Респект Андре! Респект, прошу прощения, – выражение, используемое некими суть пластами эффектной прослойки продвинутых, в качестве одобрения, типа восхищения. Всегда плюющий на реалии романтичный автор воображал «респект» порождением молодежной бестолковости ближайших последних лет последовательного понятийно-речевого хаоса. Вроде тупой, почти повсеместной манеры произносить телефонное слово «звонит» и его производные с безобразным ударением на «о» или уродовать нормальность слова «езжай» неслыханно-быдловским звуком «ехай», обладающим способностью при выпускании произвести на его произнесшего лихой эффект ликующего куражу и у сиплого смельчака от удальства крепко сшитой могучей кривизны родной до крокодилово-святых слез речи озорно розовеют мятежно трепещущие щеки, непреоборимо выбиваются на мокрый лоб из под редко снимаемой шапки русые колечки, разъезжаются чистые безо всякого мытья глаза по немыслимым траекториям обзора необъятности исконных просторов, широко становится на душе и в теле, заскорузлые ладони, в никогда не стиравшихся рукавицах, в убыстряющемся темпе гулко хлопают по всему, не боящемуся никаких насекомых, всевыносящему туловищу, а железные ножищи со ступнями в домотканых портянках коряво, но крепко выбивают по вечной мерзлоте Отечества самонавалянными валенками частотную дробь-притопку комаринского восторга хитростью дожившего до свободы владельца и евойного до самых всех запахов племени от волшебного оборота молчаливо-кручинной прибитости на выстраданное, векожданное, размашистое право заслуженно-теперь-всегдашнего удалого коверканья занудливых предписаний гнилой, чужой, хилой, захребетной, лживой, паразитной интеллигенции, еще и подозрительной по составу крови и мыслей.

Здесь литературно-безукоризненной честности неукротимый автор желает решительно заявить терпеливо-покладистому любезному читателю головокружительно-звонкое признание авантюриста, что жизнь он прожил по преимуществу далеко не интеллигентную. Вышло так по совокупности причин, ждущих еще подробного толковища-рассмотрения. Не пугайся, бруда-дружище, не сейчас и не здесь, да и обещанный к полному рассмотрению, полезному распределению и величественному осмыслению воз, за который мы хвастливо ухватились, проехал несопоставимое титаническим надрывным усилиям, практически незаметное от удручающей микроскопичности достижений расстояние. Самое себя мы нарочно не перечитываем, страусинно надеясь, что допускаем в самобичевании художественно-поэтический элемент того иваногрозного самоуничижения, что паче гордости и кое-что обсудили все же худо-бедно на просторах оставшихся позади страниц и в повестке обязательных, в неустанно-декларируемом величественном смысле заданного труда и пунктов преодолеваемого пути добросовестно-всесторонне-честно сократили один-другой, а то и третий параграфы. Не о нас, впрочем, и не о наших кручинных сетованиях на режущие бурлацкие лямки исполнения звездных посулов речь. Видим мы наметанным незамыленным глазом, что, несмотря на отработанные параграфы, отошли от старта и оттащили сопутствующий ослепительным целям груз на шаг всего, да хоть на десять, а до неведомо-невидимого желанного финиша несосчитываемые в ближайшей перспективе тысячи тысяч шагов по скользким, безбрежно и бесконечно друг в друга перетекающим полям-площадям отчаянного маршрута принципиального одиночки по метафизическим в дву, а то и болеесмысленных противоречивых вариантах продвижения по бесстыдно-приблизительной карте запутанных лабиринтов со смертельными ловушками.

