Компетенции

В структуре факторов, влияющих на современный экономический рост, роль и значение компетенций (человеческого капитала), трансформирующихся, в частности, в инновации и технологии, неоспоримы. Нобелевский лауреат (1971) Саймон Кузнец еще в 1966 году писал: «Можно сказать, что со второй половины XIX века самым важным источником экономического роста в развитых странах определенно становятся основанные на науке технологии – в числе прочих в электроэнергетике, производстве двигателей внутреннего сгорания, производстве электронного оборудования, ядерных технологиях, биотехнологиях»^[12].

Накопление человеческого капитала тесно перекликается с высокотехнологичными видами инфраструктуры, прежде всего информационными и коммуникационными. В моей классификации структуры экономического роста информация отнесена к инфраструктуре в связи с особыми свойствами информации как специфического общественного блага: во-первых, информацию, в отличие от товаров, работ или услуг, можно использовать многократно, не снижая ее потребительских качеств; во-вторых, полностью и навсегда перекрыть доступ экономических субъектов к информации часто невозможно.

Кстати говоря, методологическое единство в части идентификации новых знаний, технологий или информационных потоков либо как элементов накопления, либо как инфраструктурных факторов производства в научной среде отсутствует. Скажем, в эмпирической работе Дэвида Коу и Элханана Хелпмана, вышедшей в 1995 году и посвященной экономикам стран G7 в 1990 году, инвестиции в НИОКР были отнесены не к человеческому капиталу или к факторам производства, а к вложениям в физический капитал^[13]. В то же время в исследовании Джонатана Итона и Самуэля Кортума об особенностях экономического роста в 19 странах ОЭСР, опубликованном в 1996 году (на следующий год после публикации работы Коу и Хелпмана), обмен информацией рассматривался как составная часть факторов производства. Авторы обнаружили интересную закономерность: во всех странах, за исключением США, более половины повышения СПФ было получено благодаря идеям, пришедшим из-за рубежа. Если же дополнительно исключить Великобританию, Германию, Францию и Японию, значение данного показателя возрастет до 90%^[14]. Получается, что внутристрановое недоинвестирование в НИОКР отнюдь не означает последующего катастрофического отставания национальных экономик от общемировых инновационных тенденций, хотя и негативно отражается на национальных темпах экономического роста.

Институты

В этой части абстрагируемся от традиционного для институциональных разделов рассмотрения прав собственности, соблюдения контрактных обязательств, снижения трансакционных издержек или развития конкуренции. Остановимся на политической составляющей.

Как уже говорилось, институциональная среда при всех прочих чертах имеет одну ныне получающую все большее признание динамическую характеристику: ключевые государственные и общественные институты трансформируются не в опережающем, а сопутствующем экономическим изменениям режиме. Иными словами, во всех развивающихся странах, что могут похвастать стабильно высокими темпами экономического роста (в среднем не менее 5 % в год на протяжении двух-трех десятилетий), институты эволюционировали рука об руку с ростом количественных и качественных показателей национальных хозяйств, в том числе с технологическим развитием. Правила, эффективные сегодня, могут оказаться устаревшими и невостребованными завтра.

В споре о том, что предпочтительнее для экономического роста – демократия или автократия, приведу вывод руководителя отдела развивающихся рынков Morgan Stanley Ручира Шармы: «В 1980-х годах тридцать две страны росли темпами выше 5 процентов, и девятнадцать из них (то есть 59 процентов) были демократиями. В 1990-х годах из тридцати девяти стран с высокими темпами роста демократическими были 59 процентов, а в 2000-х 43 процента из пятидесяти трех. Итог трех десятилетий: 52 процента из ста двадцати четырех быстрорастущих стран были демократиями»^[15]. К этому добавлю, что на экономический рост более ориентированы не парламентские, а президентские режимы правления, причем, как в демократических, так и в автократических странах^[16]. Экономическая история знает множество более ранних подтверждений вывода Шармы. К примеру, в 2000 и 2003 годах Адам Пшеворский с соавторами, а позднее Кейси Маллиган и Ксавьер Сала-и-Мартин представили два независимых друг от друга исследования, где показали, что темпы экономического роста в странах с демократическими режимами в целом не отличаются от темпов развития экономик авторитарных государств. В наше время наиболее ярким подтверждением этого вывода является Китай (как когда-то Южная Корея, а еще раньше – Тайвань и Сингапур), хотя уровень доходов населения в демократических странах все же выше^[17].

