7

Колокола Святой Хедвиги и Святого Якуба одновременно пробили два часа дня. Кардель на заплетающихся ногах шел по Новому мосту. В воздухе стоял моросящий дождь, мачты далеких кораблей и низкие строения галерной верфи на Юргордене еле различимы в густом, давящем тумане. Над восьмиугольной крепостью на Кастельхольмене беспомощно повис насквозь мокрый трезубый флаг шведского флота. Под ним – Кошачье море, до омерзения грязное, но все же не такое отвратительное, как Фатбурен, – из-за постоянного притока воды из Балтики. Море исправно возвращало городу отбросы, и у берегов покачивалась подозрительно коричневатая жижа. Прачки будто и не обращали на нее внимания: окунали белье и отжимали грязную воду на стиральных досках.

Кардель обогнул занявшего почти все пространство моста нищего – тот пытался вызвать сочувствие, выставив на обозрение прохожих изуродованные руки. Перед входом на рыбный рынок на деревянном коне с острым хребтом тихо плакал немолодой дядька с подвешенными к ногам тяжелыми гирями – должно быть, извозчик, пойманный на вымогательстве лишней платы.

Другой, полуголый, стоял у позорного столба. Из носа у него текла кровь, и он время от времени слизывал ее языком.

Сразу за мостом начинаются трущобы. Полуразвалившиеся лачуги – здесь люди имеют куда больше причин бояться наступающей зимы, чем другие. Беспощадный холод проникает во все углы их жалких хибар. Заледеневшие трупы складывают в штабеля у ворот кладбища в ожидании весны, когда начнет оттаивать промерзшая земля.

На берегу у верфи Терра Нова работают землекопы – готовят место для новых доков и мастерских.

Кардель повернул от моря. Здесь строения попадались все реже, воздух стал заметно чище – соленый бриз с Балтики выдувал всю городскую вонь. Вскоре он увидел поместье Спенса, или, как его называли в городе, Спенское, – ряд строений, окруживших липовую рощу.

На аллее он наткнулся на пожилую служанку с медным кувшином.

– Господин Винге снимает комнату в новом доме. Вон в том, каменном, на втором этаже. Заходите, погреетесь… – Она провела его в кухню и пошла на второй этаж известить о посетителе.

Кухня помещалась рядом с сенями. Слуги и служанки беспрерывно сновали туда-сюда, и Кардель все время оказывался на дороге. В каменной печи пекли хлеб.

Наконец кто-то догадался и протянул ему кружку с домашним пивом и свежеиспеченную пшеничную булку. От булки он отказался. Только одна рука – он повертел деревянным протезом и усмехнулся.

Не успел Кардель отхлебнуть пива, на лестнице показалась служанка и помахала рукой: господин Винге готов вас принять. Могла и не показывать комнату: кашель был слышен еще со двора.

Довольно мрачное жилище. Мебель самая простая, должно быть, сдается вместе с комнатой. Штабеля книг, сундук. Недорогой секретер у окна, поближе к свету.

На столе разложены детали часового механизма. Комната прямо над кухней, от пола поднимается жар – судя по всему, единственный источник тепла. Есть и изразцовая печь, но она погашена. Настоящие холода еще не настали.

И запах. Кто-то другой, кто прожил иную жизнь, может, его бы и не узнал, но Кардель узнал сразу. Запах крови. Под кроватью заметил ночной горшок с красными пятнами по краям и смущенно отвел взгляд.

Винге сидит на краю постели. Бледен и спокоен, не сказать, что всего несколько минут назад его бил изнуряющий, надрывный кашель.

Кардель пытается найти слова, но Винге начинает первым:

– Вы поговорили с кем-то и узнали, чем я занимаюсь и каковы мои дела. И вы раскаиваетесь в ваших последних словах, потому что у вас не было намерения меня обидеть.

Кардель с облегчением кивнул.

– Это совершенно неважно, Жан Мишель. Важно, что вы пришли. Что вас заставило изменить решение?

– Вы говорили что-то о деньгах. Один Бог знает, как мне нужны деньги.

– Может быть… но я бы не предложил вам плату, если бы не почувствовал какую-то более важную причину вашей заинтересованности. Вам же никто не предлагал плату, когда вы полезли в ледяную октябрьскую воду и выудили тело несчастного Карла Юхана.

