Когда мамины сестры стали выходить замуж, дедушке из зятьев поначалу никто не нравился. Потому что он обращал внимание не только на фамилию (она должна была быть дворянской), но и на имя. «Чтобы единственного сына называть таким именем! – возмущался он по поводу одного из ухажеров своей дочери. – Это не человек!»

Моего отца он принял очень плохо. Три года не разговаривал с мамой – как она могла выйти замуж за человека по фамилии Брегвадзе? Что это за фамилия?! Ведь мамина семья носила княжескую фамилию Микеладзе.

Но что было делать? Смирился. Да и папа был человеком удивительным. Он родом из грузинского горного региона Рача. А мужчины-рачинцы потрясающие, у них такой спокойный характер. У папы он был изумительный. Я не помню, чтобы он повысил голос. Вообще не припоминаю, чтобы мои родители ругались.

Бывало смешно, когда он привозил своих друзей из Кахетии, где в тот период работал. Эти крестьяне совсем не знали русского языка. Когда мама накрывала на стол, папа обращался ко мне по-русски: «Спой, пожалуйста, «Два кольца». И я начинала: «Вам никогда не позабыть меня». И тут гость с ума сходил, потому что ни черта не понимал. А папа гордился – вот как моя дочь может! И потом мы с родителями пели на три голоса. У папы слуха не было, но с маминой помощью развился.

Папа приезжал в Тбилиси и скоро уезжал – по работе. Друзья, которые приходили ко мне, его и не знали. Как-то мы сидели за столом большой компанией, и тут входит папа. И кто-то предложил тост: «Давайте выпьем за гостя!», подумав, что гость пришел. Папа даже вздрогнул!

Сам он никогда не пил. Занимался физкультурой. У него было отличное, крепкое здоровье. Память прекрасная. А еще папа отличался аккуратностью. Открыв шкаф в его комнате, можно было позавидовать – все на своих местах лежало. Когда что-то было нужно, мы спрашивали папу и он отвечал: «Открой шкаф, там на третьей полке четвертая слева лежит».

Он ушел из жизни в 90-летнем возрасте: упал, как бывает в старости. И сломал шейку бедра.

У меня остались воспоминания о потрясающем детстве. Детьми мы все время что-то придумывали, ставили спектакли. Я лазила по горам, была очень связана с природой.

Мое первое воспоминание: мне три года, бабушка поднимает меня и ставит на подоконник. Затем в памяти уже детский сад, мне шесть лет. Я, как и все Брегвадзе, была большая чистюля – всегда была в хорошеньком белом фартучке. Помню, как меня посадили на стол, я взяла гитару и спела «Калитку».

Да, я тогда уже пела. Мама мною занималась. В два года, оказывается, она спела какую-то песню, и я за ней повторила. Не слова, конечно, но мелодию – точно. «На-на-на-на», – как и мой правнук сегодня.

Мама заметила и развила это. Сначала во мне, а потом и в Эке. Если бы не мама, ничего бы не было. Ну и, конечно, все складывалось благодаря папе, который делал все, чтобы не мешать нам. Он работал по районам. И приезжал к нам в Тбилиси на выходные.

Когда к родителям приходили гости, все знали, что маленькая Нани поет. И я пела «Калитку» и «Вернись». Хотя понятия не имела, о чем эти романсы. Но голос шел. У нас дома непременно пели русские романсы. Это вообще было обязательной традицией и в Тифлисе, и в Кутаиси.

Потом, спустя годы, когда я начинала свою сольную карьеру, времена изменились. И романсы уже считались мелкобуржуазным искусством. Но у меня, видимо, не очень плохо выходило. И начальство закрывало глаза на то, то во время моих концертов звучала «Калитка».

Долгое время на большее я не осмеливалась. А потом, конечно, у меня появилась целая программа романсов. У грузин всегда хорошо получалось петь именно русские романсы. Для меня очень дорог тот факт, что великая поэтесса Белла Ахмадулина посвятила мне «Романс о романсе», который звучит в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс».

 
Не довольно ли нам пререкаться,
Не пора ли предаться любви…
 

Мне с малых лет нравилось хорошо одеваться. Помню, в одной из папиных посылок были лакированные туфли. А к ним – чудесные носки. Было у меня и черное плюшевое платье, расклешенное, с длинными рукавами и гипюровым воротником. И к нему – эти лакированные туфли. И тафтовый бант. Как красиво было! Мама замечательно меня одевала.

А еще папина старшая сестра хорошо шила. У меня знаете сколько платьев было? 12 точно в шкафу висели. И я выбирала – это надену, а это нет. А мама шлепала меня: что значит – надену или не надену!

