Как утверждают все размышлявшие о гражданском общежитии и как учит на своих примерах история, основателю республики, сочиняющему для нее законы, необходимо исходить из присущих людям дурных наклонностей, которые проявятся при любых благоприятных обстоятельствах; если такие преступные склонности долго ничем себя не выказывают, это говорит лишь об отсутствии видимых причин для их проявления; но время, прозванное отцом истины, все равно удостоверит обратное.
Казалось, что после изгнания из Рима Тарквиниев между Сенатом и плебсом воцарилось единодушие; нобили оставили свою спесь и, проникнувшись к народу сочувствием, готовы были ужиться с последним простолюдином. Причины этой обманчивой кротости оставались скрытыми до тех пор, пока были живы Тарквинии, опасаясь которых знать не хотела раздражать плебс, чтобы он не перешел на сторону изгнанников, и обходилась с ним милосердно; но как только Тарквиниев не стало и страх прошел, нобили начали изливать на плебс давно накопившийся яд и обижать его как только можно. Вот свидетельство того, что я говорил выше, то есть что люди делают добро только по необходимости; но там, где существует полная свобода выбора и можно поступать как хочешь, там сразу начинаются смуты и беспорядки. Говорят ведь, что голод и бедность побуждают людей к выдумке и изворотливости, а законы склоняют их к добру. И если что хорошо и без закона, само по себе, тогда закон не нужен, но когда добрый обычай отсутствует, тут необходим закон. Так, по смерти Тарквиниев, которые наводили на знать страх и сдерживали ее, следовало подумать о каком-то новом учреждении, которое бы действовало точно так же и заменило их. И вот, после многих смут, волнений и опасных беспорядков, в которых участвовали плебс и знать, для успокоения народа был учрежден трибунат, располагавший достаточной властью и уважением, чтобы стать посредником между плебсом и Сенатом и противостоять заносчивости нобилей.
Я не премину высказаться здесь о беспорядках, продолжавшихся в Риме от смерти Тарквиниев до создания трибуната, и оспорить распространенное мнение, что если бы благосклонность судьбы и воинская доблесть не возместили внутренне присущих Римской республике недостатков, то бесконечные потрясения и смуты поставили бы ее ниже всех прочих государств. Не стану отрицать, что своими владениями Рим обязан фортуне и хорошему войску, но те, кто сводит дело к этим двух причинам, не замечают, что хорошее войско немыслимо без добрых порядков, а уж за этим следует обычно и удача. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Те, кто осуждает беспорядки между нобилями и плебсом, по-моему, порицают самую причину римской вольности, обращая внимание больше на внешнюю сторону этих беспорядков, а не на их благотворные последствия; они не видят, что в любой республике существуют два противоборствующих стана: народ и знать, и что все законы, охраняющие свободу, рождаются из этого противостояния, как можно отчетливо видеть на примере Рима: ведь на протяжении трехсот лет от Тарквиниев до Гракхов, несмотря на беспорядки, в Риме почти никого не ссылали и еще реже проливалась кровь. Нельзя называть подобные волнения вредными и считать расколотым государство, из которого за столько времени было выслано не более восьми – десяти человек, казнено – того меньше, и лишь единицы подверглись штрафам. Нет также никаких оснований хулить устройство республики, явившей столько образцов доблести; ведь добрые примеры проистекают из хорошего воспитания, правильное воспитание – из хороших законов, а последние – из тех самых беспорядков, что подвергаются столь необдуманному осуждению. Ведь если рассмотреть, к чему они приводили, то мы не можем сказать, чтобы кто-либо подвергался изгнанию или насилию, ущемляющим общее благо; напротив, принимались законы и установления на пользу гражданской свободе. Если же возразят, что все это достигалось вовсе не мирными и законопослушными действиями и что читающему о них представляется довольно устрашающее зрелище: народ громогласно проклинает Сенат, Сенат отвечает ему тем же, толпа рыщет по улицам, лавки закрываются, все плебеи уходят из Рима, – я скажу, что народу должно быть позволено каким-то образом утолить свои амбиции во всяком городе, тем более в таком, где от него многое зависит; и в Риме бывало так, что, когда народ хотел провести какой-либо закон, он поступал, как описано выше, либо срывал набор рекрутов на войну, и тогда, чтобы утихомирить его, приходилось идти ему навстречу. Но требования свободных народов редко покушаются на вольность; их вызывают к жизни угнетение или угроза установления гнета. И если опасения беспочвенны, то какой-нибудь уважаемый человек всегда может их развеять, своей речью открыв народу его заблуждение; как говорит Туллий, хотя народы невежественны, они не глухи к истине и легко уступают, когда истину внушает им лицо, достойное доверия. Итак, не стоит столь бездумно порицать римские порядки, принимая во внимание, что все великие деяния этой республики были вызваны к жизни соответствующими причинами. И если беспорядки привели к возникновению трибуната, то они заслуживают всяческого одобрения, потому что при этом народ не только получил свою долю власти, но и был заложен оплот римской свободы, как будет показано в следующей главе.
