1842 г. Пребывание в Туле Графа Потёмкина

Князь Г. А. Потёмкин Таврический гостил у нас, в Туле, два дня. Недавно только потомство заговорило с таким беспристрастием и откровенностью об этом вельможе, соединявшем в себе гениальные достоинства и человеческие недостатки в высшей степени. До крайности властолюбивый, Князь Потемкин, однако ж, не употреблял власти во зло. – Эта черта в характере Князя Таврического, кажется, ещё не была замечена восторженными его хвалителями, между тем как она составляет самую прекраснейшую сторону его сердца.

Правда, природа отказала ему в военном гении, чему служат убедительным, неоспоримым доказательством записки его современников, но та же самая природа наделила Потемкина умом светлым, необыкновенным, гибким, проницательным, умом о котором так много писали иностранцы, и который привел в исполнение гениальную мысль свою: мы разумеем присоединение целого царства к России. Эта уже одна заслуга, если бы не было других не менее важных заслуг в его деятельной и полезной жизни, даёт ему полное, неотъемлемое право на благодарность признательного потомства. Напрасно сравнивали Потемкина с Суворовым – это две параллели неизмеримых длиннот, это два исполина века, совершенно не похожие друг на друга; даже самые странности их на которые теперь глядят с изумлением, не уравновешивают суммы какого-нибудь между ими сходства. Напрасно поклонники назвали Потемкина героем: военное дело было не его дело. Государственные пружины, которые он приводил в движение, ему больше были известны, нежели искусство которым тогда завладели Граф Румянцев Задунайский, Графы Орловы, Суворов, Репнин, Долгорукий Крымский, Вейсман. Победитель Измаила сказал резко, но справедливо, что иному не под силу носить Фельдмаршальский мундир… Если это действительно было сказано, то он явно намекал на того, кто напротив, отдавал ему, Суворову, всю справедливость, чрезвычайно замечательную в таком властолюбивом временщике, которой не терпел себе равных, а Суворов крупными шагами приближался к этому равенству. Не смотря на то, имя Потемкина будет украшать листы нашей отечественной Истории.

Прислушиваясь внимательным слухом к нашему несомнительному авторитету, которого сказания стараемся передать в надлежащей точности, не упуская из вида и выражений, ему принадлежащих, мы продолжаем говорить то, что говорили нам старожилы Тульские.

«Тяжелые раны, полученные мною в Очаковскую битву, волею или неволею заставили меня взять отставку, выйти из госпиталя, где я лечился, и уехать на родину, сказал нам Очаковский герой, приготовляясь к борьбе с своею памятью и временем – неумолимыми врагами глубокой старости. По обстоятельствам я жил в Туле, потом, также по обстоятельствам, хотел было уехать в мое маленькое наследственное поместье, как вдруг слышу, что Светлейшего ожидают в наш город. Какой солдат не сделает Фронта при одном имени своего Главнокомандующего? А я был уже в то время не рекрут. Раздробленная рука моя Турецкою картечью и небольшие углубления на груди от сабельных ударов, давали мне некоторое право думать, что и я могу назваться Русским солдатом, а это звание, по моему мнению, несравненно выше Титулярного ….. и так я сделав Фронт, остался в Туле.

