Школа-студия МХАТ

В Школе-студии курс набирал знаменитый педагог Виктор Карлович Монюков.

Свидетельницей вступительных экзаменов была Юлия Фрид (дочь педагога по сценической речи Ольги Юльевны Фрид), ставшая впоследствии подругой Марины.

– Я училась в другом институте, но обожала ходить на экзамены в Школу-студию МХАТ. Совершенно не помню Марину на первых турах. Обратила на неё внимание чуть позже – уже во время главного конкурса, когда девочки показываются в первой половине дня, а мальчики – во второй. Просторный зал, длинный экзаменаторский стол, полукругом стоят стулья для абитуриентов… Публики видимо-невидимо – известные артисты, ведущие педагоги, студенты всех курсов и просто заинтересованные зрители типа меня.

Все занимают места, долго рассаживаются, и вот, наконец, в зал приглашают девушек, которые допущены к конкурсу. Для них это решающее испытание. Все понимают, что если ты понравился и прошёл, то общеобразовательные экзамены тебе уже не страшны.

Среди довольно скромно одетых девушек я заметила одну с потрясающей прической кудряшками, в чём-то очень элегантном сверху и в туфлях на шпильках. Когда пришла её очередь, она прочла отрывок из романа «Угрюм-река» и потом какое-то стихотворение. Слушали её внимательно и благосклонно, не прерывали. И тогда она, уже ощутив себя победительницей, вернулась на место и села, закинув ногу на ногу.

Моя мама, которой Марина уже тогда понравилась, стала делать ей знаки: мол, сядь нормально, по-человечески. Но это было уже бесполезно… Марина гордо взирала на своих конкуренток и осматривала педагогов так, как будто осчастливила их своим высочайшим присутствием. Потом уже в коридоре состоялся разговор.

– Марин, ты читала хорошо, все замечания учла, – говорила ей моя мама. – Но почему ты так сидела? Что за нахальная поза? Я же тебе подмигивала.

И Марина в ответ:

– Ольга Юльевна, вы знаете, я не видела ничего, что вы мне показывали, я была в полном зажиме.

– В зажиме?!!

– Вы не поверите. Для меня зажим – это полный разжим.

Это стало крылатым выражением.

И ещё я вспоминаю одну историю того лета. Дело было так. Марина и её бабушка Анастасия Ивановна сразу после экзаменов поехали отдыхать в Феодосию. И встретили на пляже… Монюкова. Как оказалось, он привёз на гастроли свой театр – Новый драматический. Играли «Шесть персонажей в поисках автора» Пиранделло. Одной актрисе потребовалась срочная замена. Поэтому встрече с Мариной Виктор Карлович обрадовался вдвойне:

– Будет тебе актёрское крещение, – сказал он. – Вечером играешь у нас в спектакле. Роль небольшая и почти без слов. Это роль проститутки.

Потом оглядел её с головы до ног:

– Костюмчик только не твоего размера. Что мы на тебя наденем?

Но Марина не растерялась:

– Виктор Карлович, что вы думаете, у меня одежды для проститутки не найдётся!

Эта фразочка тоже прочно вошла в наш лексикон. А тогда Монюков расхохотался, и вечером Марина, действительно, спасла спектакль…

В сентябре началась учёба. И Маринина абсолютная непосредственность вперемежку с безудержным темпераментом стала выплёскиваться при самых неожиданных обстоятельствах.

На занятиях по сценречи все должны были переписывать от руки длинные-предлинные фразы Толстого и Достоевского. Читали эти тексты вслух, учились распределять дыхание и голос, ставить на место логические ударения. Потом бумажками менялись. Марине попалось: «Как чувствуешь себя сегодня, mon cher?» или что-то в этом роде. «Mon cher», написанное от руки – представляете себе? Вот Марина гордо и прочла: «шоп свеч».

– Что, Мариночка? Ещё раз, пожалуйста, – перебила её Ольга Юльевна.