Жизнь, стало быть, ваш бездубликатный и уже от одного того неунывающий поводырь-путеводитель-предводитель прожил сильно неинтеллигентную, а (о, ужас!) местами и (нелицемерно каюсь) антиинтеллигентную. Объяснить смысловые подробности вышесказанного отказывается перо – золотая наградная рапира и почетное, и действующее родовое оружие столбовой интеллигенции и без атавизма обязательств крови столетьями уже знающее сословный кодекс, в литой однозначности очертивший единый праведный путь и совместную безмездно-бессеребреническую миссию бескорыстных братьев и сестер ордена, чтящих все его незыблемо-святые положения и без предательских надежд на лазейку выбора лягущих костьми за торжество их верховенства в человеческом сознании. Досталось оно автору благодаря подлинному гуманитарно-гербовому происхождению, чем он по глупости и недомыслию вовсе даже и не гордился, а полный наоборот сильно критиковал и самодеятельно-философствующе-болвански чуть не отрекался от подаренной судьбой благословенной участи, с плачевным энтузиазмом мечтая о скорейшей гибели, рьяно подпиливая единственный надежный сук. Оправданий в этом, на грани предательства, возрастном слабоумии нет, да и гибельный распил необратимо бездонно-пучинен и бездушный его виновник, как грешник на пожизненное замаливание грехов, обречен на вечно-сизифовое заделывание глубины заблуждения, под дамокловым мечом постоянного обрушения в бурлящий сернокислотными пузырями буйный хаос нравственной бессистемности. Оправданий нет, золотой мой читатель, но есть, мой ты бриллиантовый, слабое мне утешение объяснения. Максимализм там юности, ищущий поэтики в молодежно-фашистских иллюзиях. Возбуждающе-опасный романтизм необычности образа активно-агрессивно-деклассированной жизни и ее представителей. Ну, и еще всякие мелкие, почти всем свойственные, возрастные картинно-печоринские болезни полных разочарований и безнадежных сплинов. Жалкий, однако, лепет, но есть еще одно объяснение, могущее вызвать тень снисхождения высокого самосуда. Давно не произносимое и видимо исчезнувшее из родной речи, тафтологическое, по строгому рассуждению, словосочетание «настоящий интеллигент», несло все-таки в себе верную частичку недоделанного смысла. Ясен перец, яхонтовый мой, что ненастоящий собственно автоматоматически не интеллигент, но еще, по историческим меркам, недавно наши люди были антично-простодушны, как вольтеровский гурон в начале познания «лучшего из миров» и, записав себя в стремящиеся, не стеснялись открыто восхищаться нечасто встречаемыми особями с цельным набором общеценимых качеств, превосходящими их достоинствами, определенными аксиомно-неоспориваемыми представлениями непуганых идеалистов как подлинно интеллигентские. Ах, чего там разбираться в мамонтово-исчезнувших нелепостях и допустимо-искренних заблуждениях прошлого с точки воззрения противоположного теперешнего общества. Тафтологическое словосочетание свинцово кануло было в Лету под неуправляемым напором диких и свирепых полчищ воль болезненно-стремительной, угнетающе-материалистской всерационализации. Однако, как это часто бывает в уродливом наборе хаосов революционно-неизвестно-во-что-превращений, безвозвратно погибла только настояще-подлинная половина глупого масло-маслянного термина, вторая же, определявшая эксклюзивно-отечественную сословную принадлежность, расколоченная на, может, несобираемые фрагменты стихийными многолетними увеселениями черни, цинично измордованная насмешками знаменитых оборотней и традиционно ни в грош не ставимая ни раньше, ни теперь ни в каких государствах, половина по логике противовеса в момент гибели комплиментарного прилагательного, пусть калекою, но высоко взметнулась в грязных клочьях бурой от чудовищной дозы ужаса неизлечимо-невротической пены новых ценностей. Тому уж сровнялось как минимум два десятилетия и на расстоянии отчетливо рассматриваются вешки разрушений, а тогда только инстинкт мог оттолкнуть от абсцессно-воспалительных процессов самозваной фальшивки, оборотисто присвоившей себе в мутный час и чужое имя и его славу.

