Вот и прошло лето. Родители, вернувшись с дачи, пришли в монастырь навестить дочь. Анастасия Аркадьевна, увидев Аню, всплеснула в огорчении руками:
– На кого ты похожа, дочка? Ты только посмотри на себя. Как ты огрубела, Боже мой!
В этот день Аня как раз была на риге, где молотила рожь. Когда ее позвали, поспешила как есть, не успев переодеться. На ней были большие сапоги, все в пыли, голова замотана ситцевым платком, а поверх платья фартук из грубой мешковины.
Отец, глянув на Аню, горько ухмыльнулся и покачал головой, но промолчал. Кое-как успокоившись, Анастасия Аркадьевна поведала Анне, что Александра Всеволодовича переводят в Петербург, в Министерство просвещения Временного правительства, на важную должность. Анастасия Аркадьевна выдержала паузу, ожидая реакции дочери на эту новость. Аня, потупившись, стояла молча, выдавая свое волнение лишь тем, что теребила руками фартук.
– Доченька, ты слышишь, мы переезжаем в Петербург, тебе надо собраться и попрощаться с матушкой игуменьей.
Аня упала перед родителями на колени:
– Папа, мама, умоляю вас, не губите меня! Оставьте здесь, в монастыре. Я не могу больше в миру, я там помру.
Анастасия Аркадьевна заплакала.
– Ладно, ничего, видать, не поделаешь, – как-то отчаянно махнул рукой Александр Всеволодович. – Если ты действительно нашла свое счастье в монастыре, живи. Но если в конце концов поймешь, какую ошибку совершила, приезжай. Мы дочь свою всегда примем.
В это время подали коляску, и Аня кинулась на шею сначала матери, а потом отцу.
Слез у нее не было, просто все сжалось внутри и похолодело. Хотела попросить благословения у родителей, но так и не решилась.
Когда коляска подымалась в гору, Аня увидела спины родителей. Мамина голова склонилась на плечо отца. «Бедные мои, милые и одинокие», – пронеслось у нее в сознании, и вдруг пришло чувство, что видит она их в последний раз. Хотела бежать вслед, но подкосились ноги. Она села прямо на землю и горько зарыдала.
Вечером схимонахиня Антония, которая после случая с самоваром стала Аниной духовной наставницей, позвала ее к себе в домик.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она и тут же, не дожидаясь ответа, продолжила: – Знаю, тебе трудно, особенно сегодня. Мир оставлять нелегко. Вспомни святых, какую борьбу выносили они, порывая с миром, с язычеством.
Мать Антония долго утешала Аню и молилась вместе с ней. К себе Аня вернулась обновленная и окрепшая духом.
В Петербурге случился переворот, к власти пришли большевики. Может быть, все эти события сократили срок Аниного испытания. В конце ноября, когда выпал первый снег, матушка игуменья позвала Аню вместе с Акулиной и объявила им об окончании испытания. Одевали новых послушниц у матушки в гостиной. Вот уже пропеты трипеснцы и принесли сшитые апостольники, рясы и скуфьи. Собрались сестры посмотреть на чин облачения. Аня с Акулиной стояли перед игуменьей на коленях и их облачали при пении псалма: «Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся». Но вот они одеты, и игуменья произносит краткое наставление. Теперь Аня и Акулина, радостные и взволнованные, спешат в храм. По благословению игуменьи Аня становится на клирос. Пела она с таким чувством, словно все песнопения приобрели для нее какое-то новое, доселе неведомое значение. Каждое слово падало в ее душу и зажигало огнем пламенной веры и любви к Господу.
Мало что изменилось в быту Ани. Те же послушания и те же труды. Только перешли из гостиницы в сестринский корпус и обедали вместе с сестрами обители на втором этаже трапезной.
Трапезная в обители была двухэтажная, каменная, светлая, с иконостасом, расписанная картинами библейского содержания. Как-то раз Ане довелось впервые читать в трапезной за обедом. Пропели молитву, а читать никто не шел. Благочинная, мать Павла, подошла к Анне, слегка подтолкнув ее к аналою:
– Иди, сестра, читай.
Аня робко пошла. По мере чтения ее голос окреп, и читала она ясно и выразительно. По окончании трапезы сестры окружили Аню и благодарили, говоря:
– Как хорошо ты читаешь, похоже на то, как покойная наша матушка Елиферия читала.