Маня набрала воздуха и повторила, стараясь как можно легче и незаметнее «проскочить» непонятное выражение.

– Марин, какое еще «шоп свеч»? Что это значит?

– Не знаю, у меня так в листочке написано, – и Голуб протягивает листок.

– Марина, это по-французски «mon cher»!

Разумеется, в тот же день история облетела весь институт.

На втором или на третьем курсе Марина попросила отрывок по сценречи на преодоление. Моя мама дала ей финал «Анны Карениной». Стали разбирать, репетировать:

– Следи за руками. Каренина аристократка. Её фразы и жесты довольно сдержанны.

Марина старалась. Но на экзамене раздухарилась. Она читала: «…когда Анна не застала Вронского, а получила только его небрежным почерком написанную записку, воскликнула: “Так, я этого ждала!”». И вдруг со всей силы хлопнула себя рукой по бедру. На что Виктор Карлович Монюков во всеуслышание заметил: «Нееет, Этот поезд её не задаааавит. Этот поезд она сама остановит!»

А на экзамене по вокалу Марина однажды пела военную песню:

 
Иди, любимый мой, родной!
Суровый день принёс разлуку…
Враг бешеный на нас пошёл войной,
Жестокий враг на наше счастье поднял руку.
Иди, любимый мой, иди, родной!
 

Марина объявила название песни «Прощание». И первая же строчка: «Иди, любимый мой, родной!» прозвучала с интимно-призывной интонацией.

– Посмотрите, она ведь не на войну провожает мужчину, она манит его к себе, – прокомментировал эту неожиданную трактовку Монюков.

И действительно, она пела: «Иди, любимый мой, родной», а в это время манила его рукой: дескать, иди ко мне, подойди поближе.

И, как ни странно, такое исполнение было принято на «ура!».

Обязательным предметом для будущих актёров был французский язык.

Все слушали хит Джо Дассена Champs-Élysées. Конечно, и представить себе не могли, о чём идёт речь. И Паша Каплевич спросил:

– Марина, а Шанзализэ – это что такое?

Маня, не задумываясь, ответила:

– Ну, как что такое! Ты что, не понимаешь? Это же «Элиза, дай мне шанс!».

Марину Голуб и Павла Каплевича, теперь известного художника и продюсера, ещё со студенческих лет связала крепкая дружба. Правда, в разные времена отношения этих сверхтемпераментных людей бросало от любви до полного отторжения, от душевной близости до неприкрытого конфликта.

А началась эта дружба весьма спонтанно.

– 31 августа 1976 года я, уже будучи первокурсником, впервые переступил порог общежития, – вспоминает Павел Каплевич. – И там среди вновь прибывших студентов, среди сваленных тюков и чемоданов крутилась какая-то такая громкая девушка (то ли в гости к кому-то зашла, то ли решала важный вопрос – понять было трудно). Но она держалась так, словно была в этом общежитии важным человеком. Я спросил у ребят: «А кто это?» Мне ответили: «Марина Голуб. Она у Монюкова учится на актёрском…»

То есть она была старше нас на один год и, как позже выяснилось, обязалась взять шефство над первокурсниками…

Возможно, что помощь была колоссальной, но я запомнил другое – нечеловеческий наряд Марины. Ходила она в модной кофте, а главное, в джинсах, что мне казалось атрибутом просто невероятной роскоши (я ведь из Туапсе приехал).

Тогда в ходу крутилось выражение «мерный лоскут». И Марина все годы учёбы напоминала мне бесконечный мерный лоскут, потому что на ней были все мыслимые и немыслимые ткани, которые нигде нельзя было купить. Оказалось, что поиском тканей занимается её мама, которая сама же и прекрасно шьёт…

К слову, кто бы ни говорил о Марине Голуб, – все непременно восхищались её чувством стиля, умением быть модной даже во времена абсолютного дефицита. Она выделялась всегда. И лишь однажды тот самый «стиль» сослужил ей дурную службу. На третьем курсе Марина получила тройку на каком-то экзамене и соответственно лишилась сорокарублёвой стипендии. Тогда Ольга Юльевна Фрид направилась в учебную часть защищать свою любимицу:

– Её нельзя оставлять без стипендии! Девочка нуждается! Дайте ей стипендию!

