«Первая любовь Иудифь»

В окрестностях горы Кармель умирала старая Иудифь. Всю жизнь она прожила одна на берегу моря, ходила босиком по прибрежному песку и все время разговаривала сама с собой. Детей у нее не было, мужа тоже, ибо кто же возьмет себе в жены сумасшедшую. Никто не знал, сколько ей было лет отроду, но самый старый житель этих мест помнил её с детства, а ему самому стукнуло в этом году восемьдесят пять.

Уже отходя в иной мир, Иудифь призвала к себе местного раввина и, с трудом шевеля губами, начала свою тихую исповедальную речь:

«Рабби! Вы знаете меня давно. Я прожила всю жизнь здесь на берегу. Но были в моей жизни три года, когда я покидала Иудею и бродила по всей Палестине, в те времена, когда еще стоял в божественном Ерушалайме второй Храм. Его еще не разруфшил римский император Тит».

– Ой, Шурка, откуда ты всё это знаешь: Тит, Ерушалайм. Что-то на Булгакова смахивает.

– Ну вот, и ты туда же. Как будто один Булгаков был специалистом по истории христианства. А почему ты не вспомнила ещё Дэна Брауна или Юлию Латынину: там будет и про девочку-изгоя, и про любовь. Читай дальше.

«Родилась я в бедной семье и с детства видела неравенство и нищету. Отец мой, горбун от рождения, не мог заработать и динария, мать – плебейка, без рода и племени. Семья жила в жалкой лачуге на берегу моря. Голод! Я всегда была голодна и плохо одета. Нет, то, что я носила, нельзя было назвать одеждой – это были лохмотья, едва прикрывавшие тело. Мои сверстники по наущению родителей со мною не водились. Они тотчас разбегались, как только я подходила к ним, – никто не хотел играть с голодной и плохо одетой девочкой. Уже издали они показывали на меня пальцами и кричали вслед: «Оборвашка, оборвашка»! Почему все дети так жестоки? Хотя и взрослые им подстать. Мне так хотелось быть с ними рядом, играть в их игры. Я тайно наблюдала, как они играют в догонялки, бегают наперегонки, прыгают, бросают друг другу и ловят мяч. О, как я хотела быть, как все они!

Но они не принимали меня, и я привыкла одна скитаться по морскому побережью, собирать раковины и отполированные прибоем разноцветные камешки, карабкаться по отвесным скалам, валяться в траве и наблюдать за деловитой возней муравьев, за полетами шмелей, пятнокрылых бабочек и блескокрылых стрекоз, за греющимися на солнце ящерками. Словно сделанная из камня, замрет она и смотрит на тебя, не мигая, но стоит только пошевелить рукой, как она, ловко извернувшись, исчезает в траве, будто ее и не было. Глаза стрекоз, садящихся на качающуюся от ветра травинку, похожи на две капли утренней росы. Заметив выброшенную на берег медузу, я относила ее в море, на глубину, и ни одна из них не обжигала меня своей бахромой.

Природа не смотрела на то, как я одета, а принимала меня в свои объятия, оберегала и заботилась. Я понимала, что это меня защищает тот грозный БОГ, про которого все время поминает раввин в синагоге. Когда я заходила туда, уже на входе за мной следило «око» того, которого имя нельзя произносить, и я не могла понять, как такой суровый Бог мог сотворить всю красоту нашего прекрасного, совершенного мира.

Только в жесточайший шторм, забравшись на вершину скалы, я видела и понимала силу этого грозного Бога. Стоя на самом краю обрыва, я любовалась бушующим морем, разбивающим о скалы громадные волны, обдающие меня с ног до головы брызгами и пеной. Я понимала, что ОН давно бы убрал и меня, и избранный им народ, если бы захотел, но еще я понимала, что ОН этого делать не желает, а хочет лишь научить всех нас. Здесь, на берегу моря, я поняла свою избранность, поняла то, что это я защищаю свой народ. Я видела силу творца, и только я одна, а не все эти раввины, понимала его.

Летом мои каштановые волосы выгорали на солнце и становились огненно-рыжими, а в зимнюю стужу снова становились почти черными, как смоль. Зиму я тоже проводила на побережье, но больше для того, чтобы собрать то, что вынесло на берег море, всё, что горело и чем можно было обогреть наше ветхое и продуваемое ветром жилище. Но ведь холода длятся у нас недолго. Весной, в марте, уже тепло, и можно греться на солнце среди скал. У меня было свое укромное местечко в камнях, куда никто не мог добраться. Как по лестнице я забиралась по раскидистой сосне на самую вершину скалы, где была закрытая от посторонних глаз площадка, и, раздевшись, загорала на щедром весеннем солнце».

– Слушай, Шурка, ты меня извини, но я почему-то сразу вспомнила своё детство. Нет, я не была изгоем, меня не травили сверстники, но я тоже любила быть одна. Я же родилась и жила до окончания школы в степи, на целине. Голодной я не была, а вот с одеждой тогда было туго. Мама перелицовывала свои платья и шила из них одежду мне. Ничего, что я утянула одеяло на себя?

– Конечно ничего, Зиночка, я же ничего о тебе пока не знаю. Рассказывай, милая.

– Ну, так вот, как и твоя Иудифь, я проводила лето в степи.

«Представляешь, жара под сорок градусов, прямо как в твоей Палестине, я бреду по степи, а идти еще долго! Воду, что с собой берешь, выпиваешь сразу, съедаешь бабушкин пирожок, а возвращаться далеко.

Устанешь, ляжешь на спину и смотришь в синеву неба. Облака, как неведомые чудища. Вот огромный кит в окружении дельфинов, и тут же кит превратился в бегемота, а потом бегемот – в стаю сельдей. А там, в сторонке, глядишь – черепаха, панцирь просвечивает перламутром. И у тебя на глазах «чурупаха» превращается в бизона, а потом в огромную свинью.

Высоко в небе, забравшийся к самым облакам жаворонок неистово машет крыльями. Такое ощущение, что это – какой-то круглый шар с трепещущими краями. Кажется, что стоит ему сложить крылья, и камнем упадет вниз. Но не падает, и, знаю,