О вкладе Э. С. Маркаряна в разработку теоретико-методологических основ культурологического исследования искусства
^{Л. М. Мосолова. (г. Санкт-Петербург).}

Первые статьи по культурологии искусства появились в нашей стране в 80-ые годы XX века, когда активизировалась система теоретического изучения феномена культуры.

В эти годы Э. С. Маркарян был председателем секции теоретических проблем культуры в Научном совете Академии наук СССР. Члены секции работали в рамках реализации комплексной программы «История мировой культуры», руководимой директором Государственного Эрмитажа Б. Б. Пиотровским. На базе этого Научного Совета в 1987 году был проведен симпозиум, посвященный исследованию места искусства в системе культуры, его взаимосвязям с другими сферами культуры. По материалам симпозиума под патронажем Б. Б. Пиотровского и Э. С. Маркаряна был издан инновационный для того времени по своему научному содержанию сборник «Искусство в системе культуры»^[22]. Его ответственным редактором был М. С. Каган, а предисловие к нему написал Э. С. Маркарян.

Эта знаковая для многих исследователей искусства книга включала в себя обсуждение широкого круга методологических и теоретических вопросов, связанных с трактовкой своеобразия места и функций искусства в культуре. Методологическим основанием для обсуждения этих вопросов стала концепция культуры Э. С. Маркаряна. Искусство рассматривалось им в качестве одного из звеньев культуры, «понятой как система надбиологически выработанных средств и механизмов освоения и преобразования человеком действительности»^[23]. Такое понимание, по мнению Маркаряна, позволяет соотнести искусство как соответствующий регулятивный механизм, определенным образом стимулирующий и программирующий человеческую деятельность, с иными компонентами культуры.

Именно тогда в докладе и соответствующей статье М. С. Кагана в основательно аргументированном виде появилось суждение об искусстве как «самосознании», «коде», «зеркале культуры», которое впоследствии было широко воспринято философско-культурологическим сообществом страны^[24]. Блестящие статьи Б. М. Бернштейна, Г. Ф. Сунягина, Ю. М. Шора, В. Е. Гусева, Л. Н. Столовича, А. С. Мыльникова и других авторов были посвящены отдельным видам искусства, их функциям в культуре и отдельным аспектам теории художественной культуры. Это был новый опыт прочтения явлений искусства в культуре. В частности, рассматривая пространственные искусства в этом теоретическом ракурсе, Б. М. Бернштейн заключал: «Визуальный образ – неповторимый в синхронной полифонии своих частей, остановленный и тем самым открытый для сколь угодно долгого контакта и проникновения, откровенно обнаженный в своей предметности, конструктивной логике прелести, распахнутый в глубины духа, меняя свое место и функции в культуре, неизменно сохраняет за собою функции ее формирования и выражения, не выполнимые никаким другим путем»^[25].

Не менее важным стало обсуждение вопросов включения искусства в систему общественных связей, а также изучения характеристик художественной культуры различных эпох и народов, социокультурных тайн художественной деятельности (Л. А. Закс, В. В. Селиванов, В. В. Прозерский, Н. А. Хренов, Т. А. Славина и др.).

Заманчивой перспективой тогда казалась идея выработки специфического культурологического подхода к интерпретации произведений искусства. Как и предполагал Э. С. Маркарян, создание основ культурологической теории искусства стало первым этапом целостного и разностороннего рассмотрения проблем искусства как феномена культуры, что привело к своего рода «пусковому эффекту» и стимулировало многие исследования об искусстве в методологическом, теоретическом и конкретно-историческом планах^[26]. Показательной в этом отношении является учебная литература, подготовленная в Герценовском университете в разные годы^[27]. Впоследствии многие идеи и положения, содержащиеся в инновационном издании «Искусство в системе культуры» стали хрестоматийными.

