Читать книгу «Карта царя Алексея» онлайн полностью📖 — Николая Дмитриева — MyBook.
image

Надо сказать, что приятели совместно прокручивали то одно, то другое дельце с мягкой рухлядью, и сейчас Томило никак не мог взять в толк, отчего так всполошился Евсей. А тот, ничего не объясняя, продолжал выспрашивать:

– Сколько хвостов оставил?

– Девяносто, как всегда, всё, что у его было. – Наконец-то сообразив, что что-то не так, Томило забеспокоился: – Аль случилось чего?

– Пока ничего, но может… – вздохнул Евсей.

– Так ты, того, давай заходи, – засуетился Томило, настежь открывая дверь.

– Погодь… – остановил его Евсей. – Здесь скажу, с глазу на глаз. Понимаешь, с ясаком вроде как недобор выйдет.

– Ну и что? – усмехулся Томило. – Пускай воевода из своих доходов добавит, наворовал, чай, изрядно.

– Не, не то, – покачал головой Евсей. – Тут такое дело, государю он отписал про это, а раз так, значит, недобор на всех разложить могут с кого сколько, а у тебя изба вон справная, уразумел?

– Уразумел… – Томило только теперь сообразил что к чему…

– Вот и ломай голову, как быть, – вздохнул Евсей.

– Да оно верно, обмозговать надо… – растерянно протянул Томило и рукой показал приятелю, чтоб заходил…

* * *

Рабочий кабинет царя Алексея Михайловича был невелик. Парные окна, возле которых стоял фигурный стол с загодя разложенным там Большим Чертежом, давали достаточно света, и нужды зажигать свечи не было. Вдобавок стены не покрывала роспись, и лишь вокруг оконных полукружий шёл яркий орнамент, в то время как сводчатый потолок был просто чисто выбелен.

Напротив окон, у стены, высилась зеленоватая трёхступенчатая изразцовая печь, а чуть в стороне от неё, прямо на полу стоял большой медный глобус английской работы, искусно вделанный в деревянную круговую подставку, позволявшую по мере надобности свободно вращать его.

Царь неслышно прохаживался по полу, сплошь затянутому толстым красным сукном, время от времени задерживаясь возле печи, чтобы получше рассмотреть изразцы с грозными львами на каждом, и ждал. Должны были быть особо доверенные из верхних. Они, как и полагалось, пришли все разом.

Теперь в кабинете кроме царя были его верный постельничий Фёдор Ртищев[16], новый глава Посольского приказа Ордын-Нащокин[17], только что заключивший Андрусовское перемирие[18] с Польшей и пожалованный за это боярством, а также Родион Стрешнёв, внесший недавно во дворец Большой Чертёж.

Когда после чинных поклонов и приветствий вошедшие, выжидательно глядя на царя, умолкли, Алексей Михайлович прошёлся из угла в угол, потом остановился у стола, где лежала развёрнутая карта, и, подозвав всех, сказал:

– Вот смотрите, это старанием Годунова со товарищи исполнен и доставлен нам Большой Чертёж государства нашего, дабы все пределы его, пути и города можно было зримо представить.

Стрешнёв, неоднократно видевший карту, остался на месте, а Ртищев и Ордын-Нащокин подошли ближе. Какое-то время они молча рассматривали испещрённый пометками лист, а потом Ртищев (хотя и он видел карту раньше) восхитился:

– Вот оно какое, государство Российское!

Ордын-Нащокин, вглядевшись, в тон ему добавил:

– Да, это уже не прежняя Московия…

Все уже как-то по-новому взглянули на хитросплетение речных линий, россыпь значков, обозначавших города, на пояснительные клейма по сторонам, и после паузы опять-таки Ртищев заметил:

– Пути торговые теперь все уяснить можно…

– И каким же, по-твоему, главным быть? – поинтересовался царь.

– Прежде всего, разумеется, Персия, – подумав, ответил Ртищев. – Вон богатые купцы армянские, поскольку владетель ихний, шах Аббас, им не препятствует, просят дозволения государя возить шёлк не через магометанскую Турцию, а через единоверную Москву.