С тех пор в «интеллигенцию» вступает без заслуг и присяги, образования и понятий, экзаменов и допусков всякий, нескромно вздумавший так обозваться, и виртуальные списки современного наполнителя термина смело-аналогично приравниваются нами с полным сохранением объемного пакета умственных льгот к эфирному базеновскому списку, расшифровывающему одноклеточно-извильно-яйцевую лжемноголикость потребителя кинопродукции. Только наш список мрачно усугубляется незавидными, уже описанными выше, отечественными ехай-особенностями и общей современному миру неудержимо падающей планкой моральных ориентиров, и настойчивым выведением откровенных болезненных аномалий на освещенные подмостки всеобщественного сочувствия, и признанием насекомной свободы права воли полуличности на публичную распущенность, и анархистско-безответственным отказом от предупредительного клейма медицински-обоснованного диагноза здравомысляще-ограничивающего в краеугольных правах ко всеобщему распространению преступно-умышленные разлагающие деятельности неограниченно собой эксперементирующих особей, вредоносные для профилактики здорового сознания избирателей-налогоплательщиков.

И все кому не лень теперь интеллигенция и у основной массы, невдающихся в баловство понимания тонкостей, средне-классовых, кулацко-середняцких, пролетарско-мастеровитых (далее по списку Андре Базена) прослоек, издавна недоверявших больно вежливым четырехглазым бледно-хлюпикам за многословно-туманные речи, чудаковские бессребренические манеры и мутную гражданскую позицию, эти лжесобратья священного ордена вызывают правомерно-ужасные впечатления, дубиной шарахающие по незакаленному мозжечку станового хребта нации, пусть и не таскающего ненужных ему звезд с неба, зато примитивно-неотменимо помнящего небольшое, да не худо знаемое и вовремя сполняемое число требуемых Родиной в лице ближайшего начальства обязанностей. Права ему за верность само собой соответственно положены. Мы не вдаемся в подробности, потому что не правозаступники, не описатели народного быта, да и уверены, что народ о своих правах не забудет теперь и сам похлопочет и позаботится. Всех же нас, малочисленных остальных, заботить должна государственно-важная мысль, стратегически-верный план и подробно-тактические мероприятия по комплексному сбережению драгоценной породы с неизменно-размеренной методичной работоспособностью и спасительно-последовательным упрямством срединно-выносящую из войн, бед и сложностей во все века всю страну или, на худой случай, добросовестно-верно ее останки для фундамента возрождения.

