Статьи достаточно серьезные для того, чтобы все любители «рыцарского отношения к дамам» вмиг протрезвели, начали каяться и просить дать им возможность искупить вину боевой работой. В отношении Маринеско документ с просьбой об этом пока не обнаружен, но в том, что он был, можно не сомневаться, поскольку об этом прямо говорится в других документах (док. № 6.36). Был ли при этом Маринеско осужден трибуналом к сроку в исправительно-трудовом лагере с заменой заключения отправкой на фронт (известны прецеденты, когда служивших на боевых подлодках подводников не отправляли в штрафбат, поскольку их подлодки и так находились «на фронте») или заседание трибунала было перенесено на время после возвращения из похода с учетом его результатов, до конца не ясно, и пролить свет на это могли бы только материалы его дела, хранящегося предположительно в ЦА ФСБ. В любом случае он остался на должности командира подлодки, и уже спустя 6 суток после происшествия был отправлен в боевой поход.

С Лобановым всё получилось сложнее. За совершение самовольной отлучки он был приговорен военным трибуналом КБФ к 5 годам лагеря с заменой заключения отправкой на фронт, что для него означало службу в штрафбате в течение двух месяцев. Шли последние недели войны, и командир плавбазы понимал, что он может попросту не успеть отбыть до Победы срок нахождения в штрафбате, а это означало последующую отправку в лагерь для отбытия оставшейся части наказания. Именно поэтому 20 января он написал покаянное письмо (док. № 6.1) с просьбой оставить его командиром плавбазы «Смольный» и обещал не допустить повторения подобных случаев впредь. Письмо прилагалось к рапорту командира БПЛ КБФ в адрес Военного совета КБФ с просьбой в связи с нехваткой офицерского состава оставить Лобанова в прежней должности. Данное ходатайство было удовлетворено, а то, как этот офицер, оставшись другом Маринеско, сумел сдержать данное им слово, мы ещё увидим.

Из всего вышеизложенного можно сделать сразу несколько выводов.

Во-первых, решение отдать Маринеско под суд совершенно не подходит под формулу сведе́ния счетов кого-то из командования и/или политодела с непокорным командиром. Офицер совершил далеко не первое за время своей службы грубое нарушение воинской дисциплины, которое по законам военного времени должно было караться очень сурово в уголовном порядке; многократно предупреждался, обещал исправиться, но, несмотря на это, продолжал совершать проступки вновь и вновь. Кредит доверия закончился, а чаша терпения переполнилась. С учетом того, что ситуация с дисциплиной в бригаде после перебазирования в Финляндию оставляла желать лучшего и требовался показательный процесс, шансы Маринеско и в дальнейшем избегать заслуженного наказания резко сократились.

Во-вторых, часто повторяемый тезис о том, что во время войны все «расслаблялись» одинаково, при столкновении с реальными документами не выдерживает серьезной критики. Да, выпивали многие – не будем забывать про узаконенные ежедневные «наркомовские» 100 грамм, – но так, чтобы это отражалось на исполнении служебных обязанностей – единицы, по крайней мере, среди командиров кораблей. И уж, во всяком случае, никто из командиров за всё время войны не допускал срывов плановых выходов подводной лодки в море по причине пьяных загулов. Если поднять политдонесения с декабря 1944 года по май 1945 года, то можно убедиться, что из 18 командиров боевых подлодок КБФ по причине личной недисциплинированности там упоминаются только двое – Маринеско и командир К-56 И. П. Попов. Об остальных, если и вспоминают, то только в связи с нарушениями, совершавшимися их личным составом. При этом выясняется, что в бригаде имелись экипажи, где дисциплинарные проступки вовсе не совершались на протяжении довольно значительных промежутков времени. Так было, например, на Щ-307 (капитан 3 ранга М. С. Калинин), Щ-318 (капитан 3 ранга Л. А. Лошкарев), Щ-407 (капитан 3 ранга П. И. Бочаров), где в январе и феврале 1945 года случаев нарушения дисциплины не имелось. В то же время командиры этих и других подлодок подвергались критике вышестоящего командования за недостаточные результаты боевых походов и другие упущения по службе, причём иногда довольно жестко. В сумме всё это не дает оснований считать, что все остальные офицеры ходили у командования и политотдела в «любимчиках», а Маринеско стал жертвой мифического тайного заговора.