– Опять же тракт Сибирский посчитать бы не мешало, – глядя на карту, раздумчиво сказал Ордын-Нащокин. – Поскольку оттуда, чтоб казну пополнить, сюда мягкая рухлядь идёт, за которой иноземцы к нам ездят…

Выслушав их, царь на время отвлёкся от карты, подошёл к стоявшему в стороне глобусу, покрутил его так, чтоб стала видна помеченная на нём Сибирь, и явно со значением произнёс:

– Ежели на сие изделие поглядеть да вдобавок умом раскинуть, то нет нигде иных держав, равных нашему царству…

Все помолчали, обдумывая сказанное государем. А потом молчавший до сих пор Стрешнёв удивлённо охнул:

– Выходит, теперь мы первые, государь?

– Это ещё утвердить надо. – Царь снова покрутил глобус.

– Сие через торговлю успешную подтвердить можно… – начал было Ордын-Нащокин, но царь перебил его:

– Для торговли морской выход иметь надо. В Архангельске вон одни иноземцы имеют выгоду, да опять же и далековато это…

– Так вроде же с герцогством Курляндским договориться хотели давеча. Чтоб, значит, наши корабли торговые в Риге или ещё где держать свободно, – негромко напомнил Стрешнёв.

– Не то это, не то! – с жаром возразил Ртищев. – Вон после Андрусова часть Украины наша, значит, через Дикое поле к тёплым морям идти надо. Опять же турок с татарами крымскими всенепременно теснить надобно.

– Так, – царь очень уж внимательно и даже вроде ласково посмотрел на Ордын-Нащокина. – Ну а ты что скажешь?

– Оно всё так, – согласился с царём боярин, но сразу осторожно добавил: – Я вот прожект один имею.

– Это какой же? – заинтересовался царь.

– Иноземцы, вон, раз за разом просят дозволить товар ихний через Московию везти, только нам от того выгода малая, а вот ежели разрешить им только у границ торговать, чтоб дальше товар уже наши купцы везли, думаю, немалая выгода-то и им, и державе прибыток будет…

– Да о богатстве государства нашего печься надобно, – согласился царь и задумчиво покрутил глобус…

* * *

Воеводу простудно трясло. Где его угораздило подхватить такую сильную горячку, Епанчин не знал. Разве что, когда намедни, он, разгорячённый квасным паром, выскочил из жарко натопленной баньки и плюхнулся прямо в ближайший сугроб. Однако Епанчин проделывал такое не единожды, и от этих выходок прежде только сильнее играла кровь.

Правда, сейчас воеводе было уже за тридцать, начали побаливать старые раны, и, вероятно, пришло время сиганье из парной в сугроб прекратить. Впрочем, такие мысли выздоровлению не способствовали, и воевода всё сильнее кутался в медвежью шубу и жался поближе к полыхавшему в камине огню.

В какой-то момент он придвинулся слишком близко, и внезапно вырвавшийся из устья язык пламени заставил воеводу дёрнуться. Епанчин поёжился и сердито поглядел на дверь, совсем недавно закрывшуюся за аглицким лекарем, нежданно-негаданно заявившимся к нему с Немецкого подворья.

Как иноземцы прознали про его болезнь, воевода не мог взять в толк, но гнать лекаря не стал. Он даже покорно выпил предложенное тем на удивление духовитое снадобье, а вот его совет лечь в постель и приложить к ногам горячие кирпичи Епанчин пропустил мимо ушей.

Высказав на прощание, что у досточтимого пациента скорее всего горячечная лихоманка, лекарь откланялся, а воевода, едва доброхот ушёл, кликнул служку и приказал немедля приготовить ему горячий малиновый отвар погуще, а как будет готов, тотчас нести.

Сейчас же, кутаясь в шубу и поглядывая на огонь, воевода ждал, когда же наконец нерадивый служка принесёт целебный напиток, от которого обязательно должно полегчать. Заморский бальзам, каким пользовал его лекарь, не вызвал у воеводы доверия, и, как оказалось, зря.

Епанчин и сам не заметил, как изматывавшая его дрожь мало-помалу утихла, воевода угрелся и даже стал малость клевать носом. В один из таких моментов внезапной сонливости ему вдруг привиделся палац в окружении цветников и что он сам подъезжает к нему верхом.