– Ольга Юльевна, вы ничего не путаете? Это Голуб нуждается? Посмотрите, как она одета. Так даже во МХАТе никто не одевается.

– Что вы об этом знаете? – горько ответила Фрид. – Да ей мать из лоскуточков шьёт.

…Все эти анекдотичные истории известны благодаря самой Марине Голуб: она многократно вспоминала их на разных посиделках, всегда дополняя новыми подробностями. И мимолетный эпизод из студенческой жизни в её устах превращался в концертный номер, а воспоминание о какой-либо мелкой ссоре напоминало античную трагедию, в которой было место всему: и острым характерам, и столкновению интересов, и ревности, и слезам, и, конечно же, злому року. Одним словом, актриса…

На первом курсе поехала с приятелем в Ленинград. Поезд возвращался в Москву в предрассветные часы, до начала дня было ещё далеко, и ребята, присев на лавочку, уснули в зале ожидания. Спустя час Марину кто-то похлопал по плечу. Она открыла глаза и увидела перед собой… Монюкова.

– Ой, Виктор Карлович…

– А вы на первую пару не опоздаете? – в присущей ему ироничной манере поинтересовался руководитель курса.

Студентка готова была провалиться сквозь землю.

– Как могло случиться, что Монюков поехал в командировку да к тому же мимо нашей лавочки! Я ведь накануне отпросилась у него с занятий, сказав, что заболела, – рассказывала Голуб.

Интересно, что сам Виктор Карлович ни разу не припомнил ученице того случая. Да и зачем? Свободолюбие в Школе-студии базировалось на доверии. Доверие приводило к дружбе. Дружба сохранялась годами…

– Я ещё застала мхатовских стариков, – говорила Марина Голуб. – На моём курсе преподавал Виктор Яковлевич Станицын, который взял меня под своё крыло, очень многому научил. Или вспомнить, например, замечательную Киру Николаевну Головко – актрису неземной красоты, чья душевная простота и сердобольность на протяжении всех студенческих лет внушали тебе спокойствие: раз в Школе-студии есть такие люди, то здесь ты не пропадёшь…

Знаете, это же очень важно, особенно в начале пути, когда кто-то начинает в тебя верить. И Кира Николаевна верила, а до встречи с ней я всё время немножко кого-то раздражала. То ли из-за того, что я и тогда была крупная, то ли из-за того, что громкая, то ли из-за того, что выглядела старше своих лет… Короче говоря, я никак не вписывалась ни в одну из компаний. Но нашёлся человек, который сказал: «Ты хорошая и талантливая. Всё хорошо. Не смотри ни на кого – смело иди вперёд»^[3].

Кира Головко и сама не забыла ту первую встречу:

– Монюков взял к нам на курс девочку, которая сразу обратила на себя внимание. Она была яркая, эксцентричная, говорила хрипловатым басом… На мой вопрос: «Деточка, ты что, куришь?» – ответила: «Нет, что вы, я давно уже бросила». Делала из себя этакую важную даму.

Из воспоминаний самой Марины: «С самого начала обучения наш руководитель курса Монюков застращал студенток, что, если что – беременных будет безжалостно исключать: “Имейте в виду, вам придётся взять академический отпуск, а на следующий год, когда вернётесь, вы уже никому не будете нужны, на чужой курс вас не возьмут”.

Помню, как ходили в гости к Кире Николаевне, которая жила в роскошной шестикомнатной квартире в доме на набережной. И каждый раз, как только вечер достигал своего апогея и студенты потихоньку расползались по комнатам, бдительная Кира Николаевна начинала обход, чтобы дело не дошло до греха. “Ребята, не уходите далеко, – повторяла она, собирая нас, полупьяных. – Сейчас будем чай пить”.