В-третьих, как это не неприятно констатировать, но сам Александр Иванович, мягко говоря, сильно грешил против истины, когда рассказывал А. А. Крону, что «новогоднее приключение» в Турку было первым и последним серьезным нарушением за всё время его службы. Да простят нам параллели, но его версия событий больше напоминает рассказ бывалого уголовника: – «За что ты сидишь?» – «Да ни за что!» Подобная позиция, несомненно, свидетельствует о том, что даже спустя много лет после описываемых событий А. И. Маринеско не осознал недопустимость грубых нарушений воинской дисциплины в боевых условиях, не чувствовал за собой никакой вины и не признавал справедливости наказания. Об этом свидетельствует, в том числе, и нарочито упрощенный язык его рассказа А. А. Крону: «Мы с другом моим Петей Л. (по некоторым данным, под «Петей Л.» выведен друг Маринеско Василий Лобанов – см. приложение № 3)… решили пойти в город» – сказано так, будто выход в город был свободным, туда можно было идти и возвращаться по собственному желанию. На самом же деле выход в город был жестко регламентирован, осуществлялся по серьезной необходимости и только с разрешения вышестоящего командира.

Или другое место в рассказе: «Обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. Комдив Орёл – умный человек, понял настроение экипажа…» – насколько нужно быть уверенным в наивности собеседника, чтобы говорить ему, что решения об отдаче военнослужащего под суд принимались и отменялись лицом в ранге комдива? В сумме эти и другие моменты повествования ещё раз доказывают, что когда в начале января 1945 года «Маринеско просил командующего КБФ отменить своё решение, обещал исправиться, а также просил, чтобы ему было разрешено выйти в боевой поход командиром ПЛ, где искупить свою вину» (док. № 6.36), его раскаяние и обещание не повторять подобных вещей вновь были неискренними. Впрочем, в этом можно легко убедиться на основе последующих событий.

Тут необходимо сказать пару слов относительно «настроений экипажа», которые, якобы, понял комдив Орёл. В среде моряков гуляет легенда, что после того, как Маринеско вернулся из самовольной отлучки и был отстранен от командования подлодкой, в штаб (какой именно – в легенде звучит противоречиво или не уточняется) явилась вся команда и заявила, что с другим командиром она в море не пойдет. Могло ли такое быть? Если бы было, то такой факт, как проявление массовой нелояльности, должен был неизбежно попасть в политдонесение или даже спецсообщение по линии политотдела, а ничего подобного в архиве не обнаружено. Важно другое: подлодка и её экипаж находились на Ханко, а командующий КБФ адмирал В. Ф. Трибуц, который принял решение рассмотреть дело Маринеско после возвращения из боевого похода, – в Ленинграде. К нему экипаж С-13 точно не ходил и никакого влияния оказать не мог, тем более что, как уже говорилось выше, никакой информации о подобном требовании экипажа в штаб флота не поступало. Не могли они ходить и к командиру бригады, поскольку он находился в Хельсинки на борту плавбазы «Иртыш». Так что решение было принято по доброй воле комфлота, хотя он, принимая его, несомненно, советовался с командованием БПЛ, а оно и без экипажа С-13 знало, что в данных условиях быстро заменить Маринеско другим командиром не получится и график выхода лодок на позиции, за что отвечало и командование БПЛ, и командование флота перед Главным Морским штабом, будет сорван. В общем, после первой нервной реакции случай сочли недостаточно значимым, чтобы «стирать своё грязное белье» на глазах у Москвы. Судя по рассказу Маринеско, всё это прекрасно осознавал и он сам («корабль в готовности, снимать командира, ставить нового – моро́ки не оберешься»), отчего его уверенность в собственной безнаказанности выглядит особенно циничной и издевательской по отношению к своим прямым начальникам, которые требовали от него всего лишь выполнения требований законов и устава.

Здесь мы непосредственно приступаем к анализу того самого январско-февральского похода 1945 года, за который Маринеско и снискал славу «подводника № 1».

Обстановка в конце января 1945 года на Балтике оценивалась немецким командованием как критическая. Это было обусловлено главным образом стремительностью прорыва наших войск к Кенигсбергу, Пиллау и Эльбингу. В связи с резким изменением наземной обстановки немцам требовалось одновременно решить несколько весьма сложных задач:

1. Поддерживать снабжение курляндской группировки, а главное организовать вывоз из Курляндии в Германию восьми дивизий. Помимо этого, с 23 по 28 января немцы частично морем эвакуировали гарнизон Мемеля (две дивизии), что также потребовало определенных усилий со стороны германских ВМС.