«Получив достоверное известие, что Главнокомандующий выехал из Ясс, и около половины Февраля непременно будет в нашем городе, где он хотел взять роздых, и подробно осмотреть наш оружейный завод, Тульский Губернатор, Андрей Иванович Лопухин несколько дней дожидался его на границе Мценского уезда. Не забудьте, что это было в 1791 году, что Фельдмаршал ехал в Петербург в последний раз, что в том же году оставив эту столицу, он уже более в неё не возвращался. М. Н. Кречетников, хорошо зная Светлейшего, приказал на всякой случай приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить прихотливый или лучше сказать причудливый вкус этого вельможи. В городе также готовились роскошные пиршества, спектакли, иллюминации и многие другие увеселения. Местное начальство оружейного завода с неутомимым рвением старалось заслужить, хотя одно слово похвалы, хотя один взгляд одобрения Главнокомандующего. Так дорого ценили тогда его милости! Туляне желали видеть Потемкина, который завладел общим вниманием и которого слава гремела по необозримой России. И самый народ, по-видимому, принимал в этой почетной встрече, наделавшей столько шуму, живейшее участие. Толпы поселян, приходившая из ближайших деревень и сел, каждое утро сбирались на Киевской улице, осаждали триумфальные ворота, еще тогда существовавшие, Дворец, в котором назначено было принять Светлейшего, и крепость с двух противоположных сторон. В это время служащие чиновники всех Присутственных Мест и Губернский Предводитель с Дворянством, в парадных кафтанах, находились в готовности по первой повестке явиться к Наместнику, чтобы представиться знаменитому сановнику. И все суетилось, готовилось, ожидало и надеялось скоро увидеть великолепного Князя Тавриды….. И он, наконец, как бы сжалившись над нашими хлопотами и неусыпною деятельностью, въехал в Тульскую Губернию. Лопухин его встретил, но Потёмкин продолжал свой путь, не останавливаясь. Таким образом, сопровождаемый Губернатором, Исправником, он проехал Малое и Большое Скуратово – станции где переменяли лошадей, – а Лопухин еще не видал Светлейшего. Замечательно, что Потемкин в тихую погоду ехал в Карете на зимнем ходу с поднятыми стеклами, в богатейшей собольей шубе, сопровождаемый Губернатором, Исправником и многочисленною свитою, между тем как Суворов, уже гораздо после, когда он был в звании фельдмаршала, переменяя лошадей в Туле, ехал в простой рогожной кибитке, в плаще из толстого сукна, подбитом только ватою, и с одним денщиком. Потемкин, лежав на атласных подушках, не хотел выйти из кареты три станции, Суворов – в дождливую осень, сырую и холодную, сидел на лавочки возле дома, где переменяли ему лошадей, и, потирая руки, говорил издрогнувшему Городничему, стоящему перед ним в одном мундире: «помилуй Бог, как тепло и даже жарко!» Какие противоположности! и в каких людях!..

Лопухин, желая удовлетворить свое любопытство видеть Потемкина, которого никогда не видал, и донести о этом свидании Наместнику, отнесся к Боуру, Адъютанту Главнокомандующего, который был ему не только знаком, но даже и обязан, как благодетелю. В Сергиевске, в шестидесяти верстах от Тулы, когда Боур вышел из кареты, где сидел вместе с Потемкиным, Лопухин просил этого Адъютанта какими-нибудь средствами представить его Светлейшему. «Хорошо, отвечал Боур, я сделаю для вас все, что могу, но за успех не ручаюсь». Сказав это, он подошел к карете…

– Вот каков Русский мороз: и без румян покраснеешь, громко говорил Боур своим товарищам, другим Адъютантам, которых иней, облепив с ног до головы, сделал несколько похожими на белых медведей. Потемкин молчал.

– Пррррр! хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего-нибудь, да подкрепиться зеленым вином или просто водкою, сказал Боур, с намерением обратить на себя внимание Фельдмаршала.

– Кто бы отказался от таких благ подхватил один из Адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у кареты. Потемкин молчал.

– Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, опять начал говорить Боур.

– Ты шутишь, а нам уж не до шуток: мы смерть перезябли, заметил ему кто-то из его товарищей, Потёмкин все это слышал и, – молчал.

– Ваша Светлость, сказал Боуру, потеряв терпение, здесь приготовлен вкусный завтрак.

Потёмкин сделал какое-то движение.

– Тульские гольцы теперь только из воды, а калачи еще горячие. Право все это стоит внимания Вашей Светлости.

Поднятое стекло в карете опустилось.

– Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают того же..

– Гм! отвечал вельможа.

– А ерши, крупные, животрепещущие, так и напрашиваются в рот….

– Ой ли? спросил Потемкин.

– Сверх того, Ваша Светлость, продолжал Боур, здесь мигом приготовят и яичницу глазунью….

– Вели отворить карету, сказал Потемкин, которого, по-видимому, соблазнило последнее блюдо Русской кухни.

И Главнокомандующий вышел из экипажа выпрямился вовсю длину своего роста; блуждающими взорами окинул своих полузамерзнувших спутников, и, обращаясь к Попову, правителю его Канцелярии, и Боуру сказал:

– Пойдем!

