Глава четвертая. Рябчики под пармезанским соусом

В доме генерала Голубцова готовились к приему гостей по случаю 45-летия хлебосольного хозяина. Константин Дмитриевич слыл большим гурманом, сибаритом и эпикурейцем; рослый и довольно тучный для своих лет, он любил вкусно поесть, равно как отдавал дань и другим радостям жизни. Но кухня, кулинарные изыски были у него на первом плане.

Вот и сейчас старшина Бараш, главный добытчик рябчиков в Беловежской Пуще, главный поставщик деликатесов для начальства, читал вслух начальнице столовой для высшего начсостава Лане Полубинской поваренную книгу, слегка путаясь в старорежимных «ятях» и «ерсах».

«Рябчика надо ощипывать очень осторожно, чтобы не порвать кожу, и так как крылышки у него очень маленькие, то их отрубают совсем…

…Обрубить также голову со всей шейкой и лапки до суставов, затем выпотрошить и вымыть…Осмотреть рябчика перед тем, как начать его мыть и во время мытья, чтобы на нем не осталось перьев или пуха, так как рябчик не натирается мукой и не опаливается, потому что на нем очень нежная кожа…»

– Ну, прямо как у вас, Ланочка, – не отрываясь от текста, делал комплименты сдобной девахе старшина Бараш; та рдела то ли от жара раскалившейся уже плиты, то ли от слов «интересанта».

– Ой, скажете тоже! Нешто я рябчик?

– Вы лучше. Я бы назвал вас куропаточкой, если бы вы не были цесаркой.

– Ой уж и цесарка! – млела Лана от красивого слова.

«…Лапки прикрепить к туловищу рябчика плотной ниткой, посредством поварской иголки…» У вас есть поварская иголка, Ланочка?

– Ой, да у меня шпилька есть.

– Тут иголки нужны или в крайнем случае лучинки… Если не возражаете, я вам завтра подарю набор поварских иголок и еще кое-что.

– Премного благодарны вам, но мы к подаркам не приучены.

Бараш снова открывал поваренную книгу на заложенном месте:

– Итак, «посолить и полить тушку распущенным коровьим маслом и, положив их на спинку, жарить в духовом шкафу или на плите в сотейнике в масле. Рябчика всегда в начале жаренья нужно положить на спинку, чтобы к спинке прижарилась вся горечь, которую он в себе содержит. При жарении рябчика в духовом шкафу хорошо обвязывать его шпеком^[5], привязать на филе и обвязать нитками. Когда рябчик готов, снять нитки и разрубить его пополам вдоль. После разрубки рябчика надо его внутри подчистить и уложить на блюдо таким, каким он был до разрубки. На соус подается или его собственный сок или соус, заправленный на его соку…»

– Ну, как тут у вас дела? – заглянул Голубцов на кухню.

– Как сказал поэт, «ешь ананасы, рябчиков жуй…»

– Ага, «день твой последний приходит, буржуй»! Насчет буржуев не очень-то! Теперь и пролетарии едят рябчиков, – сказал Голубцов, поднимая со сковороды вполне поджаренную тушку.

Старшина Бараш, командир хозвзвода батальона, охранявшего штаб, достался Голубцову от прежнего командарма генерала Черникова. Черников с сожалением оставлял Бараша в Белостоке. Взять его с собой он не смог, поскольку переводился в Харьков, а бесценный доставала, охотник, рыбак, и Фигаро на все руки поехать на Украину не захотел – у него в Белостоке наметилась замечательная невеста – Лана Полубинская.

– Степаныч, почему ты хохол, а на Украину с Черниковым не поехал?

– Я не хохол.

– Как не хохол – с такой фамилией и не хохол? Может ты еврей?

– Нет, насчет своей фамилии я узнавал у одного ученого человека. Он сказал, что «барашами» звали в древней Руси княжеских слуг, которые разбивали шатры и прочие палатки.

– А я думал от слова «барыш», – усмехнулся Голубцов. Он любил разгадывать непонятные фамилии. Сняв пробу и отметив изумительный вкус рябчика, генерал благоволил подавать экзотическое блюдо на стол.