Цокот копыт был настолько явственным, что воевода вскинул голову и вдруг осознал, что это всего лишь осторожный, но настойчивый стук в дверь. Видимо, малину наконец-то приготовили, и воевода, уже заждавшийся целебного питья, сердито рявкнул, подгоняя нерадивого служку:

– Какого лешего колотишь? Тащи живей!

– Тащу, ваша милость, тащу… – тут же послышалось от двери, и на пороге, к вящему удивлению Епанчина, неслышно возник не ожидаемый служка, а нивесть откуда взявшийся конфидент.

От неожиданности воевода помотал головой и, только уяснив, что это ему не привиделось, вызверился:

– Никишка, я ж тебе строго наказывал, чтоб ты сюда ни ногой, а ты, вражий сын, как посмел?

Епанчин прямо кипел от злости, но конфидент, дождавшись, пока воевода выдохнется, уверенно возразил:

– Напрасно гневаетесь, ваша милость. Я наказ ваш сюда не являться завсегда помню и сполняю в точности.

– Так что же ты… – начал было воевода и закашлялся.

Выждав, пока кашель отпустит болящего, Никишка объяснил:

– Мне наказано в подарок вашей милости от Немецкого двора мальвазию принесть, чтоб, значит, ваша милость скорей одужала.

– Мальвазию?.. Какую ещё мальвазию? – Епанчин не сразу сообразил, о чём речь, но потом недоверчиво сощурился: – А где же она?

Руки у Никишки и впрямь были пустыми, но он проворно отступил за порог и сразу вернулся, держа перед собой весьма вместительную, оплетённую для большей сохранности лыком, бутыль. Увидев её, воевода довольно улыбнулся, взял с каминной полки обливную кружку, выплеснул прямо на пол бывшие в ней остатки воды и, благожелательно усмехнувшись, приказал:

– Ну, наливай…

Никишка проворно подскочил и ловко наполнил подставленную кружку. Епанчин с наслаждением хлебнул вина и, прикрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Добрый глоток мальвазии подействовал умиротворяющее, и после продолжительной паузы воевода спросил:

– Ты мне, Никиша, скажи, с какого-такого дива купцы иноземные о моём здоровье печься начали?

– Ключики к вашей милости подобрать пробуют, – быстро, будто он заранее ждал такого вопроса, ответил Никишка и обстоятельно пояснил: – Тот, что допреж вас тут был, лихоимничал зело, утеснял иноземцев по-разному, а ежели что не так, государевым именем грозил совсем им сюда ход закрыть. Ну и само собой, брал опосля такой острастки по-крупному.

– Ну да, за что и выгнали, – плотней запахивая шубу, хмыкнул Епанчин.

– Истинно так, – с готовностью подтвердил Никишка и сообщил главное: – А ещё я, ваша милость, слыхал, что купцы промеж себя про вас говорили.

– И что? – насторожился Епанчин.

– Ваша милость про купца здешнего Ивана Евдокимова спрашивали? – вопросом на вопрос ответил Никишка.

Епанчин не забыл, что именно этого купчишку, заявившись на воеводский двор, поминал зловредный келарь, почём зря костеривший иноземные нравы, и сердито поторопил конфидента:

– Ты не меня спрашивай, дело говори…

– Так я и говорю, – поспешно заверил Епанчина Никишка. – У Евдокимова, значит, иноземцы в гостях бывают и задумка у них есть, чтоб и ваша милость туда заглянули, вроде по какой надобности, а уж они ублажить постараются…

– Ублажить, значит, хотят… – с усмешкой повторил воевода и милостиво кивнул конфиденту. – Ну, молодец, ступай…

Никишка благодарно поклонился, поставил бутыль с вином возле воеводского кресла и попятился к двери…

* * *

Сруб литейной мастерской, сложенный из кондовых брёвен в опасении возможного пожара, наполовину был вкопан в землю. Дым от плавильной печи серой пеленой висел под потолком, медленно уходя через волоковые оконца, а над широкой лавкой, на которой стояли приготовленные к заливке формы, был растянут дерюжный полог, защищавший от сыпавшейся сверху мелкой золы.

