Письмо Ларисе

Я пишу тебе это письмо (т.е. писал; времена и глаголы сменяют друг друга, так же как иллюзии) сидя в «Çay və qəlyan aləmi» – «Мире чая и кальяна». Будь я аргентинцем, прожившим большую часть жизни в Париже и работавшим переводчиком в ЮНЕСКО, аргентинцем, чей лучший роман параллелен (я решил из уважения к нему употребить это слово вместо «восходит» или «имитирует на свой лад») лучшему роману-тетралогии дерзкого англичанина, сбежавшего от Бог-знает-чего в Грецию и влюбленного в Александрию, то после предыдущего предложения я бы непременно добавил: «Видишь до чего мы докатились, лииисонька?». Но я – не он. Помнишь глупую песню, где в припеве многократно повторялось «но ты – не он, не он, неон…»? Свет в этом мире не очень ярок. Это меня успокаивает. Официант и чайханщик Дениз (его имя переводится, как Море) – мягкие одутловатые черты, в полупрофиль намекающие на оброненное по вине родителей ли? судьбы? в течение не очень благоприятных обстоятельств детство, изначальная неомраченность которого тем не менее услужливо преследует каждое его движение, – принес заказ: египетский чай с добавлением персикового сока и жареные ломтики ананаса. Я пришел сюда, в этот мир возле Украинского круга, прокладывая шаткий туннель в теле ветра: змея в змее, зигзаг в зигзаге. Пить чай и осознавать себя человеком пишущим небесприятно. Так написал бы бьеннский безумец. В прошлом году, во время первого приступа мне, кроме всего прочего, казалось, что я змей Уроборос и что должен сделать автофелляцию, дабы запустить мироздание и круговорот времени заново. Есть ли это одна из последних матриц, встроенных в нас? Дениз по образованию юрист, два года жил и работал в Италии, получал полторы тысячи евро, снимал однокомнатную на окраине за 450 и был счастлив. Все это он мне рассказал, когда я сидел здесь в прошлый раз, с отцом. Тогда же я уточнил у него значения слов belle и bianca. «Ломтики» создает уют, и я не могу отделаться от нескольких «припоминаний» (Р. Барт). Тут для предотвращения инерции требуется какой-то иной, несуществующий знак препинания, замененный самим этим предложением. Русская девочка Наташа, жившая в соседнем блоке. Уехала в Ростов. У нее дома мы рассматривали «Мурзилку», гибкие тела, складывающиеся в буквы, пили молоко и ели селедку. Прошлогодняя весенняя нищенка, встреченная на одной из ответвляющихся от Площади фонтанов улиц, побиравшаяся мужа ради, но отказавшаяся от 50 манат, предложенных ей мною. «Не более одного маната каждый раз, когда будешь проходить отсюда». Соседка Аида – первая чужая представительница женского пола, забравшаяся ко мне в постель. После совместного повторения таблицы умножения и просмотра мультфильма. Черновласая зеленоглазая врачиха Тамилла, с которой я изменил Эсмер. Думал, что мщу ей за ее дружбу с неким Тимой. «Никогда не отталкивай меня», – сказала Тамилла после первого поцелуя в больнице №, где я в феврале 2006-го за неделю до своего дня рождения готовил документы, чтобы избежать призыва в армию. Через день я подарил ей дурацкого Уэльбека. Через два – переспали. «Мальчик мой, я кончила с тобой целых три раза! Что для тебя сделать?».

(…) Хочется, чтоб поскорее пришло лето – самое честное время года, когда вещи и люди предельно близки к идеальным состояниям. Перед самым приездом в Ташкент я сказал нанятой мною наборщице Бахар (ее имя переводится, как Весна), что ее присутствие за моим письменным столом вселяло уверенность в существовании чего-то очень важного, чему не хотелось бы давать названия и тем самым загонять столь необычное, уникальное чувство в рамки определенного общеупотребимого слова. Тот ли случай, лииисонька, когда любовь любит любить любовь? Еще не заняв свое место в самолете я подготовил sms, который хотел послать ей из Бухары, куда должен был отправиться со всеми фестивальными, но не смог, точнее, не захотел и был абсолютно счастлив остаться на три дня в одиночестве, в Ташкенте, в тебе. Я читал тебе, помнишь? «Сейчас, в Бухаре, пропитанной полуденным зноем, от которого вещи и люди мнятся лишь иллюзией, больше всего я охвачен не спасительностью этого места и времени, способствующими забвению самого себя, своего имени, а заглазными вспышками: бытие сосредоточилось во врезавшихся в мои глаза твоих волосах и глазах цвета бухарского солнца, и сейчас я верю только в них». Ложь ли это? Сентиментальность? Постепенно входящая в руку литературность? Фрагмент любовного дискурса? Подошел Дениз подогреть мой чай. Его скорбные плечи, печальные пальцы. В одной из поздних работ Барт пишет, что «“я люблю тебя” это всегда шантаж одного субъекта другим за исключением того случая, когда получателем является Мать и Бог и того чудесного случая, когда два “я люблю тебя” могут быть изречены одновременно».