Другое яркое воспоминание детства: обязательно, как закон, – воскресный поход в оперу. Каждый раз это был праздник. Меня обязательно наряжали. Хорошо помню свои зимние вязаные брючки. У нас с мамой были шубки из белки и красивые вязаные перчатки. Так врезалось в память: и походы в оперу, и переодевание в нарядное платье.

Вот почему надо детям все хорошее показывать – все запоминается.

А еще помню зиму. У нас в Тбилиси снег лежал. Помню большую елку на Новый год и песни вокруг нее. Мама всегда приглашала к нам Маргошку – дочку соседей-курдов, которые жили в подвале. Сначала мы, дети, пели, а потом мама раздавала нам подарки. Я обожала своих кукол, и мы часто во дворе играли в семью – я была мамой, двоюродный брат – папа, а кукла – нашей дочкой.

Потом мы переехали. Поселились напротив консерватории, на улице Грибоедова. В этом доме прожили очень долго, я в том районе и школу окончила. Квартирка у нас была маленькая-маленькая, всего 14 квадратных метров.

Мы переехали в нее, кажется, потому что нужны были деньги. Когда папа был в Иране, у нас ковер знаете был какой? С потолка до пола и даже на этом не заканчивался. Персидский, потрясающий, бордового цвета. Папа рассказывал, что в Иране перед тем как ковер продать, его стелили на улице и по нему ходили прохожие.

А когда папа вернулся в Грузию, то целый год у него не было работы. А надо же было как-то жить. И тогда родители начали все продавать. Переехали в маленькую квартирку, надеясь потом перебраться в большую квартиру, но так там и остались: у папы уже были не те возможности.

Вообще, мы жили скромно – не наряжались как-то особенно, не покупали лишнего. Но обед у нас всегда был замечательный. Каждый день собирались гости. Такие интересные компании бывали: за стол садились по 10 человек.

Все это было заслугой мамы. Она нарочно приглашала к нам, только бы не отпускать из дома меня, хотела видеть, как я себя веду, что делаю. В этом смысле она была очень строгой.

У нас бывали и мои ровесники, и те, кто старше лет на 10. Могли в два часа ночи прийти, мама сразу накрывала на стол и садилась за пианино. А в доме был общий балкон, и все соседи, конечно же, слышали, что у нас проиходит. Но никто слова против не сказал! Наоборот, говорили: «Какое чудное пение! Пойте сколько хотите!»

У мамы был настоящий салон, хотя что это такое, мы тогда и не знали. Потом наши молодые гости выросли и стали художниками, поэтами, композиторами. И по прошествии времени восклицали: «Нани, оказывается, у тебя был салон!»

Тогда ведь никто не мог предсказать, кто из наших гостей кем станет. А сейчас уже никого и не осталось, кроме Гии Канчели.

А какие были друзья! Молодой Кока Игнатов, блистательный художник, был влюблен в мою ближайшую подругу Нину Месхишвили. Зураб Нижарадзе приходил, портретист, он тоже муж моей подруги.

Как-то подарил мне портрет – я с петухом. Фамилия моего мужа была Мамаладзе, это Петухов в переводе на русский. И Зураб написал на холсте: «Нани с петухом».

Мы шутили, рассказывали что-то. А мама строго следила за тем, как кто себя ведет. Не дай Бог, кто-то не так что-то сделал. Слово не то сказал или не те манеры за столом продемонстрировал. В итоге мама делала так, что этот человек второй раз у нас не появлялся.

Я уже потом ей сказала: «Мама, так жить нельзя». И она стала более терпима. Хотя говорила иногда: «Вот в наше время!» Мне так это странно казалось. А сейчас и я, глядя на ровесников моих внуков, иногда говорю: «Вот в мое время…»

В той 14-метровой квартирке на улице Грибоедова c нами жил и дедушка. Потом он начал «гастролировать» по домам своих детей.

Мне он помогал учиться – делал задания и по математике, и по литературе. А какие он сочинения писал, какие афоризмы использовал! А я стеснялась – знала, что учительница все равно не поверит, что это я так могла написать, и все дедушкины красивости убирала.

Когда возвращалась из школы, он встречал меня, сидя в кресле: «Что мы сегодня получили?» Я, потупив голову, отвечала: «Тройку». Дедушка начинал возмущаться: «Сукины сыны, как они посмели мне тройку поставить?!» Просто с ума сходил.

И отправлялся в школу. А там все ведь знали, какой он умный, образованный – и сами с ума сходили: князь пришел. «Позвольте мне посмотреть, что она написала», – говорил дедушка учителю литературы. И был в шоке, когда читал мои сочинения. Возвращался домой и ругал меня. Ведь у других внуков, за которых он так же делал уроки, дед был отличником. А тут – троечником.

Но я больше внимания уделяла музыке. Нельзя сказать, что была таким уж неспособным ребенком, просто мне было лень заниматься.