В стене, рядом с лавкой, чтоб дать побольше света, имелось широкое, вчетверо больше обычного окно, и переплёт у него был не мелкий, как везде, а наоборот, насколько возможно, крупный, позволявший вставить туда нарочно подобранные широкие слюдяные пластины.

В большой плавильной печи, занимавшей почти треть клети, весело гудело пламя, и хозяин мастерской, литейщик Якимко Городчиков, то и дело подбрасывал в топку древесный уголь. От того пламя поначалу чуть утихало, потом снова разгоралось, и тогда Якимко озабоченно приглядывался к тиглю, на глаз определяя, не пора ли начать очередную разливку.

Наконец, уловив едва заметное изменение цвета расплава, мастер решил, что греть довольно, и, ловко выхватив железными щипцами тигель из печи, начал сноровисто заливать формы. Едва сверху в литнике показывался раскалённый докрасна металл, Яким сноровисто переносил тигель к следующей форме и довольно быстро заполнил все.

Теперь следовало подождать, пока металл в формах застынет, и мастер, вернув пустой тигель на место, пока особой работы не было, решил сделать передышку. Он тщательно вытер руки и, особо не одеваясь, поскольку и так был в поддёвке, по забранным деревом земляным ступенькам вышел наружу.

От литейки Городчикова, стоявшей несколько обособленно на краю посада, чуть ли не весь город был хорошо виден. Четырёхстенный, пятибашенный, занявший наволок[19] у слияния двух рек, он высился над кручей, подмываемой Тазом, в то время как на низком берегу Мангазейки была устроена пристань.

Стояла тут Мангазея[20] седьмой десяток лет, и срубили её в береженье от частых набегов торговых, лихих и прочих охочих людей, которые «воровством на себя взимали дань с местной самояди, а сказывали, что на государя». И теперь городовые стрельцы во главе с воеводой следили, дабы северянам обид и тесноты не было, а весь ясак чтоб везли в казну.

Поначалу купцы добирались сюда морем и по рекам через Ямальский волок. Осенью у пристани собирались десятки кочей, и там шёл торг мягкой рухлядью. Однако иноземцы тоже прознали дорогу, и тогда царским указом морской ход в Мангазею закрыли, оставив только путь посуху, где таможня строго следила за провозом мягкой рухляди.

Якимко посмотрел на пустующую пристань, вздохнул и, обернувшись, чтоб идти назад в свою мастерскую, заметил, что, похоже, к нему кто-то спешит. Человек был одет не по-зимнему в опашень, и потому Якимко не сразу признал в нём обычно сидевшего на воеводском дворе хорошо известного ему сборщика ясака Евсея Носкова, который отчего-то заметно торопился.

– И куда так борзо? – усмешкой встретил своего старого знакомца мастер.

– К тебе, куда же ещё, – перевёл дух Евсей и пояснил: – Узнал, что ты сам тут, вот и поспешал, пока лишних ушей нет.

– Оно конечно, лишние уши ни к чему, – согласился с Евсеем Городчиков и, указывая на ступеньки, позвал: – Идём-ка в тепло.

Уже в литейке, стоя возле пышущей жаром печи и глядя на явно обеспокоенного приказного, мастер спросил:

– Ты чего всполошился?

– Есть отчего. – Евсей зло выругался и пояснил: – Воевода в Москву слезницу отправил. Отписал государю, что самоядь-де мало соболя возит, и не будет ли ему, воеводе, какого-никакого послабления.

– Вон оно как… – Яким догадался, в чём дело, и, не удержавшись, поддел Евсея: – Боишься, чтоб воевода твой собственный амбар не объясачил?

– Опасаюсь, – согласно кивнул Евсей и сокрушённо покачал голой. – Но всё равно, пускай хоть всю мягкую рухлядь из города выберет, толку не будет, соболя от прежних времён и впрямь поменьшало.

– Да-да, – посочувствовал Евсею Яким. – Ежели так будет, тебе с дружком твоим, Томилой Пушником, туго придётся.