– Не вижу смысла, – убираю телефон в карман пиджака и тут же чувствую короткую вибрацию. Опять сообщение. Наверное, стоит ей прямо ответить, что меня не интересует судьба этой девчонки. И пусть делает с ней, что хочет. Но почему-то откладываю это. И не читаю сообщение.

Все уже разошлись. И мне тоже пора домой. Выключаю компьютер, запираю сейф и, прихватив со стола телефон, направляюсь к дверям. Заглядывает Успенский.

– Еще тут?

– Уже ухожу.

– Ты обещал выходной. Ребята спрашивают.

– Я обещал отдых, но не выходной, – закрываю за собой дверь. – Завтра скажу Регине, чтобы нашла хороший клуб или ресторан.

– Вечеринка за счет большого босса? – ухмыляется пьяными глазами Боря.

Не успеваю ответить – снова телефонный звонок.

– Да ответь ты уже. Человек чего-то хочет, – кивает на мой айфон Успенский.

– Впарить мне чужого ребенка, – бормочу я, чтобы он не слышал, но у него превосходный слух.

– Что? У тебя есть ребенок? – ошарашенно смотрит на меня мой компаньон.

– Боже упаси! – поднимаю я руки.

– Тогда откуда ребенок.

– Племянница, – слово дается мне не без труда.

– Племянница??? – все, Успенский окончательно протрезвел. – У тебя есть сестра? Или брат? Ты никогда не говорил.

– Потому что нет, – нажимаю на кнопку лифта.

– Тогда откуда племянница?

– Это долгая и неинтересная история.

– Почему ты не отвечаешь на звонок? Не хочешь с ней разговаривать?

– Именно.

– Почему? – не сдается Боря, заходя за мной в лифт.

– Потому что мне нет никакого дела до этой так называемой племянницы, – начинаю я раздражаться.

– А что с ней?

Еще одной занозы на мою голову не хватало!

– Ее мать умерла и мне пытаются ее впарить.

– А отец?

– Понятия не имею.

– Сколько ей?

– Не знаю, – с трудом сдерживаю раздражение. Отвлекают цифры на табло, отсчитывающие этажи.

– Большая? Маленькая?

– Не знаю.

– А зовут как? – двери лифта распахиваются. Я выдыхаю и выхожу.

– Не имею ни малейшего понятия.

– Так, постой, ты, что, единственный родственник? – не отстает Успенский.

– Наверное, – мне все равно. Прощаюсь с охранником и выхожу в вечернюю прохладу. Уже темнеет. На парковке ждет такси.

– И тебе все равно? – шагов за спиной больше не слышно.

– Бинго, Боря! – поднимаю руки, не оглядываясь.

– Она же ребенок, – доносится мне в спину растерянное.

– Мне. Нет. До нее. Никакого. Дела, – поворачиваюсь к нему.

– Ты же не можешь быть такой сволочью, Марк.

На его лице растерянность и шок.

– Почему? – искренне не понимаю я.

– Она твоя племянница. Ты, что, позволишь отдать ее в детский дом? Да, Марк? Вот так просто позволишь?

Я молчу, глядя ему в глаза. И не чувствую при этом ни малейших угрызений совести.

– Нет, Климов, я знал, что ты отмороженная сволочь, но не думал, что настолько, – почти шепчет Успенский.

– Ну вот и познакомились, – ухмыляюсь я и снова разворачиваюсь, чтобы уйти. До такси каких-то пять метров. Хочу домой, в душ и спать. К счастью, Успенский больше не пытается читать мне нотации. Через стекло такси я вижу его лицо. Он осуждает меня. Может быть, даже ненавидит. Но мне плевать. Я закрываю глаза, позволяя машине укачать меня.

Пока утром варится кофе, пролистываю телефон, удаляя лишние сообщения и номера. Черт, я же вчера так и не ответил этой подруге.

– Ты, что, позволишь отдать ее в детский дом? – вспоминаю слова Успенского. И тут же – он сам из детского дома. Да, он не понаслышке знает, как там. Да и по херу! Почему я все время об этом думаю? Мне плевать! ПЛЕВАТЬ! Но это продолжает сидеть внутри моей головы и зудеть, жужжать, как бор-машина. Раздражает. Сегодня все раздражает. Слишком яркое солнце. Начинающаяся жара. Пробка. Сигналящие машины. Хочется что-нибудь сломать, попинать, выпустить пар. Не понимаю, что меня так завело. Почему я не спокоен? Что случилось? Мы спасли проект. Мы спасли контракт. Нас ждет миллионная прибыль. Что не так, Климов, твою мать? Что ты бесишься?

