22

Я проснулся, как от толчка, и меня окатила едкая волна стыда. Я даже боялся открыть глаза. Какой позор! Наша первая ночь! Но тут же льстивый голосок самоуспокоения подсказал: не беда. У нас еще много ночей впереди. Нея простит. Первая ночь – всего лишь первая из многих. Но почему такой жесткий матрас?

Я с трудом разлепил веки и обнаружил, что лежу на полу. С трудом, преодолевая сопротивление затекших мышц и боль во всем теле, сел.

Сначала мне показалось, что вся спальня усыпана лепестками темно-бордовых роз – очередное пожелание счастья. Я нехотя потянулся за одним из них, но лепестка не обнаружил, а на пальцах остались липкие следы того же самого, глубокого красного цвета. Я тут же обнаружил, что не только пальцы, но и все мое голое тело в таких же пятнах. Вскочил на ноги и сорвал покрывало. Ее кожа была белее простыни, а лицо… лица не было. От высоких скул, от волшебных веснушек осталась только бесформенная окровавленная маска, на которой застыло выражения последнего ужаса. Из открытого в немом отчаянном крике беззубого рта вывалился синий опухший язык. Закатившиеся глаза без зрачков. Еще несколько часов назад она была полна жизни, а сейчас более всего напоминала выброшенную тряпичную куклу. Кровь повсюду – на обоях, на полу, даже на потолке. На животе и бедрах – желто-белая пленка, как будто живот обработали лаком, а лак успел не только высохнуть, но и покрыться кракелюрами, как на старинных полотнах.

Я отчаянно закричал, начал трясти ее, не отрывая глаз от изуродованного лица, будто надеялся вдохнуть жизнь, вернуть похищенное смертью тепло.

Очнулся я в железных объятиях Яррика. За его спиной стоял Тихо Сетон с таким выражением, будто он не верит своим глазам.

– Эрик, Эрик, – прошептал он с отчаянием. – Эрик… что ты натворил?

23

Я не переставал кричать. И сейчас я кричу, хотя губы мои плотно сжаты. Никто не слышит моего крика, но я-то слышу. Хриплый и отчаянный, он звучит у меня в голове непрерывно. С той ночи я кричу, не переводя дыхания.

Сетон делал все, что требовалось, а я… я словно потерял собственную волю. Они с Ярриком поставили меня на ноги, увели из спальни, которую я своими руками превратил в могильную яму, положили в ванну и долго отмывали. Оказалось, что в ночном побоище пострадал и я. Разогнуться я мог только сжав зубы, к тому же сильно болел и кровоточил задний проход – это я понял, только когда вода в ванной стала розовой от крови. Со временем боль поутихла, но не прошла; я пишу эти строки и чувствую ее глухой безжалостный пульс. Каждый поход в туалет – восхождение на Голгофу. Наверное, она защищалась, но силы были неравны… о Господи… я больше не могу. Я не выдержу…

Весь тот день я просидел в ванной. Оказалось, что и мое тело покрыто странной желтоватой высохшей слизью, которую долго отскребали – не помню, кто. Время от времени приносили горячую воду, раз за разом намыливали голову, смывали и снова намыливали. Яррик оказался незаменим: с невероятной для его телосложения гибкостью и, я бы даже сказал, нежностью он состриг мне ногти – черные, но не от грязи; о, если бы они были черными от грязи!

Ногти были черными от свернувшейся крови.

К вечеру вернулся Сетон. Они с Ярриком завернули меня в одеяло и отнесли в комнату, которая когда-то служила спальней отца. Помню, пришла в голову какая-то совершенно ерундовая мысль, и я с ужасом мысленно воскликнул: «О чем ты думаешь?» И не смог ответить. Я не думал ни о чем.

Сетон не отходил от моей постели. Сидел с книгой в руках, время от времени поправлял одеяло. Прошло немало часов, прежде чем я пришел в себя настолько, чтобы спросить:

– Что произошло? Скажите мне, скажите… это был кошмарный сон?

Он отложил книгу и взял меня за руку.

– Успокойся. Тебе нельзя волноваться. Мы позаботились обо всем. Гостей, оставшихся на ночь, отправили домой – все они мало что соображали с похмелья. Спальню отскоблили, белье сожгли.

Я с ужасом приготовился задать еще один вопрос, но он меня опередил.

– Она в погребе. Мы завернули ее в простыню и отнесли в погреб. На то короткое время, что ей осталось провести на земле, Линнея Шарлотта в безопасности. Луи запер дверь на цепь и замок. Никто ее не видел. Гости уверены, что она еще спит. К тому же они обессилены ночными излишествами и вовсе не настаивают, чтобы им дали возможность попрощаться с хозяевами.