* * *

Командиры всех пяти корпусов 10-й армии – кто во френчах с красными, синими, черными петлицами, кто в гражданских костюмах (у кого как получилось) собрались за пышно накрытым столом, чтобы поздравить своего командующего с юбилеем. Разумеется, присутствовали здесь и городские власти, и начальник областного НКГБ майор госбезопасности Бельченко, и начальник контрразведки 10-й армии полковой комиссар Лось, некоторые штабисты и отдельные командиры дивизий.

Стол на двадцать пять персон был накрыт в бывшем Китайском зале (а ныне «салоне для высшего начсостава») магнатского дворца, накрыт по-кавказски изобильно, затейливо, пышно. В центре стояли бутылки с кахетинскими винами, ящик которых Голубцов заготовил еще в Москве.

Командиры корпусов – механизированного, кавалерийского и стрелкового – генерал-майоры Ахлюстин, Никитин и Гарнов решили, что их приглашают на какое-то совещание и потому приехали в Белосток из Ломжи, Августова и прочих местечек, где располагались штабы их корпусов, в военной форме. Странно им было видеть высокое армейское начальство в цивильных пиджаках и рубашках. Ахлюстин в новеньком, только что пошитом френче даже смутился от блеска трех своих орденов. Гарнов скромно сиял единственной своей медалью «ХХ лет РККА», но тоже смутился при виде такого богатого застолья; он по-волжски окал и выбрал себе самое неприметное место под сенью пальмы в кадке. Кавалерист Иван Никитин (по царской службе в гусарах всегда ходил щеголем) тоже держался в тени, все еще никак не мог привыкнуть к своим новеньким генеральским петлицам, которые получил всего лишь перед Новым годом. С юбиляром он был на дружеской ноге, поскольку оба два года назад служили в Военной академии РККА имени Фрунзе, оба были старшими преподавателями: Голубцов на кафедре армейских операций, а Никитин на кафедре тактики. У обоих остались в Москве квартиры, и обоим хотелось не лихих сражений (в молодые годы оба нарубились, настрелялись вдосталь), а поскорее вернуться из провинции, из войск к столичному комфорту, к академическому порядку.

Как и все его «богатыри», Голубцов носил в петлицах всего лишь две генерал-майорские звезды, хотя по масштабу 10-й армии ему полагалось быть генерал-лейтенантом, а то и генерал-полковником. Третью звезду Голубцов ждал (московские друзья-кадровики намекали) к ноябрьским праздникам. А до них оставалось всего ничего – чуть меньше пяти месяцев.

После первых официальных минут пошли, наконец, тосты – один за другим, и все гости от души желали командарму здравия, почета, успехов и отменных охотничьих трофеев. Благо Беловежская Пуща со всеми своими зубрами и медведями была под боком. Голубцов предупредил, что накладывает вето на разговоры о службе и политике, тем не менее запрет то и дело нарушался, поскольку ничего другого в жизни этих людей не было – войска, войска, войска и международное положение. Острый на слово, шумный Хацкилевич быстро завладел вниманием компании. Каждый свой тост он приправлял смешным анекдотом из еврейской жизни. Хацкилевич, кавалерист до мозга костей, всего лишь в июне прошлого (1940) года был назначен командовать механизированным корпусом, всего лишь год сменил на петлицах кавалерийские эмблемы (скрещенные на подкове шашки) на золотистые танки, и, несмотря на то, что раньше никогда не имел дело с танками, вывел свое соединение в передовые. Он отлично понимал, что будущая война будет войной моторов. Еще в декабре прошлого года Хацкилевич на совещании командного состава РККА в Минске предупреждал: когда его корпус пойдет в атаку, ему понадобится сто вагонов боеприпасов в день. Однако никто ему это не гарантировал.