– Да… война. У меня был друг… он, наверное, не меньше ста раз спасал мою жизнь. Он мою, а я его. Он получил балкой по голове… умер, наверное, сразу, но я держал его на поверхности воды, покуда мог. Покуда волной не вырвало. Упустил я его. И как раз позавчера он мне приснился… он мне вообще чуть не каждую ночь снится. И когда я полез в Фатбурен, пьяный еще… мне показалось, что я опять там… и уж на этот-то раз я его не упущу. Потом-то, конечно, протрезвел. А в башке так и застряло: на этот раз не упустил. Вот и пошел на него посмотреть.

– Благодарю за доверие, Жан Мишель. Я не из праздного любопытства спросил. Предложение насчет денег остается в силе, но я плачу только в том случае, если ваша лояльность не колеблется в зависимости от того, кто больше даст. Вы, как я вижу, пальт, но работа вам не по душе.

Кардель поморщился, вспомнив своих сослуживцев, сепарат-стражников. Молодые, искалеченные войной парни, которые за взятку продадут кого угодно. Особенно если взятка натурой – вино, женщина…

– Нет, – сказал он твердо. – Работа мне не по душе. Моя должность – это вроде подаяния инвалидам. Послужили отечеству – и спасибо. Вот вам должность, жалованье, живите пока. Но это не каждому. Мне еще повезло. Другие попрошайничают. И должность мне досталось, так сказать, по знакомству. Но избави Бог, чтобы я поволок в каталажку какого-то бродягу или девчонку-поблядушку. Они сами, что ли, выбирали свою судьбу? А я? Я ее тоже не сам выбрал.

С каждым днем темнота начинает душить город все раньше и раньше. Винге достал серные спички и зажег свечу на секретере. На стенах заплясали уродливые тени.

Он опять сел на кровать и положил ногу на ногу.

– Я должен поставить вас в известность, что работаю по соглашению с полицеймейстером Норлином. Ищу убийцу несчастного Карла Юхана, имея за спиной его авторитет. Можно сказать, взял его полномочия взаймы. Но! Норлин скоро покинет свой пост, и он назвал имя человека, который с большой долей вероятности займет его пост. Его имя Магнус Ульхольм. Несколько лет назад его посадили управлять вдовьей кассой¹³ духовенства, а при проверке выяснилось, что крупной суммы недостает. Подозрения пали, естественно, на Ульхольма. Я тогда работал в уездном суде и помогал расследовать это дело. Ни секунды не сомневался, что Ульхольм виновен в растрате, но он предусмотрительно сбежал в Норвегию. Процесс без обвиняемого ушел в песок, а потом его пригрел барон Ройтерхольм, нынешний министр, он-то знает, как пользоваться человеческой алчностью. К тому же Ульхольм весьма злопамятен. Как только он узнает про старания Норлина раскрыть преступление, тут же прикроет следствие.

Винге встал и начал ходить из угла в угол, сложив за спиной тонкие руки.

– Это во-первых. А во-вторых – преступление, которое нам предстоит раскрыть, очень необычно. Его совершил не уличный бандит. Подумайте сами, Кардель: какие надо иметь возможности, чтобы несколько месяцев держать человека под замком и отрубать ему конечности? И при этом, чтобы никто ничего не заметил? Подумайте, какая сила воли для этого нужна… Сила воли и целеустремленность. И кто знает, какое чудовище выползет из-под этого камня, если нам удастся его перевернуть? Вы рискуете нажить по врагу на каждый риксдалер, который заработаете, причем по обе стороны баррикад. Я говорю об этом потому, что вы рискуете больше, чем я.

Винге подошел к окну, где поблескивали стеклярусные нитки дождя, постепенно переходящего в мокрый снег.

– Вы рискуете больше, чем я, – повторил он. – Потому что я не переживу эту зиму. Скоро я окажусь вне достижимости… за пределами взаимодействия причин и следствий. Впрочем, и так мало кому дано понять, как они взаимодействуют… Что бы ни случилось, вам придется расхлебывать одному.

Кардель уставился в пол. Он почти не знаком с Винге… но странно: мысль о его неизбежной смерти отозвалась смутной печалью. Не обернется ли попытка вылечить рану, оставленную гибелью Юхана Йельма, новой, еще более тяжкой раной? Но, как ни странно, решение пришло без труда.

Он грохнул здоровой рукой по секретеру так, что часовые колесики подпрыгнули и поменялись местами.

– Не будем терять время! – сказал он. – Если постараемся, вы тоже успеете хлебнуть дерьма.