Анне было приятно слушать эти похвалы, и улыбка не сходила с ее лица.
После вечерней службы матушка игуменья повелела Анне зайти к ней в келью. Шла Аня с неспокойным сердцем. Подойдя к келье матушки игуменьи, дрожащим голом произнесла:
– Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!
Услышав ответное «аминь», она вошла в игуменские покои и подошла к настоятельнице под благословение.
– Больше на трапезе не читай, – сказала игуменья, благословляя ее.
– Почему? – вырвался у Ани невольный вопрос, когда она поцеловала руку игуменьи.
– У послушницы нет слов «почему». Твое одно слово должно быть – «благословите». Ты читала хорошо, получила похвалу от сестер, но я издали наблюдала за тобой и видела, как наслаждалась ты похвалой, а похвала – ржавчина для души и особо опасна для монаха. Все в тебе не твое: голос, ум, здоровье – все это дал тебе Господь. Он привел тебя в эту святую обитель, а люди монастырские у Бога наперечет, немного их. Монах тот, кто совершенствуется внутренне. Как заметишь помысел, так и гони его. Поползнуться в грех дело человеческой немощи, попускается для смирения и уязвления совести, а пребывать без внимания к своим помыслам, без желания искоренить худые мысли – дело постыдное и гибельное. Написано: «Елико падеши, толико восстани и спасешися».
Аня земно поклонилась матери настоятельнице и просила у нее прощения.
Начавшаяся Гражданская война до поры до времени обходила уездный городок Кузьминск стороной. Революционные события в России насельницам монастыря казались не только далекими, но и малоправдоподобными. И только когда пришла весть о расстреле царской семьи, смятение, граничащее с ужасом, охватило весь монастырь. «Почему же небо не упало, когда подняли руку на помазанника Божия? – в страхе шептали сестры. – Никак последние времена наступают?» Действительно, наступали последние времена, но не мира, а обители, за стенами которой сестры думали в безопасности пережить смутное время.
Власть большевиков в Кузьминске была установлена без особых осложнений. Просто из губернского центра прибыли уполномоченные представители новой власти и взяли всё в свои руки. Право властвовать они подтвердили не только мандатами, но и отрядом вооруженных матросов. С приходом новой власти в городке стало твориться что-то невообразимое для его жителей, привыкших к спокойному и размеренному укладу провинциального быта. Арестовывали и препровождали в тюрьму каждого, кто вызывал хоть малейшее подозрение, а под подозрение мог попасть любой гражданин непролетарского происхождения. Монастырь пока не трогали, но сердца монахинь уже предчувствовали плохое. Вскоре были арестованы настоятель собора отец Владимир и еще несколько священников и монахов. Поговаривали, что арестовали их за служение панихиды по убиенному императору и его царственному семейству. Толком никто ничего не знал. Игуменья вместе с матерью благочинной уехала в губернский город к архиерею и долго не возвращалась. Еще раньше ее возвращения пришел слух, что арестован архиерей, якобы за участие в контрреволюционном заговоре. Верилось с трудом, что престарелый архиепископ участвовал в каких-нибудь заговорах. Приехавшая игуменья подтвердила арест архипастыря.
Меж надеждой и отчаянием прошло лето 1918 года, наступила осень. В монастыре готовились к престольному празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы. Обычно в этот день к монастырю сходились многие крестьяне из окрестных сел и деревень. Шли по сельским дорогам крестными ходами с хоругвями и крестами. Но в этот раз служба уже началась, а еще ни одного крестного хода в монастырь не прибыло. Игуменья очень беспокоилась. Вскоре прибежал один крестьянин и сказал, что все дороги к городу перекрыты красными, ждут наступления Добровольческой белой армии и крестные ходы остановили, а мужиков, годных по возрасту к службе, тут же рекрутировали в красные части. После службы, уже к вечеру, в верстах пяти от монастыря послышались канонады орудий и выстрелы. К ночи все смолкло. Утром принесли радостную весть – город освобожден от большевиков. Из тюрьмы выпустили всех арестованных по обвинению в контрреволюции. Вновь налаживалась привычная жизнь. Открывались лавки и рестораны. в городском саду зазвучал оркестр, как в старые добрые времена. Мать игуменья, узнав обо всем, сказала с горечью:
– Не пьянствовать и веселиться надо, а молиться Богу о спасении земли Русской.