Нельзя не сказать о том, что Э. С. Маркарян внес существенный вклад в науку, разработав методологию анализа индивидуально-неповторимого опыта народов, зафиксированного в этнокультурных традициях, в том числе – художественных. Эта методологическая проблема относилась тогда к числу наименее разработанных. Он подверг критике Баденскую школу неокантианства и прежде всего главного ее представителя – Г. Риккерта, который противопоставил идиографический (индивидуализирующий) метод номотетическому (генерализирующему) и тем самым искаженно выразил задачу индивидуализации объектов исторического исследования и практически завел ее решение в тупик. Маркарян выявил особый вид анализа этих объектов. Он базируется на обобщении данных объектов изучения в присущих им регионально заданных пространственно-временных координатах. Этот вид анализа был назван «генерализирующей индивидуализацией» и получил самостоятельный логико-методологический статус. Синтез методов генерализации и генерализирующей индивидуализации способен выразить как общие универсальные черты культурных систем, так и их локальные индивидуальные особенности. Таким образом, в рамках единой понятийной схемы были выделены «общие» и «локальные» исторические типы культуры. Предложенная методология оказалась особо продуктивной в изучении истории мировой художественной культуры. Она была применена в коллективных структурно-типологических исследованиях историко-культурного развития человечества, предпринятых в 1980-х – начале 90-х гг. в Ленинградском государственной университете под руководством М. С. Кагана^[28].

Целая серия диссертаций по проблемам истории региональных художественных систем, написанных в последние двадцать лет, продемонстрировало нам фундаментальное значение маркаряновского принципа дифференциации общих и локальных исторических типов культуры для конкретных исследовательских практик искусствоведов, археологов, этнографов, литературоведов, фольклористов.

Отмечу также, что большое значение имел предпринятый Э. С. Маркаряном анализ причин трансформации различных культурных традиций. Им были выделены различные типы культурной трансформации – спонтанная, стимулированная, смешанная. Эвристические возможности этой типологии были убедительно продемонстрированы в фундаментальных работах В. М. Массона о первых цивилизациях человечества и культурогенезе народов Центральной Азии^[29]. Уникальным произведениям искусства в них уделялось пристальное внимание как маркерам-выразителям культурных трансформаций различного масштаба.

Несмотря на продуктивность разработанной Э. С. Маркаряном методологии культурологического исследования художественных систем, она не применяется в массовых изданиях по истории мировой художественной культуры. Особенно это относится к учебной литературе. Разные версии такой истории МХК по-прежнему ведут читателя по «коридорам» отдельных видов искусства и не дают целостного представления об общих и уникальных чертах творчества народов в различные культурные эпохи, выраженного в интегративном, «волшебном зеркале» множества искусств.

В значительной степени эта ситуация связана с непониманием, во-первых, самого феномена культуры и, во-вторых, места искусства в культуре.

С одной стороны, в общественном сознании существует традиция использования слова «культура» в самых разнообразных сочетаниях, свидетельствуя о поразительно широком смысловом диапазоне идеи культуры (например, «сельскохозяйственная культура», «этническая культура», «культура города», «культура детства», «физическая культура» и т. д.). Это неудивительно, потому что любая сфера человеческой деятельности имеет свою специфическую культурную практику.

Размышляя о культуре как целостном системном образовании, Э. С. Маркарян выделил три базовые подсистемы культуры – природно-экологическую, общественно-экологическую и соционормативную. Далее, углубляя познание сложнейшей структуры культуры, он выделили еще «несколько других подсистем: культуру личности, политическую культуру, культуру управления, материально-производственную культуру, научно-образовательную культуру, художественную культуру, демографическую культуру, культуру войны, культуру мира, прогностическую культуру, а также подсистему культуры, которой задаются общие принципы разрешения кризисных ситуаций»^[30].

С другой стороны, наряду с отмеченной выше традицией бок о бок существует крайне узкое понимание культуры – редукция ее к искусству. «И никто при этом, – восклицал Э. С. Маркарян, – не задумывается об этом терминологическом парадоксе!»^[31].