Продолжение приведет к одолжению.

«Слеза катится обратно в свой глаз», лииисонька, и хочется жить, обходясь лишь двумя словами: «красиво» и «бело».

Fri, 06 Feb 2009

Одно из многих

Лишь однажды я был свидетелем искренности Т., взявшего меня в один из совместных дней на ахмедлинское кладбище проведать могилы усопших своих родителей, уваженных длящимся мусульманоязыческим сыновьим почтением. Лишь единожды ушам моим посчастливилось услышать искренние слова, пущенные губами Т.: «Если бы хоть кто-нибудь из них был жив…»

Дед Хусейн не дожил до разветвления рода. Бабушку Гюльсум помню смутно. Жила на втором этаже, зримо являя свое главенство среди подневольных. То ли вправду любила меня, то ли переманить хотела: взяла однажды к себе с ночевкой, показывала всякости, привезенные из (хочется Шираза, но надо Тебриза) Тебриза, диаскоп, куда вставлялись слайды. Спали в одной постели, не сладко и не до утра, я проснулся и необъяснимо укусил ее за нос. Помню фразу, нередко озвучивал у любимых маминых родственников – xalanənəbabadaydaygil – но по их ли подсказке, наущению, или сам дошел мышленыш? – фраза эта удалена при перечитывании.

Рядом с Хусейном и Гюльсум покоится внук их Пэрвиз – сын Раи и добродушного Новруза с истлевшей, ибо тоже мертв, внешностью Жана Рено, чьи южные, обкуренные черты кажутся мне идеальными. Молодое тело советского десятиклассника Пэрвиза искорежила вусмерть автокатастрофа. «Ничего, пусть побудет с нами», – укрощал он оскал братьев, младших, чем он, старших, чем я, когда сверху был ниспослан приказ выкопать яму в заднем дворике, обители мокриц. Это всё, что от него осталось у меня.

Распахнулись врата, и повалил обрастающий брадою люд окружить, вознести свежеомытое тело; проседь, груда поверженных образов и воздух, испещренный мушиным полетом. Чья-то нога задела ведро, когда в соседнем дворике зазвонил телефон. Но перст обращался в персть. Ведро упало на проросший сквозь асфальт подорожник и выставило солнцу кружок пустоты, безупречный, блестящий ноль. Вылилась вода, покоившаяся на дне, в овальной лужице раскрылся фрагмент сочного облака, уже целиком уместившегося в квадратном ховузе у скрипучей лестницы, ведущей на второй этаж. Нутряной женский плач, будто сама матка плакала по ненасыщенному днями первенцу, чье парфянское имя покидало материнское горло, пройдя череду трансформаций, и казалось, прозвучи последний слог на секунду дольше – он воскреснет и обнимет пришедших нежной улыбкой. После похорон я, перманентный беглец, малолетний знаток тайных троп, повел к кладбищенской стене его родного брата, с которым глубинно, через спермь, породнился десятилетие спустя на надцатом этаже пропахшей вязкостью гостиницы «Баку», где мы, за неимением приличных денег, вникли в одно и то же. Он первым по праву старшинства. В ожидании своей очереди я подходил к тоскующим по клиентам, заработку таскухам в надежде исполнить замусоленное перед погружением в сон желание. Узнав, в чем дело, платницы пятились в возмущении: «Что? нет-нет, ты с ума сошел». С интересом приближались только что вышедшие из крохотных, как потом убедился, номеров (кровать, тумбочка, пыльный коврик, вид из окна) удачливые напарницы, на ходу раздумывая, на каком из синантов¹⁹