А мы, алмазные мои, бессовестно манкируем даже своими столь же святыми, сколь и простыми обязанностями по сбережению коровьего народного спокойствия и душевного равновесия, запуская, например, к нему в дома и сознание через телевизор, интернет, газеты и книжки таких… тьфу! Не повернется язык выговорить и перо вычертить грязные, как нецензурная брань, гадкие названия порочных проявлений. И, таким образом, и другими, случающимися от лени, идеализма и фатализма казусами преступно сбиваем спасителю-богоносцу не нами ставленый верный прицел небогатого, но крепкого, как медный котел, сознания проверенно-пристрелянного к работам главно-жизне-держащего цикла национального муравейника, необъясняемый феноменами интеллекта, однако, инстинктивно-ярко чуемый его носителем в спасительной увесистости ограниченности пакета запросов. Нам, коллеги, такие ограничения и работы не по плечу и не по здоровью и силушке, коими нередко превосходим измотанного народного собрата, благодаря разнообразным, невредным перегрузками, физкультурным возможностям и отсутствию тяжелого физического труда, разрушающего телесное и нервное здоровье, а если не физического, то не менее изнурительного одуряюще-однообразной многочасовой монотонностью. Да, утонченные мои, названные братья-сословники, мы, как истеричные (по трактовке героев) японцы в рассказе Куприна «Банзай!» тьфу, то есть «Штабс-капитан Рыбников» способны лишь на разовые всплески-выплески энергии, raptus, что ли там по-латыни упоминается припадок, когда слабая женщина становится способной раскидать четырех здоровых мужчин, но неистовый прилив сил иссякает за краткий миг и сменяется многодневно-длительным полным бессилием. Вот так, мой, страдающий от избытка образования и времени на абстрактные опыты, брат, мы бы с тобой бесславно-бесполезно и быстро сдохли от каторжной обреченности, не выдержав унижения духа рабством рабочей привязанности или депрессивно-надолго тяжело и негарантированно-излечимо заболели б наверняка букетом отвратных и мерзко-длительных болезней. Беречь его надо, брат-коллега, беречь лапотника! Всего-то от нас с тобой (ну и вас, если есть примкнувшие) и требуется важность не ронять с ухоженного рыла в общественных местах непроницаемой значительности, туманно-загадочно поддерживать загадку своей и коллег веской надобности и блюсти-сберегать богоносца нетребовательного. На пушечный выстрел не подпускать к нему какого-нибудь сектантского толстовца-агитатора или заграничного, к примеру, лектора по фермерскому менеджменту, а то и технике заводской безопасности. Ну, да это ладно, распропагандируем при случае, если и привелся ему досуг кое-какие фрагменты запомнить, а вот ежели он будет видеть инфернальные непотребства-ужасы в официальной оболочке телевизионной и прочей медийной допущенности честное сознание его непредсказуемо скособочится в опасно-невысчитываемую сторону, начнут в нем бесконтрольно лопаться домостроевские незыблемые сосудики и посыпятся веерами доминошных костяшек такие процессы на наши головы и… ой! Что это я за упокой запел? Не гневите, коллеги, Бога и Его носца, не рискуйте проверками прочности его терпения, выполняйте-ка регулярно малые наши обязанности по неуклонному соблюдению в открытых проявлениях общественной жизни действующе-рабочей сохранности основополагающе-несущих нравственно-моральных устоев-конструкций, на которых и стоит общий дом нации. Тем более за исполнение этих нетрудных, тебя же украшающих, и в целом приятных почетных обязанностей, права твои, коллега, непропорционально-льготно увеличены – и тебя, с твоей хрупкой душевной организацией, бережет общее устройство, давая возможность трудиться по желанию и вдохновению. Не нами таково устроено и не нам его отменять или капитально переделывать, а только присматривать чтобы не нарушались главные традиции незыблемых определений проложенных предками границ добра и зла, правды и неправды, нужного и ненужного.

Наше только и дело не путать свое личное с общественным, то есть не обольщаться изощренностью кабинетно-эксперементирующей мысли, не искушаться осуществлением теорий бумажных открытий и уж точно избегать их введения в общее употребление. В общем употреблении уже есть, проверенные веками, пусть простые и незатейливые, зато выразительные, надежные и понятные в несомненной для всех правоте определения!

Уф! Вот так увлекся автор праведным пафосом важности шкурного своего спасения и проектами по обеспечению корпоративной безопасности! Ай да автор у нас! Только сейчас и вспомнил, что шумно выражал, порицаемым им же термином «респект» одобрение Андре Базену, давно всеми забытому французскому ученому киноведческих наук, да и чтобы не обольщались тамошние ученые процитируем-ка тут слова нашего писателя Серафимовича, сказанные о кино явно задолго до того додумавшегося галла: «…загляните в зрительную залу. Вас поразит состав публики. Здесь все – студенты и жандармы, писатели и проститутки, интеллигенты в очках, с бородкой, рабочие, приказчики, торговцы, дамы света, модистки, чиновники – словом, все…»