Я ходила в грузинскую школу, но учила и русский язык. Дедушка все время говорил по-русски. А еще – на французском и на латинском. Я деда обожала, и все его любили. Очень он остроумный был. Обожал писать шуточные стихотворения.

Мама, да и все мои тетки, тоже была с юмором. Особенно Кетеван – это было нечто! Она умела имитировать голоса. А как она пела! Но была очень несчастна – у нее умерли двое мальчиков, двое сыновей. Умницы были, ушли друг за другом. А потом и муж академик-гинеколог умер. Как она все это пережила?

Ее тоска не чувствовалась со стороны. Какой у нее был чудный характер! Мы все любили к ней ходить. «Ой, вот я сейчас тебе что-то приготовлю», – радовалась она нашему приходу. И бросалась угощать чем-нибудь, шутила. А на стенах висели фото всех ее ушедших. Но она не подавала виду, как ей больно.

Ее дочь уже была замужем, но каждый день приходила к матери. «Нани, ты должна ее ночью увидеть», – говорила мне сестра. На теле тетки синяки были, так она себя по ночам кусала от боли и тоски. А днем была само веселье.

Кетеван жила в доме с большим балконом, на который выходили двери соседей. Когда она выходила на этот балкон, то говорила: «Я иду на проспект Руставели».

Один сосед, молодой интеллигентный парень, постоянно был пьяный. И болел из-за этого. Тетка все время ему говорила, чтобы он бросил пить. «Ничего, тетя Кето, я умру и вас там увижу». А она отвечала: «Этого мне еще не хватало, там на тебя смотреть».

Моя мама тоже была остроумной. У нее были какие-то свои выражения. Во время войны она окончила техникум телефонный, не могла не работать. Мозги у нее были математические. Позже она и моей Эке помогала уроки делать.

Как-то мама подозвала меня: «Мамочка, я очень устала. Вырастила тебя – ты моя дочь, и это мой долг. Вырастила Эку. А кто эти дети?» Она имела в виду своих правнуков Левана и Георгия. Я отвечаю: «Ты что, шутишь? Это же твои правнуки!». «Они мои дальние родственники», – сказала она.

Когда Эка приводила к нам своих детей, мама говорила: «Как я рада, что они пришли. Но еще больше обрадуюсь, когда их уведут». И у нас тоже самое сейчас происходит. Мои правнуки не знают, кто я. Они мои дальние родственники. Теперь я понимаю, что мама имела в виду.

Так получалось, что во время наших бесед с Нани в ее доме не было никого. Может, это было совпадением. А может, моей героине самой хотелось, чтобы никто и ничто не отвлекали от путешествия по прошлому.

Потому мне запомнился день, когда едва мы начали говорить, как в дверь квартиры Брегвадзе кто-то позвонил. Нани сама открыла и через секунду представила мне неожиданного – по крайней мере для меня – гостя. Это был муж ее двоюродной сестры, Гурам Каландадзе. Он на протяжении двух, кажется, часов молча просидел в кресле. А когда монолог Нани, прерываемый моими вопросами, был закончен, батони Гурам попросил разрешения что-то добавить.

– Вы знаете, какая у них была квартира? 14 метров. Но – на улице Грибоедова. А тогда самой модной улицей Тбилиси был проспект Руставели. В самый главный день – 1 сентября, когда все возвращались из отпуска, загоревшие, похорошевшие горожане в белых костюмах расхаживали по проспекту.

А к Нани надо было только подняться по улице – и ты уже был у нее. По 10–14 у них человек собирались. Мама тут же накрывала на стол. И были песни, шутки, смех. Когда ее отец вечером возвращался домой, вся комната была заполнена народом. Он садился у выхода и слушал нас. Мог даже заснуть, так как уставал. Но он ни разу не сказал жене, чтобы она не позволяла нам собираться. Такой это был удивительный человек. Разумеется, у Нани просто не оставалось других вариантов будущей профессии.

Мне никто не говорил, что я должна стать певицей. Даже мама не думала об этом. Я должна была стать пианисткой, закончила консерваторию. И хорошо играла, выступала на концертах. Пока училась, то каждый день садилась за рояль. Но едва мама выходила из дома, например на рынок, я тут же бросала играть. И начинала петь. При этом фантазировала: воображала, что вокруг сидят выдающиеся певцы и музыканты. И я пела для них, у меня был настоящий сольный концерт.

Это была потребность – петь каждый день. Как только слышала, что мама входит в дом, то возвращалась к инструменту и играла классические произведения. А вечером снова пела – уже для наших гостей. С огромным чувством и любовью. Потому что видела, как они меня слушают. Это ведь очень важно – иметь хорошего слушателя.