Успенский со мной не разговаривает. Точнее, я только догадываюсь об этом, потому что он не звонит и не заходит ко мне. Может, просто много работы. Не знаю. Не хочу гадать. Регина нашла ресторан. На следующую пятницу. Отлично. Мне нужно расслабиться. Выпить. Заняться сексом. Сексом, да. Что-то Макеева тоже не жалует меня своим вниманием в последнее время. Ах да, у нас же договор. Без моей инициативы она не лезет. Отличная партнерша. С ней никаких проблем и никакой головной боли. Рука тянется к телефону, отыскиваю ее номер.

– Да? – отвечает почти сразу.

– Зайди.

Минута. Две. Три. Ее нет. Чувствую, как внутри зреет взрыв. Вдох-выдох. Все хорошо. Нет никаких проблем.

– Что случилось?

Ну, наконец-то.

– Закрой дверь. На ключ, – приказываю я, скидывая пиджак.

– О, нет, Марк не сегодня, – пятится Юля назад.

– Что? – замираю я. – Почему нет?

– У меня… эти дни.

Все против меня!

– Макеева, ты издеваешься?

– Нет. Марк, я серьезно, – она смотрит виновато. – Хочешь, сделаю минет?

– Хочу, – злюсь я.

– Ты чего такой нервный? – она идет за мной к дивану.

Не отвечаю, расстегивая ширинку. Мне нужна разрядка. Быстрая и без сантиментов. Юля умеет это делать. Отличная любовница. Надо будет ее чем-нибудь вознаградить за это.

Я смотрю сверху вниз, как ходит ходуном затылок Макеевой, и пытаюсь заставить себя расслабиться, отдаться во власть ее податливого рта и умелых пальцев, но ничего не выходит. Закрываю глаза, откидываясь назад. Дышу глубоко. Выбрасываю из головы все мысли. Пальцы запутываются в мягких волосах. Я хочу, чтобы она взяла его всего. Хочу чувствовать ее горло. Оргазм близко. Бедра сводит. Затылок вдавливается в диван. Я не замечаю, как пальцы с силой удерживают ее голову. Где-то на границе сознания слышу возмущенный стон. Отпускаю. Становится легче. Напряжение отступает. Посидеть пару минут – и снова за работу.

– Климов, ты сволочь, – Юля недовольно поправляет волосы. На губах капля спермы. Брезгливо отворачиваюсь, застегивая ширинку. – Ты когда-нибудь оставишь меня без волос или задушишь.

– Я контролирую себя. Тебе нечего бояться, – произношу спокойно.

– Ты чего такой напряженный? Все же хорошо. Или я чего-то не знаю? – она салфетками вытирает губы и, комкая их, бросает в мусорное ведро под моим столом. Меня передергивает от этого.

– Нормально все. В следующую пятницу идешь на вечеринку? – сажусь за стол с мыслью, что надо попросить кого-нибудь вынести мусор.

– Конечно, – радостно улыбается Макеева. – Ты же знаешь, я не пропускаю ни одной вечеринки.

– Надеюсь, твои… дни закончатся к этому времени? – вскидываю бровь, глядя на нее.

Она смеется, поправляя блузку.

– Будь уверен.

– Иди работай, – киваю ей на дверь.

– А как же поцелуй? – надувает она губки.

– Макеева, не беси.

– Нет, Климов, ты все-таки сволочь, – идет она к дверям. – Медаль тебе надо большую. С надписью «Сволочь».

– Большими буквами, – киваю я.

– Да, большими буквами.

– Так что ж ты трахаешься со мной, если я сволочь? – ухмыляюсь я.

– Дура потому что, – поворачивает Юля ключ. – И трахаешься ты классно.

Мои губы растягиваются в довольной улыбке. Что есть, то есть.

Не успевает за ней закрыться дверь, как в кабинет заходит Успенский. Мрачный, как небо октября. Молча садится в кресло напротив.

– Натрахался?

Для него наши с Макеевой так называемые отношения давно не секрет. Он никогда не осуждал. Значит, причина его недовольства в другом.

– Ты чего такой? – спрашиваю, вглядываясь в него внимательно. – Какие-то проблемы?

– Слушай, ты же прекрасно знаешь, что я провел в детском доме почти все свое детство.

Черт! Только не это!

– Знаю, – отвечаю ровно.

