Но помимо самоорганизации, безусловно, много значило управление, в значительной мере опиравшееся на авторитет и мудрость старших коллег. Помню эпизод, открывший мне роль Леонида Леонидовича Россолимо как организатора.

Он представлялся мне классическим натуралистом, сочетавшим умения экспериментатора и теоретика, изучавшим тонкие механизмы различных озерных круговоротов вещества и их географическое разнообразие, закономерные связи и комбинации этих круговоротов. Я с интересом читал его публикации, слушал его доклады. Схемы классификации озер, построенные на основе анализа круговоротов, вызывали у меня восхищение. Они представлялись мне воплощением идей А. А. Григорьева на лимнологическом материале. Только позже я узнал насколько оригинальными и независимыми, опережавшими время были исследования лимнологов на станции в Косино, где работал и Леонид Леонидович (см. очерк Г. С. Шилькрот).

Так вот, в начале 1970-х гг. Л. Л. Россолимо рецензировал рукопись моей будущей диссертации, включавшей материалы детальных определений массы корней модельных деревьев в дубравах Центрально-Черноземного заповедника. По неопытности я вставил в основной текст рукописи несколько десятков страниц и таблиц с этими данными, считая их самоценными и интересными для всех – ведь прежде никто таких определений не делал. Рукопись была насыщена и множеством других материалов полевых наблюдений, правда не столь детальных. Леонид Леонидович в своем выступлении изящно дал мне понять – показывать свое усердие таким способом не следует. Нужно не только уметь собирать большой первичный экспериментальный материал, но и обобщать его и встраивать в работу так, чтобы он сыграл на общую задачу исследования, не отягощая читателя избыточными деталями. А задача моей работы была много шире, чем скрупулезный анализ структуры фитомассы лесостепных дубрав – я должен был охарактеризовать круговорот веществ на уровне лесостепного ландшафта. Мягкая, но точная критика была мне очень полезна. Я понял свои просчеты и постарался их исправить.

Сотрудники отдела на даче у Г. Д. Рихтера, конец 1960-х годов. Слева направо: стоят – И.С Гришин, Л.С Абрамов, Л. Ф. Куницын, А. В. Яшина, Г. Д. Рихтер, М. И. Иверонова, Е. А. Нефедьева, Е. Н. Лисичек, Н. Г. Фрадкин, Н. В. Фадеева, Е. И. Федорова, Э. М. Мурзаев, Б. Н. Лиханов, Э. О. Фриденберг, Л. Н. Соболев; сидят – Н. С. Казанская, В. В. Никольская.

Но, как выяснилось через несколько месяцев – моя рукопись кое-чем привлекла мастера. Я был приглашен для специального разговора, весьма для меня неожиданного. Леонид Леонидович начал с того, что похвалил мою работу за добросовестность. А затем предложил мне перейти с некоторым повышением в должности в его лимнологическую группу. Он четко пояснил мотивы этого предложения. «Я старею, – сказал Леонид Леонидович, – и вскоре мне не будет доставать сил и желания подробно вникать в работу всех моих сотрудников. А они ведут каждый достаточно специальные и узкие темы. Нужно чтобы кто-то взял на себя роль координатора и помогал встраивать частные результаты в общую конструкцию. Вы, – сказал он мне, – на Курском стационаре долго варились в среде разных специалистов и смогли не только узнать их интересы, но и в какой-то степени соединить результаты их исследований в своей работе. Не беда, что Вы прежде не сталкивались с лимнологическими сюжетами. Вы молоды и быстро освоите новую область. В этом я Вам охотно помогу».

Тогда я не рискнул принять это предложение. Но урок был важен. Мне стало понятно, как нелегко руководить коллективными исследованиями сложных, комплексных географических объектов и явлений. Прежде мне не приходилось задумываться об этом, ведь жизнь нашего отдела, как мне казалось, была простой и естественной.

Безмятежность жизни исчезла, когда управлять отделом стал Владимир Сергеевич Преображенский. Он был виртуозным критиком, хорошим психологом, легко находил мои слабые места и судил их сурово. Я уже не мог скрываться за спиной Давида Львовича (об этой его роли прежде не догадывался). Прятался подолгу на Курском стационаре (кстати, там продолжалась замечательная учеба), а в остальное время старался не попадаться Владимиру Сергеевичу на глаза, благо в комнатах дружественных биогеографов и почвоведов можно было найти свободный стул и стол. А потом понял, что волен или оставаться в отделе и выстраивать новые отношения или уйти. И прямо сказал об этом. Все переменилось. Я уже не опасался спорить и отстаивать свои взгляды, разумеется, в меру моих знаний, явно уступая Владимиру Сергеевичу в багаже и эрудиции, хотя и не во всех случаях.