Михаил Григорьевич первым поднял бокал и, мастерски подражая кавказскому акценту, произнес:

– Дорогой наш юбиляр! Поскольку большая часть службы твоя прошла на Кавказе, в чем убеждает этот замечательный кахетинский ли, осетинский или кабардинский стол, я скажу кавказский тост: «На Кавказе мудрецы говорят: если хочешь быть счастлив один день – напейся. Если хочешь быть счастлив одну неделю – поезжай в гости к другу. Если хочешь быть счастлив один месяц – женись. Если хочешь быть счастлив один год – заведи любовницу. А если хочешь быть счастлив всю жизнь – то будь здоров и очень здоров, дорогой!»

– За здоровье! За удачу! За третью звезду! За…

Не кричал вместе со всеми только член военного совета дивизионный комиссар Дмитрий Григорьевич Дубровский. Ему очень не понравился кавказский акцент Хацкилевича.

«Это что же он, товарища Сталина пересмешничает?» – хотел было шепнуть на ухо юбиляру Дубровский; он сидел с ним, как и положено на всех совещаниях, по левую руку (место справа обычно занимал начальник штаба Ляпин), но сейчас ЧВС был отделен от командарма Анной Герасимовной и потому не мог поделиться своими сомнениями.

И тут в дверях зала возник адъютант капитан Горохов.

– Товарищ командующий, телеграмма из Минска от генерала армии товарища Павлова. Разрешить зачитать?

– Читай, если не секретная.

– Личная… «Глубоуважаемый Константин Дмитриевич, прошу принять от меня и от всего военного совета Западного особого военного округа поздравления с 45-летием. Желаем крепкого здоровья, счастья в личной жизни и дальнейших успехов в деле повышения боевой готовности вверенной армии во благо нашей социалистической родины. Павлов»

– Ура, товарищи! – крикнул Дубровский.

– Ура! Ура! Ура!

Гвоздем программы явилось выступление Ланы. Она вышла в таком нарядном платье, что ее не сразу узнали. Капельмейстер армейского оркестра интендант 2 ранга Гусев вывел ее на импровизированную сцену, как выводят на подмостки звезд, церемонно поклонился ей и объявил:

– Новейший варшавский романс в исполнении Ланиты Полубинской!

Никто не ожидал, что у начальницы столовой высшего начсостава такое прекрасное сопрано. Капельмейстер опустил иглу патефона на вращающуюся пластинку, Ланита выждала такты, и запела – сначала на родном польском, потом на русском:

 
Этот вечер воскресный —
Берег нашей разлуки,
С неизбежностью смены
Имен и лет.
 
 
Положи мне на плечи
Свои тонкие руки,
Подари в нежном взгляде
Последний свет.
 

Таких бурных аплодисментов стены старинного дворца давно не слышали. Ланиту в зените мирской славы увел к столу счастливый жених старшина Бараш.

* * *

…Потом, когда все разошлись, Голубцов вместе с Анной Герасимовной разбирали-изучали подарки. Больше всего Константину Дмитриевичу понравилась белая дагестанская бурка, которую преподнес ему командир кавалерийского корпуса Никитин вместе с казачьей шашкой. О бурке он мечтал давно…

Хацкилевич вручил ему очень увесистую коробку. В ней оказался кусок лобовой брони с врезанными в нее танковыми часами. Были тут и бутылки любимого коньяка «Ахтамар», и пепельница в виде конского копыта с бронзовой подковой – от начальника ветеринарной службы, и всевозможные красноармейские поделки из карельской березы, беловежского дуба и уральского малахита…

– Не могу понять – сорок пять это много или еще не очень? – спрашивал себя юбиляр.

– Еще не очень, – утешала его жена. – В старые времена купцы в этом возрасте еще только женились.

– Но я же не купец!

– Вот поэтому ты женился на десять лет раньше! – Она нежно обняла обескураженного мужа и поцеловала в губы.