Как видно, в части эволюционного улучшения институтов, сопутствующего, а не опережающего экономический рост, разночтений все меньше. Снижается градус дискуссий и в отношении постепенной, но вовсе не заданной демократизации общества, происходящей по мере роста доходов на душу населения: когда-то американский ученый Сеймур Липсет утверждал, что кумулятивный процесс урбанизации, индустриализации, роста уровня компетенций и политической мобильности населения в конечном итоге приводит к большей демократизации^[18]. Однако последующая мировая практика показала, что это далеко не всегда соответствует действительности: в начале 2000-х годов упомянутый выше Пшеворский прямой зависимости (а также обратной корреляции между сроком существования режима и темпами экономического роста) не обнаружил.

Приведу еще одну констатацию. Как писал Хелпман, «у нас нет ни хорошей теории, которая устанавливала бы связи между политическими институтами и ростом, ни надежных эмпирических доказательств существования таких связей»^[19]. Еще бы. Полвека назад утверждение, будто устойчивый экономический рост возможен только в демократических странах, считалось аксиомой. Однако в дальнейшем (по хронологии) Тайвань, Сингапур, Южная Корея, Китай и многие другие государства с блеском продемонстрировали обратное, обогатив экономическую мысль эмпирическим обобщением, согласно которому институты если и видоизменяются, то только в тесной увязке с поступательным развитием экономики. В современных условиях все сложнее провести грань между автократией и демократией, особенно в некоторых президентских демократиях. Сегодня ни демократы (за исключением разве что ортодоксально-либерального крыла), ни тем более этатисты уже не рассматривают государство в качестве смитсианского «ночного сторожа»^[20]. Напротив, государство в современном мире – активный субъект экономики. К слову, этатизм в различных формах был присущ не только восточным, но и многим западным экономикам периода экономических неурядиц, тем же США времен Великой депрессии, совпавшей с президентством Франклина Рузвельта, когда в ходу были кейнсианские рецепты государственного вмешательства, или ФРГ, строившей послевоенное развитие не только на основе Плана Маршалла, но и на базе внедрения модели социального рыночного хозяйства Людвига Эрхарда и Альфреда Мюллера-Армака. Впрочем, и в настоящее время, когда мир пытается выкарабкаться из Великой рецессии, масштабное присутствие государства в экономике уже стало нормой.

Когда-то Адам Смит ввел в оборот знаменитый мем «невидимая рука»: «…каждый отдельный человек… не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. Предпочитая оказывать поддержку отечественному производству, а не иностранному, он имеет в виду лишь свой собственный интерес…, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это»^[21]. Как видите, Смит говорил о «невидимой руке» как о некоей иррациональной силе, без привязки к рынку как к системе хозяйственных коммуникаций. Рынок многочисленные толкователи Смита «присоседили» позднее, хотя уместнее было бы говорить о «невидимой руке» интеграции своекорыстия с нематериальными интересами общества. Через двести с небольшим лет после выхода смитсианского «Богатства народов» Мансур Олсон предположил, что применительно к системе государственного управления существует еще одна невидимая рука: «Эта невидимая рука – не следует ли нам называть ее невидимой левой рукой? – направляет всеохватывающие интересы правителей таким образом, чтобы побудить их, хотя бы в некоторой степени, к применению силы в соответствии с интересами общества, хотя при этом служение общественному благу не входило в их намерения. Эта вторая невидимая рука столь же противоречит интуитивным представлениям, как и первая рука во времена Адама Смита, но это не значит, что она менее значима»^[22]

Конец ознакомительного фрагмента.