Теперь понимаю, определенная польза от его жесткого управления, несомненно, была. Оно воспитывало стойкость, умение или убедительно возражать, или принимать аргументы более сильные, чем твои собственные. То же самое, думаю, испытывали и другие сотрудники отдела. Вероятно, не всем это шло на пользу. Вообще, жесткое централизованное управление хорошо для решения задач проектного типа. Но при этом, несмотря на комплексность тематики работ, нередко утрачивается разнообразие суждений и взглядов. И это может снижать устойчивость научного сообщества. Возможно, отчасти поэтому наш отдел после ухода Владимира Сергеевича на некоторое время распался. Более продуктивен, как я думаю, «принцип сочувствия», его блестяще описал Сергей Викторович Мейен.

Тем не менее, теперь я ценю умение Владимира Сергеевича не только находить новые темы исследований, но и вовлекать в их разработку многих сотрудников. Правда, подчас помимо их желания. Кто-то втягивался, кто-то уходил, предпочитая независимость.

Общение с Владимиром Сергеевичем, работа под его управлением побуждали задумываться и решать для себя серьезные вопросы. Что важнее – методологическая установка или эмпирическое обобщение (по Вернадскому)? Следует ли искать конкретику для подтверждения универсальных научных положений, переносимых в сферу географии из других областей знания или даже из философских построений? Можно ли выводить конкретику из таких построений? Или же важнее в первую очередь просто искать любую новую конкретику, а уже потом выстраивать новые обобщения? Пожалуй, одного ответа не существует. Важны обстоятельства времени и специфика той или иной области науки, наличие достаточной массы эмпирики и появление новых концепций изнутри, а не только извне. Очень важны соотношения. Думаю, методология не должна преобладать и внедряться специально. Она должна развиваться органично, по мере необходимости.

Отдел смог восстановить Никита Федорович Глазовский. Вернулось его исконнее название – «отдел физической географии» – хотя и с прибавкой «и проблем природопользования».

Когда Н. Ф. только появился в Институте в роли заместителя директора и заведующего нашим отделом, нам казалось, нужно ждать быстрых и существенных перемен в направлении работ, в сложившейся структуре тематических групп, ждать появления людей Глазовского. Перемены постепенно происходили, но они были мягкими, ненасильственными и воспринимались как естественные и полезные. Вероятно потому, что прежде, чем что-либо переменить, Н.Ф. основательно изучал ситуацию, не полагаясь лишь на чужие суждения. Это требовало усилий, но результат приносило нужный. Так, оказалось, что приставка «природопользование» к традиционному названию отдела вскоре наполнилась серьезным содержанием. Ведь серия фундаментальных книг этой тематики, задуманная и начатая Никитой Федоровичем (первые два из четырех уже вышедших томов), способствовала вовлечению в это дело многих коллег и из наших отдела и Института, и из других организаций. Серия продолжается и после смерти Н.Ф. – значит, тематика продуктивна.

Как жаль, что ему и нам не хватило времени вполне обеспечить самоорганизацию нашей работы, основанную на глубоком анализе всех возможных перспективных сюжетов. Правда, внешние обстоятельства этому отнюдь не способствовали. Институту нужно было выживать, отделу тоже. Однако вместе с Никитой Федоровичем сделано очень много – какие темы возникли, какие изданы книги, как радостно было работать с ним вместе!

В отделе, конец 1990-х годов. Слева направо: А. Ф. Мандыч, Н. Ф. Глазовский, А. Д. Арманд, А. С. Шестаков.

Удивительно, как при его предельной занятости Н.Ф. всегда принимал нас в своем кабинете с любыми нашими делами – отдельскими, институтскими или личными, мелкими и весьма важными. Впрочем, «принимал» слово неподходящее. Он просто вместе с нами делал наше общее дело, серьезно и дружески, но без малейшего намека на панибратство. И хотя в нашу сводчатую комнатку № 35 заходил редко, нам всегда казалось – он рядом.

Теперь времена снова настают трудные. Так что нам есть о чем сейчас заботиться. Тем более, что видна угроза атомизации нашего отдела. Утрата внутренних связей, содержательного общения – не по необходимости, а для поиска и осмысления общих интересов – весьма опасна. Ведь такое общение иногда обогащает не менее, а даже более, чем чтение книг, журналов, рукописей. Нередко чье-то вскользь сказанное замечание, чей-то доклад служат импульсом для неожиданного и интересного поворота всего направления нашей работы.

Надеюсь, мы сможем сохранить наше физико-географическое сообщество, хотя и обращающееся сейчас (впрочем, как и двадцать или тридцать лет назад) к смежным с физической географией темам. Сохранить, не забывая наши корни и оберегая атмосферу, в которой мы вырастали. Именно о них я стремился рассказать.

Думаю, корни не утрачены. Однако жизнь отдела складывается сейчас так, что у нового поколения не так много возможностей эти наши общие корни ощущать. А ощущать их важно – для того, чтобы не распасться на мало связанные между собой ячейки, не утратить панорамное зрение и способность видеть нашу работу и наши объекты и частями, и целиком, в разных масштабах, и в ретроспективе, и в перспективе.

Нас сейчас в отделе немало, мы разные люди с разными интересами, но если все вполне обособимся – едва ли уцелеем как сообщество.