В последних своих работах он считал сведение культуры к искусству «как иррациональный феномен и ярчайшее проявление кризисного сознания»^[32]. По его мнению, «данная традиция имеет исключительно негативные последствия», ибо «она крайне искажает восприятие социокультурной реальности»^[33]. Получив широкое распространение (в том числе через ЮНЕСКО), эта традиция «является одним из каналов ментального разоружения человеческого рода»^[34].

На Первом культурологическом конгрессе в Санкт-Петербурге в 2006 году Э. С. Маркарян подчеркивал, что управлением культуры занимаются все правительственные и общественные организации, а не только Министерство культуры, озабоченное проблемами развития учреждений искусства, охраны художественных памятников и функционирования музеев. Однако за три года в общественном сознании ничего не изменилось в направлении адекватного понимания феномена культуры. Вместе с тем примитивизировалось и понимание места и роли искусства в передаче молодому поколению базовых ценностей и в целом совершенствования духовной культуры человека.

В заключении подчеркну, что возвращение к фундаментальным идеям культурологии искусства Э. С. Маркаряна весьма актуально как для развития современного научного искусствоведения, так и для осуществления адекватной культурной политики государства и становления гражданского общества. Очевидно, что сегодня культурологам страны крайне необходимо практически решать вопросы массового культурологического просвещения. И роль научного наследия Э. С. Маркаряна в этом процессе представляется чрезвычайно важной.

Культура как «оружие массового поражения»
^{А. Я. Флиер (г. Москва).}

Суждения о культуре как об источнике насилия плохо укладываются в устойчивый стереотип представлений о культуре как средстве облагораживания человека, придания ему именно человеческих свойств, отличающих его от животного. Первым вопрос о культуре как инструменте насилия над человеческой психикой поставил Фрейд, позднее проблему культуры как дискурса власти – насилия общества над личностью – рассмотрел Фуко. Таким образом, был актуализирован вопрос о том, что выразительным отличием человека от животного является практика применения насилия по причинам, выходящим за рамки непосредственных нужд пропитания и размножения, но в целях обеспечения торжества коллективных интересов общества над потребностями отдельного индивида. Эту интенцию осмысленного подчинения личности обществу в свое время Энгельс определил в качестве свободы как осознанной необходимости, а мы нынче называем культурой. На самом деле культура – это не более, чем программа поведения, подчиняющая интересы индивида интересам коллектива, побуждающая его действовать в интересах коллектива (что называется «добром») и осуждающая любые действия иной направленности (что называется «злом»). И никогда наоборот. Вся история культуры – это конкретно-исторические социально-организационные формы реализации этой программы, а также символические формы ее рефлексии и пропаганды, красиво определяемые как духовность. Но всегда ли эта программа поведения ведет к высоко духовным результатам?

Обзор мировой истории приводит нас к выводу, что именно культура исторически являлась наиболее значимой и универсальной причиной социального насилия. Мы воспитаны на марксистской установке, гласящей, что все в истории совершалось по причинам непосредственно или опосредованно экономически детерминированным. Так ли это? Наверное, и в арабских завоеваниях раннего средневековья и в крестовых походах экономические интересы тоже играли какую-то роль, но она была малозначимой по сравнению с соображениями культурно-идеологическими. Предположим, что Америку открывали и завоевывали из экономического интереса. А ради какого интереса убивали тысячи аборигенов и выкорчевывали индейские культуры? Причины Первой мировой войны, судя по всему, были действительно в основном экономическими, но это не столь очевидно в отношении Второй мировой. Вторая мировая война была конфликтом трех культурных миров – коммунистического, национал-социалистического и либерально-демократического – трех разных моделей социальной справедливости, возникших в развитие импульса, заданного Просвещением. Можем ли мы игнорировать серьезнейшие культурные основания этого конфликта?

