А уж в какой перл Самуил Лурье превратил десятилетиями вынашиваемый сюжет с Николаем Полевым, далеко не всякому филологическому уму представимо. Насколько я знаю, все началось с прозаической детали, с «пустяка»: почему несчастный издатель «Московского телеграфа» завещал похоронить себя в халате?

Или вот Санин взгляд на персонажей «Капитанской дочки». Кто еще мог бы уловить в наружности Швабрина пушкинские черты: «…невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым»? И что если вообразить себе двойной портрет Швабрина и Гринева, то едва ли не откроешь в нем зашифрованную судьбу самого автора романа? Явление утратившего честь Швабрина с голосом блюстителя чести Пушкина… Это финал статьи «Ирония и судьба». Достойно Тертуллиана: «Истинно, ибо абсурдно»! Недоказуемо, дерзко, но блестяще! Хотя и «чушь» – с точки зрения громогласно откликнувшегося на изложение автором этой идеи в Доме писателя присутствующего на докладе почтенного историка литературы. Более вразумительного комментария не нашлось.

Литературоведом академического типа Самуил Лурье не стал и вряд ли мог стать: на текст он и сам смотрит в первую очередь как художник. Всякое сходство ему смешно, глядит в его интерпретации оксюмороном. И в этом своем ви́дении он солидарен с Набоковым. «Универсальное» вроде бы есть, но оно – «тень», «облако», не воспроизводимое без «единичного», без психологических сущностей, выражающих характер отдельного индивида. А потому извлекается лично, персонально. Для Сани цель сочинительства – добыть из «пустяка», когда речь идет о писателе, его «собрание сочинений».

Никакие литературоведческие методологии, никакие принятые тем или иным сообществом дискурсы Лурье не удовлетворяют, содержа в себе реальную угрозу его собственному речевому статусу. Можно поэтому считать удачей, что никто так и не выявил жанр, в котором Самуил Лурье творил. Саня называл себя «просто литератором», полагая таковым же и своего героя Писарева. Поверим этой простоте.

В глаза бросается здесь другое: тот же «трактат» «Изломанный аршин» написан с чрезвычайной интеллектуальной дерзостью, Самуилу Лурье свойственной прежде всего, если взглянуть на его тексты sub specie aeternitatis. По силе выразительности и по усвоенному методу они похожи на гоголевские «Записки сумасшедшего»: правда, вскрывающая безумие мира и на него помноженная. Нужно неимоверное напряжение мысли, чтобы так думать и так писать. Собственно, вся Санина жизнь была непрерывным процессом мышления, включающим и борьбу с разрывами сознания. При известной дискретности они имеют свою логику и последовательность. Путь от вспышки к вспышке. Если принять и уловить их код или хотя бы направление, найти связующие эту систему слова, то очнемся мы внутри глубоко художественного текста. Разрывы в нем распахивают окна в мир.

В этом мире мы с ним после университета встречались эпизодически: я уехал в Архангельск, работал там в издательстве. Саня год «по распределению» отдал сельской школе. Вернувшись из Архангельска, я застал его в должности старшего научного сотрудника Всесоюзного музея А. С. Пушкина, мне же досталась доля редактора самого, нужно сказать, одиозного отдела массово-политической литературы в «Лениздате». С ним я неблагополучно расстался довольно скоро – ровно в 50-ю годовщину Октября. Тут дорожки наши с Саней начали разбегаться, не всегда переплетаясь. К моему удивлению, мой друг оставил пушкинистику ради участия в современной литературной жизни – занял место редактора отдела прозы в журнале «Нева». Печататься Самуил Лурье начал сравнительно (со своими сверстниками) рано – в журнале «Звезда» (1964. № 4), однако в советское время публиковаться ему удавалось лишь изредка: несколько рецензий и очерков из истории литературы и живописи.

От самиздата он отстранился принципиально – и на всю жизнь. Как и его сверстник и приятель с университетских времен Сергей Довлатов, прежде всего Самуил Лурье хотел стать профессиональным литератором.

На главную из написанных им в те годы вещей – роман «Литератор Писарев», подготовленный к печати и анонсированный издательством «Детская литература», – договор был расторгнут и набор рассыпан по инспирированному госбезопасностью указанию Госкомиздата РСФСР. Журнальный вариант в «Неве» (1979. № 7–8) утешил Саню мало. Очень хотелось увидеть изданной свою книгу. Но ведь и в Госбезопасиздате тоже своего рода метафизики сидели, догадывались, с какими врожденными идеями бороться. Ощущали, к чему тут явился этот новый Писарев – Лурье, полагавший, что высшее проявление человеческой сущности – это правильно выраженная мысль. А самое низменное – корежащая ее цензура. То есть то, что направлено против свободы выражения, преднамеренно ей препятствует. Об этом у него «Литератор Писарев», об этом и «Изломанный аршин». Как и то сочинение, с которым он от нас ушел, – о М. Е. Салтыкове-Щедрине.