* * *

… Они познакомились в Москве на трамвайной остановке. В 1929 году он, майор, учился на трехмесячных курсах усовершенствования высшего комсостава при Военной академии РККА имени Фрунзе. Возвращался с занятий и увидел на Патриарших прудах девушку в легком пальтецо. Она ждала трамвай, и видимо уже долго, так как черная шляпка-котелок была покрыта мокрым снегом. Он подошел и сделал вид, что тоже ждет трамвай. Девушка была из разряда милых недотрог, но Голубцов дерзко попытался завязать знакомство.

– На таких женщин, как вы, надо надевать паранджу, чтобы на них не заглядывались чужие мужья, сударыня!

– Это на чужих мужей надо надевать шоры, чтобы они не заглядывались на чужих жен, сударь! – парировала она.

– Браво, браво! Один ноль в вашу пользу!

– Два – ноль.

– Почему два?

– Потому что мой муж вышел из телефонной кабины и идет к нам. А он между прочим боксер-перворазрядник.

– О, тогда вы должны представить меня, как школьного друга.

– Струсили?

– Нисколько. Но что он подумает о вас: так живо болтать с незнакомым шалопаем?

– Один-один. Это не мой муж. Я вас разыграла. Но вы вывернулись. И к тому же вы самокритичны.

– За самокритику добавьте, пожалуйста, еще одно очко. Два один в мою пользу.

– Боевая ничья вас устроит?

– Простите мне мой детский максимализм: либо все, либо ничего.

– Увы, сегодня вам выпало последнее.

– Ну, ничего, есть еще и завтра.

– О, да вы оптимист!

– Я хорошо информированный реалист… Вот легко детям. Подходит мальчик к детской площадке, там девочка куличики делает. Он говорит: «Меня зовут Петя. А тебя?» «Катя». «Давай играть вместе!» «Давай». Неужели и нам нельзя без всей этой словесной чепухи?! Меня зовут Костя.

– Во-первых, мы не дети. Во-вторых, с незнакомыми мужчинами я на улице не знакомлюсь.

– А как же знакомиться с незнакомыми? Во-первых, мы на остановке. Во-вторых, мы можем уйти с улицы на минуту, ну хоть сюда, например, в парикмахерскую. Встанем в очередь и познакомимся.

– Это дамский салон. Вас туда не пустят… А вон и трамвай идет!

– Тогда давайте в трамвае. В трамвае можно знакомиться?

– Не знаю, ни разу не пробовала.

Они вошли в трамвай, и девушка, наконец, назвала свое имя: Аня. Сели вместе на жесткой деревянной скамье. Аня явно промерзла, Голубцов предложил накинуть ей на плечи свою шинель, но она отказалась. Доехали до Садово-Триумфальной площади и вышли вместе. Вместе же отправились в чайную согреваться горячим сбитнем.

Аня только что закончила инъяз и преподавала английский в школе. Голубцов упросил девушку дать ему несколько уроков английского.

– Мне его скоро сдавать. А у меня полный завал. Хотя бы несколько фраз выучить.

Аня согласилась.

– Приходите в школу, позанимаюсь с вами после уроков.

Ему совсем не нужен был английский, на курсах учили немецкий. Но для продолжения знакомства это не имело никакого значения. На другой день он пришел к ней в школу на Малую Бронную и изображал очень усердного ученика. Урок продолжился в кафе… Через месяц они поженились, и Голубцов увез молодую жену сначала в Лефортово, где он возглавлял Московскую объединенную пехотную школу РККА, а потом на Северный Кавказ…

Прошли годы, и когда Голубцов получил первое генеральское звание, он подшучивал над Аней: «Мог ли я лейтенантом подумать, что буду спать с генеральшей?!» Меньше всего этот пышный титул подходил миловидной учительнице с навечно девичьей фигуркой… А как она играла на фортепьяно! Здесь, в Белостоке, Анна Герасимовна не раз перенастраивала на элегический лад взбулгаченную после служебных дрязг душу мужа, беря шопеновские ли, вагнеровские аккорды. А он утопал в огромном кожаном кресле и благостно смотрел, как она перебирает клавиши, наклонив головку, покачивая длинными серьгами, отбивая такты лаковой туфелькой на бронзовой педальке, надраенной ординарцем до благородного сияния.