А по какой причине резали гугенотов в Варфоломеевскую ночь? Зачем инквизиция сжигала на своих кострах десятки тысяч людей? Католическая церковь была экономически заинтересована в этом? По какой причине уничтожили 6 миллионов евреев в последнюю войну? Их хотели ограбить или они были политически нелояльными? Нет, мы знаем, что причиной всех этих убийств была преимущественно культурная неприязнь к жертвам расправы. То, что по отношению к палачам они были культурно чужими. Более того, в исторической социальной практике человечества можно выделить и особый вид насилия, имеющий исключительно культурные причины – это ритуальное жертвоприношение. Убийство, совершаемое ради культурных целей, в культурных интересах общества. Об этом писал Рене Жирар.

Наконец, приведу еще один показательный пример. По какой причине распяли Иисуса Христа? Экономической или политической, как это стало модно обосновывать после Эрнеста Ренана в материалистических интерпретациях евангельской истории? А вот в самих евангелиях прямо говорится, что Иисуса приговорили к смерти по причине неприятия его религиозно-культурной программы. Спаситель был послан на казнь по культурным основаниям, как культурно чуждый, «другой».

Надеюсь, что этих примеров достаточно для того, чтобы признать культуру не только средством облагораживания человека, но и причинной для его уничтожения. Причем очень веской причиной. Одной из самых убедительных. Быть может, ни по каким иным причинам в истории человечества не убили так много людей, как под влиянием культурной неприязни. В этой связи следует особо отметить, что культурные основания, как правило, вели к массовым расправам. Чтобы ограбить, достаточно убить одного человека. Чтобы достичь культурного эффекта требовалось убивать тысячи. Культурные основания мотивируют именно массовое насилие.

Может быть, такие плохие культуры были только у некоторых народов, а у других хорошие? Действительно, по степени жестокости можно выделить отдельные культуры, отличавшиеся особенным изуверством. Например, индейцев Америки. У североамериканских индейцев было принято казнить не путем нанесения смертельной физической травмы, а посредством провоцирования сильнейшего болевого шока. Человек должен был умереть от собственного крика. И это не страшные психопатические фантазии свихнувшихся вождей, а нормальный этнографический обычай. Впрочем, как и каннибализм. На таком фоне доктор Гильотен, которому приписывают изобретение гильотины, выглядит потрясающим гуманистом. Ведь он предложил механизм казни, не причиняющей особенных мучений. Но, увы, при всем различии в формах проявляемой жестокости в истории не было культур, принципиально выделявшихся своим гуманизмом. Гуманистами были только отдельные люди, типа доктора Гильотена.

Кстати, а какова природа самого изуверства? По какой причине жертву нужно было не просто убить, но и замучить? Увы, по причинам культурным. Просто убийство – это вульгарно. Культурно – когда убийство является особо квалифицированным по своей сложности и мучительности. Всем известны научные теории, объясняющие склонность к жесткости психическим расстройством. Тогда можем ли мы считать аграрные и ренессансные общества состоящими сплошь из сумасшедших? Были ли сумасшедшими тысячи людей, собиравшихся на площади, чтобы посмотреть, как кого-то четвертуют или сжигают? Или причины жестокости были все-таки культурными? И эта жестокость имела объективные культурно детерминированные функции и преследовала осмысленные культурные цели. И люди, собиравшиеся поглядеть на публичную казнь, были абсолютно психически здоровыми и культурно адекватными своему времени.

В этой связи возникает и такой аспект проблемы. Известно, что в Варфоломеевскую ночь расправу над гугенотами творили в основном не профессиональные военные, а обычные мирные парижане. Чем можно было вызвать такой воинственный ажиотаж лавочников, не получавших от этого никакого барыша? Только культурными основаниями. Только отстаиванием своей католической культурной идентичности в борьбе с чуждой гугенотской. То же самое можно сказать и о любых национальных погромах. Во всех них культурная идентичность отстаивается с помощью топора. А по какой причине произошло 11 сентября 2001 года в Америке? Террористы за деньги боролись? За изменение политического курса? Нет. Они проявляли культурную неприязнь к Америке. Отстаивали свою культурную идентичность на фоне западного культурного доминирования. И не более того.