И они пошли к дому, у которого остановились дорожные экипажи, и в котором действительно ожидали их аппетита сытные яства и превосходное вино. Когда с Потемкина сняли шубу, и он сел в Волтеровское кресло в каком-то изнеможении, что было следствием продолжительной и необыкновенно – скорой езды, Боур доложил ему, что уже две станции путешествует с ними Тульский Губернатор, и желает представиться Его Светлости.

– Попроси сюда господина Губернатора, отвечал Фельдмаршал, и приказал своему камердинеру подать флягу с водкой.

Адъютант поспешил исполнить приказание своего начальника, и, подходя к Лопухину, дожидавшемуся его в другом отделении того же дома, где, расположилась и часть свиты Потёмкина, говорил ему еще издали:

– Его Светлость желает видеть Ваше Превосходительство. Потом он прибавил вполголоса: пожалуйте скорее.

Разумеется, Лопухин не заставил себя упрашивать. Он вошёл к Фельдмаршалу, который, сидев в небрежном положении, отвинчивал серебряную крышку у Фляги, оклеенной красным сафьяном. Увидев Губернатора, он, сделав легкое движение головою, что означало поклон, сказал с холодною важностью:

– Напрасно вы беспокоились. Я слышал, что вы проехали с нами две станции…

– Три, Ваша Светлость, отвечал Лопухин с достоинством.

– Напрасно, повторяю вам, возразил Потёмкин. Я право, этого не мог знать, потому что я не выходил из моей кареты.

Между тем он отвинтил крышку, налил в неё тминной водки, которую всегда употреблял, выпил до капли, потом налил Попову, а Флягу отдал в полное владение Боуру, который в свою очередь также напил из неё, проглотил свою порцию и передал Флягу камердинеру.

– Я здесь немного отдохну и позавтракаю, продолжал Потёмкин, обращаясь к Лопухину. Поезжайте с Богом в Тулу, и потрудитесь поклониться Михаилу Никитичу, с которым я сам скоро увижусь… Вас же лично благодарю….

И Фельдмаршал опять сделал легкое движение головою. Лопухин поклонился с благородною важностью, и, вышел из комнаты надел шубу, сел в сани и помчался в город.

«После продолжительного молчания, Боур, услыхав, что принесли яичницу-глазунью, которую сопровождали другие Адъютанты, напомнил о ней Потёмкину, находившемуся в мрачной задумчивости. Как бы проснувшись от летаргического сна, он встал, и все перешли в другую комнату, где приготовлен был завтрак, который они, сверкая светлыми ножами, и начали истреблять по-военному.

«В тот же день в шесть часов вечера весь город осветила блестящая иллюминация – значило, что великолепный Князь Тавриды уже приехал в Тулу. Наместник, Губернатор, Вице-Губернатор, Губернский и Уездный Предводители с Дворянством, многие военные Генералы, Штаб-офицеры, гарнизон, все чиновники Присутственных Мест и оружейного ведомства встретили его во Дворце. Потемкин находился в хорошем расположении духа. С Кречетниковым он был крайне вежлив, повторил свою благодарность Лопухину, сказал несколько приветливых слов Генералам, Губернскому Предводителю, Вице-Губернатору, похвалил почетный караул ординарцев, и, раскланявшись с учтивостью, хотя холодною, пошел во внутренние апартаменты Дворца вместе с Наместником и Губернатором.

За обеденным столом, к которому приглашено было более сорока особ, Потемкин, обращаясь к Кречетникову, сидевшему с ним рядом сказал, указывая на некоторые кушанья:

– Я замечаю, Михайла Никитич, что вы меня балуете. Все, что я видел и вижу, доказывает особенное ваше обо мне озабочивание.

– Очень рад, Ваша Светлость, что я мог угодить вам этими мелочами, отвечал Кречетников, улыбаясь. Взяв с тарелки огромную Мясновскую редьку, стоявшую на столе под хрустальным колпаком, Потёмкин отрезал от неё толстый ломоть и продолжал:

– У вас каждое блюдо так хорошо смотрит, что я начинаю бояться за мой желудок….