Принципиальная позиция, отстаиваемая Самуилом Лурье, состояла в том, что он литературу ставил и ценил выше жизни. Выше условий, в которые человек брошен идеологизированной судьбой. Личность, не умеющая правильно выразить свою мысль, обречена не только на непонимание себя другими, но и на непонимание себя самой собой. Психологическая острота и проникновенность литературной манеры Лурье основаны именно на этом вроде бы простом фундаменте: познай язык человека – познаешь и его душу. «Если бы население России, – пишет он, – в своем большинстве научилось использовать русский язык как орудие мышления – жить здесь было бы не так страшно и не так странно». Образ мира явлен в слове. Для Самуила Лурье это не эстетство, а внутренний опыт: через Гамлета или Дон Кихота, через Манон Леско с кавалером де Грие жизнь постигается явственнее и стремительнее, чем через общение с соседом, однокашником, приятелем. Из этого переживания следовало, что и сами творцы великих образов – невольники определенных архетипов, их душевный опыт задан издревле струящейся через них речью. Психология художника определена речевой подоплекой. При анализе произведений вскрытие этой взаимосвязи – решающее условие понимания. В этой установке на преимущественное выявление психологических сущностей Лурье соприкасается со сторонниками интертекстуального анализа произведений искусства. Жизнь – это довлеющий себе язык, высшая из данных нам драгоценностей. О них следует помнить тем, кто берет на себя смелость исследовать устройство текста. Художественная речь для Лурье – это прорыв к бытию, а не его отражение, тем более не подмена бытия «знаками», как наставлял постмодернизм.

Соответственно надругательство над свободой речи, выражаемое различного вида институтами цензуры и стоящими за ними властными структурами, для Лурье едва ли не главное преступление перед человечеством. Если взглянуть на отвратительнейших из персонажей Лурье в целом, то их отечественную галерею, открытую в «Литераторе Писареве», можно увенчать фигурой С. Уварова, председателя Главного управления цензуры николаевского царствования из книги «Изломанный аршин» и завершить анонимными цензорами и дознавателями из КГБ советской поры, представленными, например, в монологе Лурье «Чувство текста». Такое понимание «Изломанного аршина» объясняет сюжетную загадку этого самого крупного произведения Лурье. Центральные персонажи-антагонисты – Николай Полевой и Александр Пушкин – находятся все же по одну сторону колючей изгороди, отделяющей их от самовластных институтов правящего режима. На «высоком» ли (Пушкин), «низком» ли (Полевой), но оба персонажа Лурье мыслят на одном привязывающем их друг к другу художественном наречии – в отличие от того же Уварова или Николая I.

В девяностые мы с Саней силою вещей сошлись снова и сближались в последующие годы неуклонно. Благо нашлись и стогны, на которых было не разойтись, да и не к чему. За прошедшие годы Саня психологически сильно окреп, правила нашей жизни усвоил (не значит, что принял), легко входил в роль шармера, чаровника… Ни в одной из компаний, где он появлялся, скучно не было. После разговора с ним окружающая речь начинала казаться тусклой, если не пошлой.

За последнюю четверть века он сделал и написал раз в пять больше, чем за первую половину, оказавшись к тому же блестящим журналистом. В 1992 году участвовал вместе с Николаем Крыщуком в (вос)создании журнала «Ленинград». Правда, из-за полной неразберихи, в том числе во все еще сохранявшихся «вышестоящих инстанциях», вышел всего один номер. Зато когда стал издаваться бесцензурный еженедельник «Дело», Самуил Лурье написал для него несколько сотен великолепных репортажей без петли на шее. Рубрика называлась «Взгляд из угла», рефрен: «Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом».

Но даже огромное «Дело» – лишь малая часть его трудов. С начала 1990-х Самуил Лурье вел авторские рубрики: «Беспорядочное чтение» в «Невском времени», «Лови момент!» в «Петербургском Часе пик»… В журнале «Звезда» в 1993–1995 годы вел раздел «Уроки изящной словесности», в 2003–2009 годах – раздел «Печатный двор» (под псевдонимом, точнее аллонимом, С. Гедройц: Санина мать – из литовского княжеского рода Гедройцев, но он из принципиальной открытости по большей части акцентировал в себе еврейство – в соответствии с фамилией отца), в 2010–2011 годах – «О литературных нравах», в 2012-м – «Бегущей строкой», с 2013-го – снова «Печатный двор», под собственной фамилией.

В «Неве» он проработал до 2002 года, уйдя, уже в должности завотделом, на пенсию. То есть став свободным литератором – к мучительному счастью для себя и, полагаю, для отечественной словесности.

Бунин говорил о Чехове, что тот умел «скрывать ту острую боль, которую причиняет человеческому уму человеческая глупость». Человеческому существу Самуила Лурье претила прежде всего человеческая пошлость. Писательство было прямой на нее реакцией и от нее защитой. В этом отношении его талант сродни дару Владимира Набокова. Одно из последних Саниных писем заканчивается печальной метафорой: «Похоже на то, что завод в голове кончился, как в механическом будильнике, – или вообще лопнула пружина». Сходно представлял себе литературный текст автор недописанного романа «Лаура» – «наподобие фотопленки, дожидающейся, чтобы ее проявили». Самуил Лурье свой рулон пленки проявлял до отмеренного ему судьбой финального кадра.