8

В кабачке «Флагген» у Ладугордского залива очень весело. Два горе-музыканта – один с лирой, другой со скрипкой, решили не конкурировать за подачки, а превратить соревнование в сотрудничество. Набилось множество любопытных, даже на лестнице у входа не протолкнуться. Воздух на улице сырой и холодный. Выпавший снег не удержался – тут же растаял. Вечерний туман медленно и неотвратимо карабкался с моря по городским откосам.

Винге и Кардель зашли поужинать. Нашли столик около печки, подальше от гуляющих по трактиру сквозняков.

Винге почти не притронулся к еде, зато Кардель уминает все мгновенно. Фрикадельки из щуки, тушенная в масле морковь, связка сосисок, отварная треска и жареная сельдь, пареная репа, хлеб, сыр и десерт: тарелка молочного супа с апельсиновыми дольками и сладкими сухарями. Винге ему не мешает, терпеливо ждет, пока пальт насытится. Поковырял вилкой в тарелке, отодвинул в сторону и попросил принести кофе.

Кардель сморщил нос, когда запахло свежесмолотыми зернами:

– Не понимаю, что люди находят в этой жиже.

– Вкус, разумеется, дело привычки. Но голова проясняется мгновенно… Жан Мишель, вы не хотите рассказать, при каких трагических обстоятельствах вы лишились руки?

– Не то чтобы хочу… нет, скорее не хочу. Но рассказать стоит. Может, и к лучшему. Думаю, всем полезно узнать, как Густав воевал с русскими. Глядишь, отобьет охоту ввязываться в подобные истории. Я-то что? От меня мало что зависело, да и героем я никаким не был. Так… ничего не значащая фигура. Положено мне было помереть, как и многим, ан нет… судьба скапризничала и распорядилась… вон как она распорядилась… – Кардель помахал деревянной рукой. – Можно сказать, рука пожертвовала собой, чтобы спасти мою жизнь… уж не знаю, благодарить ее или проклинать. Скорее проклинать – уж больно настырно она о себе напоминает.

Малый чин унтер-офицера не помешал Карделю очень быстро заподозрить, что в войну ввязались наспех, с неподготовленной армией. Пять лет отслужил в артиллерии. В середине лета 1788 года вместе с тысячами других солдат его перебросили на гребной каботажной галере на восточный берег Балтийского моря, в Финский залив. На острове Хангё их перегрузили на военные корабли, пришедшие из Карлскруны под командованием брата короля, герцога Карла. Кардель попал на линейный корабль «Фадернеланд»¹⁴, построенный пять лет назад в Карлскруне по чертежам Фредрика Чапмана. Шестьдесят пушек. Не много, но и не мало. Бывает и за сотню.

– Мы, можно сказать, вместе начали воевать – я и «Фадернеланд». – Кардель усмехнулся. – Однолетки. Я посчитал это хорошим знаком. Но, как оказалось, ошибся.

*

Семнадцатого июля Кардель стоял на палубе «Фадернеланда». По морю бродили последние клочья утреннего тумана. С шедшего в авангарде фрегата просигналили: враг на горизонте. Через полчаса Кардель и сам увидел в утренней дымке лес мачт на востоке. В этот момент он впервые почувствовал укол страха под ложечкой.

Силы были примерно равными: семнадцать русских кораблей и ровно двадцать шведских.

– Разрази меня гром – это был мой первый бой, Винге! На море… как бы вам сказать… морской бой разворачивается на удивление медленно. Как только заметили друг друга, начинаются маневры. Капитан ловит ветер, уваливает, приводится, приглядывается к течениям – всё, чтобы подойти поближе к врагу, и не просто подойти, а встать бортом, дать простор пушкам. Тут уже наша работа. По команде «заряжай» – заряжаем, по команде «пли» – палим. Даже в пушечный люк не смотрим – ядро, картуз¹⁵, пли… ядро, картуз, пли. А там, как Бог положит – либо мы их, либо они нас. Мы – такая же мишень, как и они. Жуткое дело. Весь корабль дрожит как припадочный. Щепки хуже всего – как кинжалы. Вонзаются в тело, как в только что сбитое масло. А вынуть некогда. Ядро, картуз, пли… Даже по нужде никто не отходит, валят тут же, дерьмо пополам с кровью, через полчаса скользишь, как на катке. Вонь невыносимая… А вы, к примеру, знаете, что, когда человеку до смерти страшно, даже пот пахнет по-другому? Пороховым дымом он пахнет, вот что я вам скажу. Если бы ядер хватило, мы бы победили.

