Цитаты из книг автора «Николь Краусс»

Эпштейн сказал своей младшей дочери, что ему стало казаться, будто его душат вещи, заполняющие пространство вокруг него. Что он испытывает неудержимую тягу к легкости – качеству, которое, как он теперь осознал, всегда было ему чуждо

имена попадали под запрет. В своей склонности раздувать то, что ему нравилось, Эпштейн был истинным американцем, а в привычке не уважать личные границы и делить мир на своих и чужих – совсем наоборот. Тут в нем проявлялось нечто совсем иное, и это иное снова и снова приводило к недоразумениям.

слишком много, и он постоянно выплескивался наружу. Из него выливалось все: страсть, гнев, воодушевление, презрение к людям и любовь к человечеству. Споры были для него естественной средой, ему нужны были споры, чтобы ощущать, что он жив. Он рассорился почти со всеми, с кем успел сойтись. Те, кто остался, были в его глазах безупречны, и Эпштейн любил их всепоглощающе. Иметь с ним дело значило либо быть раздавленным, либо вознестись на пьедестал. Узнать самого себя в его описании было почти невозможно. У него всегда были протеже. Эпштейн наполнял их собой, и они становились все больше и больше, как все, кого он решал любить. В конце концов они взлетали, как огромные воздушные шары на праздничном параде в честь Дня благодарения. Но потом в один прекрасный миг они задевали ветки высоких моральных принципов Эпштейна и лопались, и с этого момента их

Вряд ли кто-то мог представить что-либо подобное, и все же постепенно стало казаться, что это подходящий конец для Эпштейна. Смерть для него была бы слишком тесной. Или даже, как представлялось теперь, по прошествии времени, маловероятной. При жизни он заполнял любое пространство целиком. Крупным Эпштейн не был – он был безмерным. Его было слиш

я, слишком уж он занят их созданием.

Сегодня он никаких тайн раскрывать не собирается, поняла

что для нее читать мои книги было не меньшей радостью, чем плевать на могилу Гитлера (хоть у него ее и не было),

Я действительно хотела радовать. С детства я понимала: надо быть хорошей и делать все возможное, чтобы родители мной гордились. Вряд ли я когда-либо пыталась разобраться, зачем это надо, просто чувствовала, что таким образом затыкаю дыру, через которую иначе может проникнуть тьма, и эта тьма всегда угрожала затянуть внутрь себя моих родителей. Однако, принося домой пачки похвал

и наград и наполняя родителей гордостью, я испытывала гнев из-за того, что на меня возложили такую ношу и что требовались такие ухищрения, чтобы ее нести. Я слишком хорошо понимала, что меня загнали в угол

что случайная красота важнее приличного внешнего вида.