Я разрыдался. Все, на что я был способен, – раз за разом повторять один и тот же вопрос: «Что произошло?» Голос мой звучал, как писк новорожденного.

– Я порасспрашивал… осторожно, разумеется, как мог. Кто-то видел начало ссоры. Линнея Шарлотта попробовала поведать тебе о некоем молодом человеке, к которому она испытывала нежные чувства в твое отсутствие. И ты пришел в ярость. Такое ведь было и раньше, да? Я знал, конечно, про твои вспышки ярости, но даже предполагать не мог, что… – Он в недоумении повел плечами и сделал паузу. – Эрик… ты не совсем здоров. Не стоит возлагать на себя вину за то, что случилось. Виновен не ты, виновна твоя болезнь. Умопомешательство необычного свойства, над которым ты не властен. Но не волнуйся, я знаю людей, которые могут помочь. Я уже послал письмо. Завтра мы уезжаем.

– Куда?

– В Стокгольм. Данвикен. Если где-то тебе и могут помочь, только там.

– Дом умалишенных?

– Нет-нет, не пугайся. Не дом умалишенных, а госпиталь. Своего рода дом призрения с лечением. В дом умалишенных направляют, только когда нет никакой надежды.

Записи мои подходят к концу. Больше мне нечего сказать. Ни один курс лечения не помог. Временное облегчение – самое большее, чего удается достигнуть. Если, конечно, называть тебаику облегчением. Я все время думаю о словах Сетона перед отъездом из Тре Русур. Что это было? Тебе могут помочь… Наивная надежда… нет, помочь мне не может никто. Это выше человеческих сил. Кошмары все чаще и страшнее. Я стал мочиться по ночам. Белье, конечно, меняют, но запасных матрасов в госпитале не предусмотрено, и влажная солома гниет, отравляя и без того спертый воздух.

Сегодня приходил Сетон. Подмышкой у него был деревянный ларец. Он устроил его у своих ног и сел.

– Я знаю, что у тебя были гости, Эрик. Всего несколько дней назад. И знаю, что эти гости задавали тебе вопросы. Много вопросов.

Я кивнул. Голова была ясная – тебаику мне не давали с начала недели.

– Время нас поторапливает, – озабоченно произнес Тихо Сетон. – Похоже, эти господа вознамерились вытащить тебя отсюда и лишить меня всякой возможности о тебе позаботиться.

– Если они служители Фемиды… что ж, разве я не заслужил любого, самого строгого наказания?

Сетон тряхнул головой. Во взгляде мелькнуло совершенно нехарактерное для него выражение, которого я никогда ранее не видел.

– Не говори так. Никогда так не говори. Ты не заслужил никакого наказания, потому что вины твоей в произошедшем нет. Не ты, а твоя болезнь убила Линнею. А если ты попадешь в лапы полиции, они не станут принимать во внимание это немаловажное обстоятельство. Не ты, а твоя болезнь. Им важно выполнить свои квоты. А болезнь… запомни, Эрик, во всем виновна твоя болезнь, и не ты, а она понесет заслуженное наказание, когда мы тебя вылечим.

Он прокашлялся, поднял ларец и поставил на колени.

– Все твои врачи потеряли надежду. Но не я. Я искал неустанно, в нашей стране и за ее границами, и, как мне кажется, нашел. Некий господин, подданный Франца Второго^[17]. Медикус с редкостными заслугами и с огромным опытом, который включает и такие случаи, как твой.

Он сделал паузу, словно сомневаясь. Погладил богатую инкрустацию ларца.

– Но ты должен понимать… предстоящее лечение несколько… как бы это выразиться… драматично. Но я уверен: это единственная наша надежда. Важно одно: добиться облегчения.

Я безнадежно покачал головой – наверное, еще какой-нибудь образцово горчайший и столь же образцово бесполезный декокт.

Сетон придвинулся поближе и с загадочной миной откинул крючок. Ларец изнутри был обит темно-синим бархатом, а на нем в идеальном порядке лежал набор блестящих инструментов, каждый закрепленный сутажным шнурком в специально под него сформированном углублении.

– Вот этим сверлышком сверлят дырку на темени, чуть выше линии волосяного покрова.

Он осторожно вынул инструмент из своего гнезда и протянул мне. Я поднял сверло к свету – идеально отполированная сталь, без единого дефекта или пятнышка.