– Да что ты можешь знать! – взрывается он, вскакивая с кресла и начинает метаться по кабинету, потом резко останавливается. – Что ты можешь знать про детский дом? Скажи, у тебя была семья? Ты же вырос в семье? Отец, мать.

Я молчу, глядя на него и не моргая. Не стоит тебе, Боря, трогать эту тему.

– Что ты молчишь? – снова срывается он. Глаза бешенные. С трудом контролирует себя. – Знаешь, каково там в этом детдоме? Всем на тебя НАСРАТЬ! Сможешь – выживешь, нет – так тебе и надо.

Успенский замолкает, уставившись куда-то в пространство. Наверное, вспоминает, но недолго. Я терпеливо жду, когда он закончит.

– В детском доме ты никто. Каждый день тебя упрекают за сам факт твоего существования. Все, что у тебя есть вкусного, красивого, интересного, отбирают те, кто сильнее. Жаловаться бесполезно – будет хуже.

Я слушаю спокойно. Но это спокойствие только внешнее. Внутри меня все сжимается. Тихий напряженный голос Успенского уносит в детство. Детство, которое я никогда не хотел бы вспоминать.

– Тебе плевать, верно? – горько ухмыляется он, не дождавшись от меня никакой реакции.

Я моргаю, возвращаясь в настоящее.

– Мне жаль, что тебе не повезло, Боря, – говорю ровным голосом, но мне на самом деле не жаль, потому что я знаю, что в семье может быть хуже.

– Да плевать тебе, Климов, – Успенский машет рукой. – И на меня плевать, и на Макееву тебе плевать. И на эту девочку, племянницу твою.

Челюсти сжимаются против воли при одном упоминании этой девчонки.

– Мы нужны тебе, пока в нас есть выгода для тебя. Во мне, в Юле, в других. А в своей племяннице ты не видишь выгоды, поэтому ты позволишь сдать ее в детский дом. Может, оно и к лучшему. Уж лучше расти там, чем… с таким дядей.

Последнее слово он выплевывает из себя, как что-то мерзкое. Я провожаю взглядом его стремительно удаляющуюся фигуру. Работать не получается. Успенский своей речью поднял со дна моей души все, что я столько лет тщательно прятал, запирал на сотни замков, топил. Я не хочу вспоминать это. Но он заставил. Чертов, Успенский, на хрена он приперся?!

На часах два ночи. Я не сплю. Опершись рукой о пластиковую раму, смотрю на ночной город. В доме напротив в нескольких квартирах тоже не спят. У них, наверное, дела, но почему я еще не в постели? Не могу. Сегодня не могу заставить себя лечь. Гаденыш Успенский! Форменная тварь! Отталкиваюсь от окна. Пара таблеток успокоительного и все придет в норму, но не пью. Сердце стучит часто. Дыхание сбивается. Плечи сводит от боли, но сегодня никто не бьет меня по ним.

– В детском доме ты никто, – слышу в ушах крик Успенского.

Уверяю тебя, Боренька, не только в детском доме.

– Жаловаться бесполезно – будет хуже.

Мои губы кривит безрадостная улыбка.

Ладони сжимаются в кулаки.

– Да плевать тебе, Климов!

Кулак входит в стену. Больно. Но это хорошо. Боль отрезвляет. Боль делает сильнее. Боль очищает. И я бью снова.

– Мы нужны тебе, пока в нас есть выгода для тебя.

Это правда. Черт возьми, это правда и мне за нее не стыдно. Все мы в этом мире держимся друг за друга, пока нам выгодно. Дружба, любовь, альтруизм? Ах, оставьте все это книгам и красивым сказкам. Они не имеют ничего общего с реальной жизнью.

– Уж лучше расти там, чем… с таким дядей.

Кулак снова входит в стену. Боль пронзает до самого локтя. Сломал? Нет, целая. Пальцы сжимаются и разжимаются. Придется делать ремонт. В груди болит, выворачивает, закручивает. Успокоиться легко – надо просто ничего не менять. И все снова станет хорошо. Но я беру в руки телефон. Пальцы с трудом попадают по буквам. Меня это бесит, но я продолжаю упорно писать. Как какой-то мазохист. Ответ приходит почти сразу. Адрес. Нижний Новгород. Хочется удариться об стену головой. Это какой-то трэш. Ненавижу этот город! Ну почему именно там? Снова хочется послать все к черту, но опять делаю совсем другое. Сообщение уходит. Все, теперь оставьте меня все в покое. Я собираюсь спать!