2. Организовать артподдержку сухопутных войск тяжелыми надводными кораблями 2-й боевой группы кригсмарине – сначала у берегов Земландского полуострова, затем одновременно ещё и в южной части Данцигской бухты.

3. Осуществить эвакуацию недостроенных и ремонтирующихся кораблей с судоремонтных предприятий в Кенигсберге и Пиллау в порты западной части Балтийского моря.

4. Произвести эвакуацию большой массы беженцев – населения Восточной Пруссии из районов Пиллау и Готенхафена.

5. Осуществить разминирование Данцигской бухты, в начале и середине января сильно заминированной англичанами с воздуха. Ещё в конце 1944 года все корабли в Данцигской бухте и у Либавы выводились и встречались неконтактными тральщиками и прорывателями минных заграждений, но теперь требовалось протралить ещё и районы боевой подготовки учебных соединений ПЛ, а также районы маневрирования кораблей 2-й боевой группы. Помимо этого, существовала и осознавалась перманентная угроза скрытных постановок якорных мин с наших подлодок, так что в составе наиболее ценных конвоев (лайнеры, войсковые транспорты, госпитальные суда, танкеры), как правило, выделялся один тральщик или миноносец с быстроходным подсекающим тралом.

6. Организовать перевод в порты западной части Балтийского моря соединений учебных флотилий подлодок (операция «Ганнибал»), а также многочисленных вспомогательных кораблей ВМФ из тыловых соединений (например, плавсредств школы торпедной стрельбы, различных учебных и опытовых кораблей и т. д.).

Чтобы понять масштабы только последнего мероприятия, нужно вспомнить следующие цифры. На 1 января 1945 года в кригсмарине числилось 425 подводных лодок, из которых 144 относились к боевым, 99 – к учебным и 182 проходили испытания и боевую подготовку. Практически все учебные флотилии и значительная часть проходивших испытания подлодок на этот момент находились в Данцигской бухте. Точное число находившихся там субмарин не поддается учету из-за полного уничтожения документов учебного командования подводных сил, но оценочно оно составляло от 150 до 200. Забегая вперед, отметим, что в соответствии с планом начавшейся 23 января операции «Ганнибал» переводу подлежали все учебные флотилии с их плавбазами и прочими вспомогательными судами, а также те подлодки из числа вступавших, на которых обнаружились неисправности, требовавшие работ на судоремонтных заводах – всего около 90–100 подлодок. Достаточно сказать, что через зону ответственности немецкого «Адмирала западной части Балтики» в основном с востока на запад в январе 1945 года прошло 78 подводных лодок, в феврале (в основном в течение первой недели месяца) – ещё 90. При этом растянуть переход на длительное время не позволяла обстановка на суше, стремительно развивавшаяся не в пользу вермахта.

Несмотря на большую важность, придававшуюся решению этой задачи, эскортных кораблей для неё не нашлось – немецкие субмарины осуществляли переход группами в надводном положении в составе своих флотилий совместно с плавбазами, имея в охранении торпедоловы (помимо кораблей спецпостройки в этом качестве использовались также трофейные и старые немецкие миноносцы и тральщики). Часть подлодок на момент выхода была неисправна, вследствие чего их пришлось вести на буксире. Подготовленный в крайней спешке, переход сопровождался многочисленными происшествиями. Подлодки могли терять в темноте свои отряды; на них случались неисправности, заставлявшие вернуться в порт убытия; из-за обрыва буксиров неисправные субмарины оказывались одни, и на помощь им приходилось спешно отправлять спасателей. Был даже случай, когда из-за произошедшего шторма на одной из субмарин оборвало радиоантенны и с ней двое суток отсутствовала связь. На её поиски учебное командование подводных сил отправило семь подлодок! Кроме того, на северо-востоке от Данцигской бухты, то есть в восточной части позиции С-13, находились полигоны боевой подготовки 27-й учебной флотилии, к которой были приписаны все принятые от промышленности и проходившие курс боевой подготовки подлодки. Иными словами, в пределах позиции С-13 ежедневно находилось до двух десятков немецких субмарин! Не удивительно, что в сложившейся обстановке, обнаружив неизвестную лодку, немцы не спешили применять оружие, а всегда запрашивали опознавательный сигнал, что, как мы убедимся, давало Маринеско большую фору на выполнение маневра уклонения или срочное погружение. В ряде случаев корабли эскорта даже не докладывали об обнаружениях «эски», по-видимому, считая субмарину своей.

