги, и войско, а даром кто им уступит землю?»

Чтобы вернее получить просимое, царевич уверял Мирза-Безюрга, что русское правительство желает примириться с ним, обещает предоставить ему в управление часть Кахетии, 20 000 рублей ежегодного жалованья, а князьям, с ним находящимся, каждому даст по одной деревне и по 600 рублей ежегодного жалованья. По словам Александра, как ни выгодны эти предложения, но он не согласится никогда изменить персидскому правительству. «Бог свидетель, – писал он Мирза-Безюргу^[106], – что, пока во мне есть душа, я не отступлюсь от хлеба-соли иранского государя и шах-заде и от верности им, будучи готов проливать кровь из усердия к ним. Но все мои старания, служба и верность ничего не значат, если вы не подкрепите меня либо войском, либо деньгами».

Ни того ни другого он не мог получить, потому что Аббас-Мирза думал теперь не о помощи царевичу и не о вторжении в Грузию, а о собственном спасении после поражений, нанесенных ему генерал-майором Котляревским.