Тысяча человек погибли в этом бою. Русских вдвое больше, чем шведов. Когда стемнело, все замерло, а под утро шведский флот развернулся к Хельсингфорсу – ядра кончились. Русские, к счастью, не стали за нами гнаться. Вице-адмиральский «Принц Густав» достался русским, а мы захватили «Владислав», фрегат на семьдесят четыре орудия. Знали бы, чем кончится, потопили бы его к чертовой матери. Этот «Владислав», нечистый его побери, стоил нам войны.

Именно на «Владиславе» началась пятнистая лихорадка¹⁶, но мы довели судно до Свеаборга. Там я остался на зиму, а остальной флот вернулся в Карлскруну. Легко сказать – вернулся. Нас погнали с топорами и ломами пробивать проход – у берегов уже встал лед. Значит, флот повез заразу в Швецию, а мы остались в этой преисподней, в Свеаборге. В ту зиму крепость и назвать иначе нельзя было: преисподняя. Солдаты мерли как мухи. В лазарете на одну койку пять человек штабелем, нижний уже помер. Без исключений – всегда. Нижний помер. А те, кто пока не помер, смотрят своими красными глазами в одну точку, видят что-то, чего живым не углядеть, и кричат так, что кровь в жилах стынет. У многих рассудок сдвинулся: я видел, как зимой, в стужу, полуголые солдаты убегали из лазарета, а потом их находили в самых гиблых местах. Меня Бог миловал, я не заразился.

А по весне в Финский залив опять пришла война. У Свенсксунда нас просто перебили, как котят. И под Выборгом тоже… никаких шансов. Что странно – с моей головы ни один волос не упал. Ничто меня не брало – ни лихорадка, ни осколки, ни пули. В мае пришло подкрепление из Турку. Меня послали обучать новичков и перевели на «Ингеборг», каботажный парусник. Я его возненавидел с первого дня. Тот же Чапман нарисовал, будь он проклят… Он же в жизни не ходил под парусом, Винге! Ни разу в жизни! Кабинетный моряк, математик, чтоб ему неладно было. Сто двадцать футов и дюжина пушек с двенадцати фунтовыми ядрами. Тек он, как решето. В трюме плесень с ладонь, слежалась, сволочь, хоть ножом режь. Мы из шхер носа не показывали, держались поближе к земле.

Во второй раз пригнали шведские корабли в Свенсксунд. На убой, как овец. Все с пробоинами, русские на пятки наступают, а основной флот заперт у Свеаборга. Бежать некуда. Принять сражение – ничего другого не оставалось. И Густав, само собой, рвался в бой.

Русские опять подошли на рассвете, в тумане. И опять, как и в тот раз, – полный штиль. Четыре часа у них ушло, чтобы подойти на расстояние пушечного выстрела. Четыре часа! А мы, как бараны, стояли и ждали смерти. Эти четыре часа… самые страшные часы в моей жизни, Винге. У нас и сомнения не было: сама смерть идет к нам, поделенная на триста ощерившихся пушками кораблей. Кое-кто пытался дезертировать. Мы, когда драпали из Выборга, видели, как прибой качает трупы у берега. Сотни трупов. Может, тысячи. А кто посуеверней, те даже голоса их слышали: «К нам, к нам! Идите к нам!»

Русские подошли. Мы встали к ним правым бортом и начали палить. Час, другой, а мы все стоим у пушек, протираем ядра, суем картузы, опять ядра, опять картузы…

Примерно к часу дня погода переменилась. Подул юго-западный ветер, поначалу вроде нашептывал что-то, но за несколько минут шепот перешел в вой. Поднялись волны, море закипело барашками, откуда ни возьмись, надвинулись свинцовые тучи. И тут нам повезло – наши корабли были заякорены и связаны между собой, так что мы стояли на месте и могли стрелять прицельно. А русские на еле управляемых фрегатах палили вслепую. Несколько наших кораблей снялись с якорей и пошли в обход: собрались ударить по правому флангу с тыла. Русские на правом фланге раскусили ловушку и стали отходить.

Вдруг начал разворачиваться и левый фланг. Должно быть, приняли бегство за приказ по эскадре. Остался только центр, и его расколошматили в щепки. Уже темнело, а корабли один за другим шли ко дну. Море покраснело от крови. А когда последние корабли попытались отойти, их погубило море. Финские шхеры – коварная штука. Их и в тихую погоду надо знать как свои пять пальцев, а в шторм – гиблое дело. Я-то, понятное дело, всего этого не видел, мне потом лейтенант в лазарете рассказал, как дело было…

Кардель отказался от кофе, отвернулся и несколько минут сидел молча.