Разумные основатели республик, наряду с прочими необходимыми вещами, заботились об охране свободы, и чем лучше им это удавалось, тем больше в государстве сохранялось вольности. А поскольку во всякой республике есть гранды и популяры, возникает вопрос, кому лучше поручить охрану свободы. У лакедемонян, а в наше время у венецианцев ее доверяли нобилям; у римлян же этот долг лежал на плебеях.
Рассмотрим, какая из этих республик сделала лучший выбор. Существуют доводы в пользу того и другого решения; но если судить по результатам, то нужно склониться на сторону нобилей, потому что Спарта и Венеция сохраняли свою свободу дольше, чем Рим. Что касается доводов в пользу Рима, скажу, что всякую вещь лучше охраняет тот, кто менее склонен на нее покушаться. Нет сомнения, что, рассмотрев цели знатных и незнатных слоев населения, мы увидим у первых великое желание властвовать, а у вторых – только стремление избежать гнета, а следовательно, и большую тягу к гражданской вольности, на которую им труднее и посягать, чем грандам. Понятно, что, стоя на страже вольности, популяры будут проявлять тем больше усердия, что сами они не могут никого угнетать и не позволят этого другим. С другой стороны, сторонники спартанских и венецианских порядков утверждают, что доверившие охрану влиятельным людям убивают двух зайцев: во-первых, они утоляют этим честолюбие знати, которая удовлетворяется доступом к рычагам власти, во-вторых, они отнимают у черни законный повод вызывать в республике бесконечные раздоры и смуты, которые из-за протестов знати со временем могут привести к дурным последствиям. В пример приводят тот же Рим, где народные трибуны, располагая подобной властью, не удовольствовались тем, что один консул избирался из плебеев, но захотели иметь обоих. Затем они перешли к цензорам, претору и всем остальным должностям городского управления; но и этого им показалось мало, потому что, движимые тем же безрассудством, плебеи стали со временем превозносить людей, готовых, по их мнению, сокрушить знать: здесь истоки могущества Мария и падения Рима. Поистине, сопоставляя доводы обеих сторон, трудно решить, кто должен быть защитником свободы, пока не выяснено, какие устремления приносят республике больший вред: желание сохранить уже приобретенные привилегии или жажда новых.
В конце концов, тщательно все разобрав, приходишь к такому выводу: или речь идет о республике, желающей, как Рим, расширить свои владения, или о той, которой достаточно сохранить собственные. В первом случае во всем следует подражать Риму, во втором – уподобиться по указанным причинам Венеции и Спарте, о чем мы будем говорить в следующей главе.
Но, возвращаясь к вопросу, кто приносит больше вреда республике – жаждущие нового или те, кто боится потерять свое, скажу, что, когда для расследования заговора, замышленного в Капуе против Рима, диктатором был назначен Марк Менений, а начальником конницы – Марк Фульвий, оба плебеи, народом им было поручено также выяснить, кого из римлян тщеславие побуждает искать незаконным способом консульства и других городских должностей. Нобили посчитали, что эти полномочия диктатора направлены против них, и распространили по Риму слух, что честолюбие толкает на беззаконные поступки ради почестей не знать, а простолюдинов, которые, не полагаясь на свое происхождение и доблесть, добиваются должностей окольными путями; в частности, были выдвинуты обвинения против диктатора. Эти упреки возымели такую силу, что Менений выступил с речью, пожаловавшись на клевету нобилей, сложил с себя диктаторские полномочия и предстал перед судом, учрежденным народом. По рассмотрении дела он был оправдан; но при этом было много споров о том, кто более честолюбив: желающий сохранить или желающий приобрести, ведь и то и другое может вызвать великие беспорядки. Все-таки чаще причина кроется во власть имущих, у которых опасение утраты рождает те же желания, что и у стремящихся приобрести, потому что люди начинают тревожиться за судьбу своего достояния, если непрерывно его не умножают. Кроме того, у имущего больше средств и больше возможностей вызвать переворот. Более того, их спесивые и необдуманные поступки зажигают в сердцах неимущих страсть к обладанию, которая побуждает их отомстить имущим, чтобы отнять их богатства и приобщиться к той роскоши и почестям, коими столь дурно воспользовались другие.
Выше мы рассмотрели последствия раздоров между народом и Сенатом, и поскольку они прекратились только во время Гракхов, когда эта вражда привела к падению свободы, кто-то может подумать, что Рим нисколько не обязан им своим величием. Поэтому, мне кажется, стоит рассмотреть, можно ли было избежать этих противоречий во внутреннем устройстве Рима, а чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к республикам, просуществовавшим долго без подобной вражды и волнений, и выяснить, пригодно ли было их устройство для Рима.