Однажды Кира Николаевна оставила у себя ночевать пьяного студента. Утром она на цыпочках вошла в спальню, чтобы взять из шкафа какие-то вещи, но вдруг парень открыл глаза. И Головко прошептала: “Спите, спите, Мишенька. Ничего, ничего”. На что студент радостно ответил: “Как ничего?! Это было отлично, Кира Николаевна!”»

«Сколько мгновений счастья было связано с теми посиделками! Я бы всё отдала, чтобы еще разок, хотя бы на пять минут, вернуться туда», – говорила потом Марина.

* * *

Из воспоминаний Юлии Фрид: «Родители купили нам путевки в Вороново. По тем временам Вороново – предел мечтаний! Правда, в новом корпусе – из стекла и мрамора – места для нас не нашлось, мы жили в стареньком флигеле неподалёку, а в новый ходили тусоваться.

Я во всём хотела подражать Марине, поскольку мне она казалась эталоном красоты, раскованности и так далее. Я отставала по всем статьям, а она меня “тянула”.

В первый же день Марина встретила двух знакомых мальчишек, которые, как короли, жили в новом корпусе. Правда, принцами для нас они так и не стали. Скорее, они были принцами друг для друга.

Больше всего меня поражала безграничная Маринина общительность. Например, садились мы утром завтракать. Она поворачивалась к соседнему столику:

– Здравствуйте, а мы ведь вчера с вами виделись… Помните?.. Я тоже рада с вами познакомиться. Какое счастье, что вы здесь отдыхаете. И мы здесь отдыхаем. Как погода? Мне тоже кажется, что отличная! Я Марина, а это моя подруга Юля. Учусь в Школе-студии МХАТ. Актриса… Будущая. Хотя будущих актрис, как вы знаете, не бывает…

И вдруг: “А передайте мне, пожалуйста, солоночку”.

Я спрашивала:

– Марин, а почему нельзя просто попросить солонку?

В ответ она только недоуменно разводила руками.

После поездки в Вороново мы, конечно, были уже неразлучны, образовалась общая компания».

Вспоминает Павел Каплевич:

– Летом я возвращался домой к родителям и начинал страшно скучать, поскольку для меня в Туапсе подходящей компании не было. Среди всех моих одноклассников несколько человек к тому времени сидели в тюрьме, другие работали чернорабочими в порту, и только лишь одна девушка варила кофе на набережной. Это считалось сложившейся карьерой…

Я ждал только одного: когда придёт московский поезд и из него выйдут Маринка Голуб, Юлька Фрид, Сашка Балуев, Степка Старчиков.

Первым делом ехали ко мне, располагались в доме, а потом, накормленные и переодетые, шли на пляж. Вся компашка резко выделялась среди местного населения. Однажды мы с Сашкой вышли из дома в одних только шортах, без маек. И на первом же перекрестке нас остановила милиция, поскольку это считалось антиобщественным поступком. На пляже – пожалуйста, ходи как хочешь, а на центральных улицах – ни в коем случае!

Отвели в участок, провели беседу и отпустили.

Но Маню это не насторожило. Дело в том, что её мама умела шить из каких-то трикотажных трусов экстравагантные топики, которые держались на одной резиночке. Кроме того, привезла она с собой и короткие белые шорты, которые едва-едва прикрывали ей попу. Мы ей говорили:

– Марин, тебя арестуют.

– С какой стати! – И она уверенным шагом шла вместе с нами.

Местные бабки, чуть не падая в обморок, успевали её щипать за все места и кричать истошно:

– Проститутка!

Надо сказать, что к своему внешнему виду Марина относилась внимательно при любых обстоятельствах. Повсюду она носила с собой иголочку и маленький ножик. Это были её инструменты борьбы с ленинградской тушью. Иголочкой она расправляла накрашенные ресницы, а ножичком их подкручивала. Я видел, как она это делала. Зрелище не для слабонервных.