Лодка покинула базу 11 января и находилась на позиции № 4 (маяк Риксхёфт – Кольберг) с вечера 13-го числа. Традиционно в отечественной историографии всё содержание этого похода сводится к потоплению двух крупных судов, а все остальные события не упоминаются вообще. Мы попытаемся нарушить этот негласный закон и рассказать обо всех боевых эпизодах январско-февральского крейсерства С-13. Ведь для верного раскрытия личности человека нужно рассмотреть не только его успехи, но и неудачи, не так ли?

«Правильность понимания» боевой задачи явствовала уже из первых действий Маринеско на позиции. 16 января лодка пыталась перехватить обнаруженный авиаразведкой конвой. Отказаться от перехвата заставил лишь 8-балльный шторм. Первый контакт с противником состоялся в 02.30 21 января по московскому времени. Сигнальщики «эски» обнаружили неподвижно стоявший корабль противника с включенным белым постоянным огнем, который они приняли за быстроходную десантную баржу. При сближении в 03.03 наша подлодка также была обнаружена, доказательством чего стал запрос опознавательного сигнала с немецкого корабля. Маринеско от продолжения атаки сразу же отказался и лег на обратный курс. В течение отхода было обнаружено ещё несколько единиц, принятых за дозорные катера. В 04.55 был обнаружен конвой, но попытка сблизиться с ним спустя 6 минут привела к обнаружению очередного дозорного катера. В этих условиях Александр Иванович принял решение отказаться от продолжения атаки, что при разборе похода было одобрено командованием. Из радиоперехватов и дешифровки немецких сообщений, в рамках проводимой англичанами операции «Ультра», известно, что первой обнаруженной «баржей» являлась одна из новейших немецких подлодок XXI серии «U 2518», которая, в свою очередь, обнаружила неизвестную субмарину без огней, не ответившую на запрос опознавательных. Это обстоятельство дает основание полагать, что и остальные, обнаруженные с С-13, «катера» и «конвой» относились к кораблям учебного командования подводных сил кригсмарине, поскольку фарватеры движения реальных конвоев прокладывались в обход учебных полигонов подлодок, а дозор в этом районе не несся. Тот факт, что с немецкой подлодки точно опознали класс, к которому относился корабль противника, а с С-13 – нет, дает основание считать, что наша подлодка находилась в светлой, освещенной луной части горизонта, а субмарина противника – в темной. В связи с этим необходимо отметить, что ни до войны, ни во время её на учебных полигонах на Неве и в районе Кронштадта, Маринеско не отрабатывал ночные атаки из надводного положения и, вероятно, просто не знал их тактических особенностей и предъявляемых к ним требований. Всё обучение пришлось осуществлять на основе практики в ходе самого похода.

Вторая встреча состоялась поздно вечером 22 января, когда сигнальщики С-13 обнаружили настоящий конвой. Увы, попытка сблизиться с ним не принесла результата, поскольку один из кораблей охранения повернул курсом на подлодку, что Маринеско принял за её обнаружение. «Эска» срочно погрузилась и суда прошли над ней. Доступные немецкие материалы не дают оснований считать, что обнаружение субмарины реально имело место.

Днем 24 января С-13 не удалось атаковать конвой, шедший в направлении Данцигской бухты. Сразу же после обнаружения судов командир приказал лечь на курс сближения и дать максимальный подводный ход, но спустя 16 минут выяснилось, что цель находится вне предельного угла атаки. Иными словами, в момент выпуска торпед лодка находилась бы ещё слишком далеко, чтобы поразить цель. При разборе виновными в срыве сочли вахтенного офицера, недостаточно часто производившего осмотр горизонта в перископ, и акустика, якобы поздно обнаружившего шумы цели. Спустя сутки был пропущен другой конвой, но в этом случае атаке помешала плохая видимость, вовсе не позволившая заметить цель в перископ, несмотря на то, что шум её винтов прошел рядом с лодкой.

Утром 26-го пошел сильный снег, а ветер усилился до 6–7 баллов. Днем ветер утих, но к ночи вновь усилился до 8 баллов. Шторм продолжался в течение всего дня 27 января и закончился только к вечеру 28-го. Некоторое время Маринеско ещё пытался патрулировать на позиции, но затем, придя к выводу, что при таком волнении невозможны ни надводные, ни подводные торпедные атаки, а корабли противника, скорее всего, укрываются в базе, счел за благо переждать шторм, лежа на грунте.