Как я уже говорил выше, в древности такой республикой была Спарта, а в современности – Венеция. Спартой управляли царь и небольшой сенат. В Венеции нет такого разделения и существует одно общее название для всех лиц, допущенных к управлению, – их именуют благородными людьми, дворянами. Этот обычай был вызван к жизни не благоразумием законодателей, а случаем: когда на островах, где теперь находится город, по описанным выше причинам скопилось много беглецов и им понадобились законы для общежития, было учреждено своего рода правительство. Жители часто собирались на сходки для принятия важных решений, и когда посчитали достаточным количество участников этих гражданских собраний, то закрыли доступ для вновь прибывающих, так что через некоторое время там обитало много людей, не участвующих в управлении, и чтобы отличать эти два рода насельников, правителей стали называть дворянами, а остальных – пополанами. Этот образ правления установился беспрепятственно, потому что все жившие в Венеции в это время получили доступ к власти и никто не мог пожаловаться; селившиеся там вновь находили уже устоявшееся государственное устройство и не имели ни поводов, ни случая устроить беспорядки. У них не было повода для недовольства, потому что у них ничего не отняли; да и случай не представлялся, так как правители держали вновь прибывших в узде и не доверяли им важных дел, благодаря которым они могли бы усилиться. Кроме того, новых поселенцев в Венеции никогда не было так много, чтобы нарушить соотношение между правителями и управляемыми; число дворян превышало или было равным количеству остальных; вот почему в Венеции установилось и сохранилось нерушимым такое государственное устройство.
Как я уже говорил, Спартой управляли царь и ограниченное число сенаторов. Это государство просуществовало долго потому, что жителей там было немного, а новым поселенцам доступ был закрыт; соблюдение законов Ликурга устраняло все причины для волнений, так что там долгое время сохранялось единство. Ликург своими законами утвердил в Спарте должностное неравенство, но равенство в достатке, так что все жили бедно, и у плебеев не было оснований для честолюбивых помыслов; должностных лиц было немного, и плебеи в это число не входили, но нобили никогда не внушали им желания перемен дурным обхождением. Причина заключалась в спартанских царях, у которых не было лучшего средства для упрочения своего достоинства в окружении знати, чем защита плебса от любых притеснений; поэтому низшие слои не испытывали страха и не стремились к власти; тем самым устранялась причина их волнений и раздоров с нобилями, так что между ними царило согласие. Причина такого согласия была двоякой: во-первых, жителей Спарты было мало и ими было легко управлять; во-вторых, в республике не было притока чужестранцев, которые могли бы расшатать порядок или довести количество жителей до неуправляемой величины.
Подводя итог, можно увидеть, что римским законодателям, пожелай они сохранить спокойствие в городе, как в вышеназванных республиках, необходимо было либо не использовать на войне плебс, как в Венеции, либо закрыть доступ для чужеземцев, как в Спарте. Римляне не сделали ни того, ни другого, так что плебеи получили власть и умножились, и это дало им бесчисленные возможности для беспорядков. Но, избрав внутреннее спокойствие, римское государство одновременно ослабило бы себя, потому что тем самым отрезало бы себе пути к будущему величию; устраняя причины для раздоров, Рим лишился бы средств к расширению. Как и во всех людских предприятиях, невозможно избавиться от одного неудобства, чтобы тут же не возникло другое. Если ты хочешь видеть народ вооруженным и многочисленным, готовым завоевать обширные владения, то потом не сможешь с ним управиться; если же сдерживать его численность или разоружить его, чтоб удобней было управлять, то, приобретая новые владения, ты не сможешь их удержать, и никчемность народа сделает тебя жертвой первого нападения. Но из всех возможных решений нам следует выбирать то, которое сулит меньше неудобств, потому что никогда нельзя рассчитывать, что все пойдет без сучка без задоринки. Можно было и в Риме наподобие Спарты назначать пожизненного государя и избирать малочисленный Сенат; но расширение его владений все равно потребовало бы умножить количество граждан; поэтому наличие царя и малочисленного Сената нисколько не обеспечило бы согласия в гражданах.
Итак, если бы кто-нибудь пожелал дать новой республике государственное устройство, ему следовало бы решить, должна ли она постоянно расти, как Рим, и увеличивать свое могущество, или она останется в своих первоначальных границах. В первом случае необходимо дать ей римское устройство в разумных пределах, оставляющее место для внутренних возмущений и борьбы, потому что без множества вооруженных людей никакая республика не сможет приумножить свои владения, а затем сохранить их. Во втором случае нужно дать ей спартанское и венецианское устройство, но так как разрастание является губительным для подобных республик, то необходимо, чтобы ее основатель всеми возможными способами запретил ей новые приобретения, ибо для слабой республики они подобны яду. Так произошло и в Спарте, и в Венеции: первая из них, подчинив себе почти всю Грецию, в пустячном происшествии продемонстрировала всю слабость своих основ; достаточно было Пелопиду вызвать в Фивах мятеж, как восстали остальные города, и вся республика рухнула. Равным образом Венеция, захватившая большую часть Италии, в основном не в результате военных действий, а благодаря своим деньгам и хитрости, при первом же испытании потеряла все в одном сражении. Я полагаю, что обеспечить республике долговечность можно, дав внутреннее устройство наподобие Спарты или Венеции, расположив ее в защищенном месте и наделив такими силами, чтобы она могла не опасаться внезапного захвата; в то же время она не должна быть настолько сильной, чтобы наводить страх на соседей; таким образом, ее положение будет надолго упрочено.
О проекте
О подписке