Цитаты из книг автора «Ниал Фергюсон»

Хотя рецепты Бэджета недвусмысленны, мне кажется, их нередко понимают ошибочно. Возьмем, например, знаменитый совет (в случае кризиса центральному банку следует выдавать ссуды без ограничений, однако под более высокий процент): “Очень крупные ссуды под очень высокий процент – вот лучшее средство” .

Проблема не в новых финансовых инструментах, а в финансовом регулировании. Финансовый кризис показал, сколь далеки от совершенства модели риск-менеджмента, которым следует частный сектор. При этом государственный сектор почти не пользуется такими моделями. Из-за того, что законодатели и регламентирующие органы действовали, мало принимая в расчет закон непреднамеренных последствий, они невольно способствовали формированию во всех развитых странах “ипотечного пузыря” По-моему, вопрос не в том, нужно ли регулировать. Неконтролируемого финансового рынка просто не бывает. Шотландцы во времена Адама Смита ожесточенно спорили, регулирование какого рода нужно системе бумажно-кредитного обращения. Сам отец экономики свободного рынка предложил ряд мер, направленных на ужесточение банковского регулирования после кредитного кризиса 1772–1773 годов{57}. Не может быть финансовой системы без нормативного обеспечения принудительного возврата долга и наказания мошенников. В отсутствие законодательных ограничений некоторые банки, скорее всего, ждал бы крах из-за несогласованности срока жизни активов и пассивов, свойственной почти всем банкам со времен возникновения системы частичного банковского резервирования. Поэтому вопрос должен звучать так: какое регулирование лучше? Кажется, мнения сейчас склоняются в пользу сложности, а не простоты; следования нормам, а не собственного выбора; кодексов поведения, а не личной и корпоративной ответственности. Я думаю, это обусловлено ошибочным пониманием того, как устроен финансовый рынок. На ум приходит шутка Карла Крауса о психоанализе, который “вместо того, чтобы стать лекарством, сам стал недугом”. Похоже, излишне сложное регулирование – недуг того же рода.

Не пошло рынку на пользу и вмешательство Китая, который купил буквально триллионы долларов, чтобы юань не подорожал. Первичной целью этой политики было сохранение сверхконкурентоспособности китайского промышленного экспорта. Но КНР не только решила вложить в доллары излишек текущего платежного баланса. Вторичным (и непредусмотренным) последствием явилось предоставление Америке огромного займа. Поскольку Китай и другие страны приобрели в основном долговые обязательства правительства или госучреждений США, доходность этих ценных бумаг искусственно занижалась. А из-за того, что ставки ипотечного кредитования тесно связаны с доходностью казначейских облигаций, “Кимерика” (странное экономическое сотрудничество Китая и Америки)“раздула” и без того разогретый рынок недвижимости.

Однако эра торжества финансового регулирования отнюдь не стала временем “впечатляющего экономического прогресса”. Напротив, 70-е годы явились для Англии, вероятно, самым бедственным в финансовом отношении десятилетием (начиная с 20-х годов XIX века). В 70-х годах грянул не только впечатляющий банковский кризис, но и наступил крах фондового рынка. Кроме того, наблюдались “ипотечный пузырь” и инфляция, темпы которой выражались двузначными числами, – и все это завершилось вмешательством Международного валютного фонда в 1976 году. В ту пору имелись собственные Берни Мэдоффы, “Беар – Стернс” и “Леман бразерс” – хотя кто теперь вспомнит Джеральда Каплана из “Лондон и каунти секьюритиз”? А “Сидер холдингс”? Или “Трайомф инвестмент траст”? Следует признать, что вторичный банковский кризис отчасти обусловлен бездарными переделками банковского законодательства правительством Эдварда Хита. Но не совсем верно считать это дерегулированием. Новая система (с говорящим названием “Конкуренция и кредитный контроль”, 1971) оказалась изощреннее прежней. Более того, грубые просчеты в денежно-кредитной и налогово-бюджетной политике стали более явными, когда начался кризис. По-моему, урок 70-х годов не в том, что дерегулирование есть зло, а в том, что худо неэффективное дерегулирование, особенно в сочетании с неэффективной денежно-кредитной и бюджетно-налоговой политикой . То же самое, думаю, можно сказать и о нынешнем кризисе