Автор всего-то и хотел сообщить, что недавно, от пыточного безделья, беспредельной скуки и отсутствия под рукой других книг, взялся за трудоемко-тягомотное чтение никогда ранее не раскрываемого Юлиана Семенова, и, продираясь сквозь бессмыслицы многозначительных словесных построений отца-матери известного кино-литературного советского шпиона-разведчика Штирлица и немецкого провокатора Клауса, наткнулся на этот «респект», удивился и мысленно извинился перед небрежно-неуважительно упомянутыми им прослойками слоев. Отслеживать дальнейшие или предыдущие приключения рожденного в Англии (ой, а уж не в Германии ли?) «респекта» автор не стал. Das ist ihm einerlei. Ему все равно. Не лингвист он! И не ученый наук! Наш автор – фонетик без обязательств, формалист-недоучка, структуралист-одиночка, вольнолюбивый кабинетный злыдень, мученик вялотекущего безделья и еще чего-то там тому подобного, не требующего обязательно-объяснительной ответственности, и, в целом, мечтатель о личном сверхнаправлении в прозе, к которому ленится даже обдумывать определяюще-отличающие форматы и рамки. Только и сообразил пока еле-еле рабочее название к своему воображаемому направлению, должному по рвано-запомнившимся грёзным отрывкам расплывчатых полуснов недосягаемо превзойти не то что всякую прозу, а все в целом художественное искусство. Мания что ли? Те суть-пласты прослоек, коим ошибочно получилось приписано изобретение «респекта», говорят в таких случаях, скорчив современно-умные искушенно-проженные рыло-щщи: жесть! Говорили, то есть. Я их давно никого не видел и ни разу не заскучал за все это время. ( Жесть может быть от слова жестокость?) Жесть – это типа ужас неподдельный эдакий дрянной и отвратный, если я ничего не путаю. Жесть, как она есть, – еще вспомнилась рифмованная бойкость. Вяло течет мысль, ощупывая бесформенные выступы. «Жестяной барабан» есть такой известный суть не классический фильм какого-то то ли Херцога, то ли Хёрцога, по роману бывшего эсесовца, позднее в том раскаявшегося и получившего за то Нобелевскую премию, про некую аномальную патологию душевно, кажись, нездорового немецкого мальчика-барабанщика во времена последних победных боев Красной Армии с издыхающей фашистской Германией. Видел я его лет двадцать назад, и запомнилась только пасторски-постная манера показа лютых зверств-измываний до зубов вооруженных орд восточных варваров над безоружно-беззащитной европейской цивилизацией. Издевательства над хранителями древних секретов культуры и военный разгром родины трактовались этим Хе или Хёром как вселенская, страшная необратимая экологическая катастрофа, предвестница гибели всей белой цивилизации, если, конечно, я со зла опять чего-нибудь не путаю. Может быть, как-нибудь все это было виртуозно увязано с патологией югенд-барабанщика? Что-то мне сейчас припоминается, что к фашистскому государственному устройству и его подавляющему влиянию на бело-национальную личность объективный Хё тоже вроде бы подыскал критические краски? Нет, не вспомнить никаких патологических подробностей, уверен только, что никогда не захочу пересматривать киноопус торкнутого фатально-тотальным поражением фрица. Жесть, короче, как она есть!

Наш советский писатель Аркадий Гайдар еще в тридцать восьмом году (издали в тридцать девятом) написал светлую, просторную, наполненную тугими ветрами и горькими заметами подлинного драматизма, несломленною волею автора и героев удержанного на краю пропасти безысходной трагедии, повесть «Судьба барабанщика». Такую книгу будешь перечитывать, она украшает своего читателя богатством событий и щедрым разнообразием упоенно-тщательно выписанных образов, безупречно-приключенческим сюжетом и изощренным сплетением в естественно-единый узел множества разновозрастных и разнонаправленных трудноразрешимостей для полноценного достижения высоких целей писателя. И стиль! Стиль ровно-сильного, как волны мощного моря, покоряюще-выразительного стихотворной мелодичностью письма, аранжированного по всему полотну текста узорчато-резной оснасткой постоянных, глубоких и тонких подробностей в описаниях мест и интерьеров действия и внутреннего мира героев. Таков Гайдар!

А тут какие-то респект и жесть. Помнится, я все невольно перебирал, как чужие некрасивые ракушки, бессмысленность привязавшихся свистящих звуков, пока не натолкнулся на освободившую меня мысль об уже заложенной в их сочетании обширной телесериальной фабуле, имеющей все шансы не уступить размерами и удельным весом натасканных откуда попало событий хоть самой «Войне и миру».