На следующий день Анне передали о желании какого-то офицера видеть ее. Матушка игуменья благословила послушницу выйти к посетителю, но только в сопровождении монахини Корнилии. В церковном дворе перед монастырским собором поджидал молоденький прапорщик. Анна хоть и с трудом, но узнала в нем Тураньева. Первым ее желанием было развернуться и уйти. Тураньев, словно почувствовав настроение Анны, поспешно шагнул ей навстречу:
– Анна Александровна, у меня к вам вести о родителях ваших.
– Что с ними? – в волнении воскликнула Анна и шагнула так близко к Тураньеву, что Корнилия громко хмыкнула, напоминая о приличии для послушницы монастыря.
– Успокойтесь, они живы и сумели выехать в Финляндию. Очень скорбели о вас.
– Слава Богу! – Анна облегченно вздохнула и перекрестилась.
Тураньев бросил взгляд на стоящую невдалеке монахиню Корнилию, и наступило неловкое молчание. Анна чувствовала, что Тураньев хочет что-то сказать, но не решается. Исполненная благодарности за известие о родителях, она не могла уйти сразу, не поговорив с ним хотя бы из вежливости.
– А как ваши родители? – спросила она, не поднимая головы.
– Их сожгли в нашей усадьбе.
– Как сожгли?! – вскрикнула Анна, подняв испуганный взгляд на Тураньева.
– Заперли в собственном доме и подожгли. – При этих словах Тураньев потупился.
– Кто?
– Разве вы не знаете? – Тураньев уже в упор смотрел на Анну.
Она молчала, понимая, что это не вопрос.
– Я буду их уничтожать, всех, – сказал вдруг Тураньев с таким ожесточением, что Анна отшатнулась от него.
Словно опомнившись, Тураньев вновь поник головой.
– Простите, ради Бога, Анна Александровна, и помолитесь за моих родителей. Честь имею.
Он козырнул и, четко, по-военному развернувшись, решительно зашагал к воротам монастыря. Анна стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за монастырской калиткой. Корнилия слегка коснулась ее плеча:
– Пойдем, сестра.
Анна, не поворачиваясь к Корнилии, закрыла лицо руками и заплакала. Монахиня не стала ее успокаивать, а просто сказала:
– Ну что же, плачь. Ничто не омывает наши души от скверны мира сего, как слезы.
Эти слова Анну почему-то сразу успокоили. Она повернулась и с благодарностью посмотрела на монахиню.
– Что, сестра Анна, небось думала, что я мучительница и души у меня нет? Душа есть, да грехов много. Пошли, у них своя война, а у нас своя.
Через неделю подошли крупные силы красных, снова загрохотала канонада. В обитель стали свозить раненых белогвардейцев, и весь монастырь превратился в госпиталь. На второй день привезли Тураньева, раненного в живот. Умирал он мучительно, на глазах у Анны, морфия для обезболивания не хватало. Когда Анна с Акулиной перевязывали Тураньева, он очнулся и, узнав девушку, лихорадочно зашептал:
– Анна Александровна, как хорошо!
– Что же тут хорошего, барин, вон какая у вас рана. Это нехорошо, – сердито проворчала Акулина.
– О, сестра! Ты не понимаешь меня. Когда любишь, то и рана хороша…
– Прекратите, – умоляюще воскликнула Анна, – как вы можете? Я уйду сейчас.
– Не надо. Не уходите, я буду молчать, – как-то укоризненно сказал Тураньев и действительно замолчал.
К вечеру Анна сама пришла к постели Тураньева и присела рядом.
– Как вы себя чувствуете?
Он смотрел на нее долгим взглядом, словно не слыша вопрос.
– Вам больно? – снова спросила она.
На этот вопрос Тураньев попробовал улыбнуться, но от внезапного приступа боли у него получилась только гримаса.
Анна из сострадания взяла его за руку. Тураньев перестал корчиться и с благодарностью посмотрел на девушку.
– Вы думаете о Боге? – спросила Анна.
Тураньев отрицательно покачал головой.
– Но как же? – со страданием в голосе произнесла девушка.
О проекте
О подписке