Если мы не сделаем всего этого (то есть не начнем полномасштабную реформу государственных финансов), боюсь, нас ждет второй сценарий – он опаснее, но вероятнее. Западные демократические страны будут следовать нынешней безответственной политике до тех пор, пока одна за другой, вслед за Грецией и другими средиземноморскими государствами, не войдут в смертельный “фискальный тодес”. Он начинается с утраты доверия, за этим следует повышение стоимости кредита, а заканчивается все тем, что государству в самый неподходящий момент приходится сокращать расходы и поднимать налоги. Итог – кризис неплатежей вкупе с инфляцией. И тогда мы все кончим, как Аргентина.

Хочу подчеркнуть: сегодня важнейшая задача зрелых демократий – восстановить общественный договор между поколениями. Однако сделать это крайне нелегко. Одно из главных препятствий – молодежь не умеет просчитывать свою экономическую выгоду в долгосрочной перспективе. Удивительно просто заручиться поддержкой молодых избирателей для проведения политики, которая им самим в итоге навредит (например, введение пенсионной программы для госслужащих с установленными выплатами). Если бы молодые американцы знали, что для них по-настоящему хорошо, все они стали бы поклонниками Пола Райана . Вторая проблема заключается в том, что демократические государства Запада сейчас настолько активно участвуют в перераспределении доходов, что политики, призывающие к сокращению расходов, почти всегда встречают организованный отпор со стороны или госслужащих, или получателей государственных пособий (или и тех, и других).

Чтобы показать масштаб проблемы, экономист Лоренс Котликофф подсчитал: для устранения бюджетного дефицита правительству США потребовалось бы немедленно повысить на 64 % все федеральные налоги – или на 40 % урезать расходы федерального правительства . Эдмунд Берк в “Размышлениях о революции во Франции” (1790) указывал, что подлинный “общественный договор” – не описанный Руссо договор между правителем и народом, не “всеобщая воля”, а партнерство, сотрудничество поколений:

Тимур Куран указывал, что институты Османской империи сильно отличались от европейских: первые сдерживали накопление капитала и экономическое развитие. Дело в том, что в мусульманском праве совершенно иначе, нежели в правовых системах Западной Европы, трактуются вопросы наследования и кредита, деятельности юридических лиц и их правосубъектности. В исламских странах имелся институт вакфа, действовали доверительные фонды без образования юридического лица, однако не было банков .

Если подход де Сото верен, он во многом объясняет подъем Запада после 1500 года с институциональной точки зрения, особенно сквозь призму верховенства права: в центре английских баталий XVII века по поводу полномочий парламента стоял вопрос о защите подданных от экспроприации королями их собственности. Конечно, профессиональному историку эта либеральная интерпретация истории кажется подозрительной (а Герберт Баттерфилд просто высмеивал ее). И все же процитированных выше авторов нельзя упрекнуть в наивно-детерминистском взгляде на исторический процесс. Здесь нет места телеологии и предрешенности, это подлинно эволюционная интерпретация, в которой главную роль играет случайность. Англии отнюдь не было предначертано (как описано в книге “1066 и все такое” [покорение Англии нормандцами] и далее) стать “нацией господ”. Лишь цепь случайностей помешала в XVII веке восстановлению абсолютизма.

Аджемоглу и Робинсон иллюстрируют тезис о влиянии институтов применительно к географии и культуре на примере города Ногалеса, разделенного надвое американо-мексиканской границей. Разница в жизненном уровне здесь ошеломительна .