С середины XIX в. интерес к семейским усилился. Один из известных этнографов того времени С. В. Максимов в 1861 г. посетил забайкальские старообрядческие села. В целом он пишет о том же, что и его предшественники:

«В нашей дорожной книжке по горячим словам записались следующие строки (16 января 1861 года) – «Сибирским народом недовольны, как бичурские семейские, так и мухоршибирские. Встанет сибиряк – чай пьет, в поле идет – глядишь опять домой тащится есть; в вечеру опять дома чай пьет. Хозяйство для них второе дело. Опять же у нас молодяк до 20 лет водки не смеет пить, а у тех ему и в этом воля. Казаки же народ совсем гиблой и недомовитой; ни в чем они на нас не похожи»» (Максимов 1871, ч. 1, 324–325).

«… При сытой и обеспеченной жизни и при некоторой свободе ее (в последнее время) эти семейские выродились в людей замечательно крепкого и красивого телосложения; женщины поражают красотой лиц и дородством тела. Сибиряки, хотя и прозвали их «в остро головыми сычами» (за довольно верную и приметную особенность), далеко уступают им в дородстве и силе. Женщины вольны на словах и на деле, мужчины отличаются все до единого бойкостью языка и свободой в разговорах. Про Россию и про своих там единоверцев знают всю подноготную, не теряя общений и сближений; сами по себе остались верны старой вере и старым обычаям <…> (Максимов 1871, ч. 2,218–219).

Новым в книге С. В. Максимова было то, что в ней впервые рассматривается вопрос об истории их переселения на основе свидетельств, записанных от самих старообрядцев, что в дальнейшем стало одной из основных тем исследовательских работ.

Первую собственно научную поездку к семейским совершил граф П. А. Ровинский. Известный этнограф и филолог, проводивший экспедиции на свои собственные средства, он специально приехал в Забайкалье для изучения фольклора и языка русского старожильческого населения, без чего, по его мнению, невозможно было понять культуру славянских народов.

П. А. Ровинским было написано несколько статей, в которых опубликованы не только наиболее ранние записи семейского фольклора: песни, духовные стихи, устные рассказы, заговоры – но и описаны ситуации общения одного из образованнейших людей России с забайкальскими старообрядцами. Дело происходит в Бичуре, где П. А. Ровинский прожил большую часть времени, которую он провел у старообрядцев, квартируя у се-мейских-беглопоповцев.

«Накануне Преображенья я отправился ко всенощной в единоверческую церковь. Народу было очень немного… Другой напев с сильным ударением в нос, множество лишнего против нашего православного служения делало всю службу мало понятною. Она шла около трех часов. Воротившись домой, я застал своих хозяев не спящими.

– Где погулял, Аполлонович? – спрашивает меня Евсей.

– У всенощной – отвечаю ему.

– Не уж кончилась так скоро? А ты вот посмотри, как у нас будет.

Я ушел в свою комнату, а тут началось чтенье.

В 11 ч. ко мне вошел Евсей, одетый в черный нанковый халат, подпоясанный черным же бумажным кушаком, гладко причесанный.

– Вот, а я иду на моленье, ты заметь, сколько теперь часов, а потом поглядишь, как ворочусь.

Утром давно уже рассветало и солнышко взошло, я еще вставал и ко мне опять зашел Евсей, так же как вчера, одетый и приглаженный.

– Что это ты, опять на моленье? – спрашиваю его.

– Нет, я только что с полуношницы.

Было уже половина 6-го» (Ровинский 1873, № 2, 99– 101; № 3, 119).

Для П. А. Ровинского его хозяева были одним из основных источников этнографического и фольклорного материала. Видимо, немало вечеров он провел за чашкой чая с Акулиной, женой Евсея, расспрашивая ее об обрядах, преданиях, слушая песни и духовные стихи. Это общение, искренняя симпатия к семейским позволили ему так завершить одну из своих статей:

«В настоящее время семейские, стоя вне общего образованья, представляют весьма пригодную среду для своих начетчиков, для которых это ремесло доставляет хлеб. <…> Но это все только до времени: крепкая натура семейского не порабощена, не подавлена ими. Они, можно сказать, не имеют никакого влиянья; они нужны для того только, чтоб показать, что семейский составляет нечто особенное, отдельное от остальных, а в этом обособленье, как я уже замечал, лежит принцип более гражданский, чем религиозный. Поэтому, мне кажется, что не религиозная пропаганда может слить семейских с остальным населением, а мерами чисто светскими можно возвратить их в лоно православной церкви. Оставьте их в покое, заботьтесь больше об своих, разлейте больше свету и благосостоянья между своими, семейский не отстанет» (Ровинский 1873, № 3,133).

В последнее десятилетие XIX века в Кяхте (город на границе с Монголией) работал известный врач и антрополог, поляк Ю. Д. Талько-Грынцевич (см.: 1898). Он оставил интересные воспоминания об этом периоде своей жизни, и в которых, в частности, писал:

«Почти каждый год я выезжал на рекрутский набор. <…> В первые годы такие выезды на набор меня интересовали. Я узнавал край, людей, их отношения. В одной из самых больших деревень, заселённой староверами, Бичуре (Верхнеудинский округ), имеющей улицу длиной 12 километров и до семи тысяч жителей, я первое время делал антропологические исследования, тем более что население имело много старинных славянских черт без позднейших азиатских наслоений, было высокого роста, сильного крепкого телосложения и обращало на себя внимание прекрасными типами блондинов. Это был достаточно чистый тип без примеси так распространённых среди русских монгольских, финских или татарских черт. <…> Староверы отличались трезвостью и воздержанием. Родители, заботясь о судьбе своих детей, к 14–16 годам обычно соединяли их в браки, которые отличались исключительной плодовитостью. При выборе играло роль здоровье и происхождение из семей, не обременённых ни одной наследственной болезнью. Дети, рождённые в таких браках, отличались исключительным здоровьем. Часто встречались семьи, имеющие по 12 детей, я видел и таких женщин, которые в течение жизни имели от 20 до 24 детей… Несмотря на смерть множества детей, в основном от оспы, дизентерии, дифтерии, рождаемость превосходила смертность. Я не видел людей более здоровых и неутомимых, чем эти сектанты. Они были знамениты своим трудолюбием. <…> В торговле семейцы сообразительные и ловкие, каждый готов обмануть, однако у себя дома очень приятные и гостеприимные. Во время рекрутских наборов в Бичуре я провёл с ними за беседой не один вечер. Любимой темой их разговора обычно были религиозно-догматические дискуссии <…>» (Талько-Грынцевич 2000, 57–59).

Как врач, в своих воспоминаниях Ю. Д. Талько-Грынцевич обращает внимание прежде всего на здоровье семейских, вслед за остальными путешественниками он пишет и об их гостеприимстве, а мотив сообразительности, предприимчивости приобретает у него новую окраску – «ловкость» в торговых делах.

Еще один известный этнограф конца XIX века, Г. М. Осокин, изучая быт и культуру приграничного населения Забайкалья, долгое время работал среди семейских, записывая их сказки, заговоры, предания и обычаи. Его исследование во многом сравнительное. Именно поэтому он показывает семейских через их взаимоотношение с «сибиряками», другими русскими старожилами:

«Совместная жизнь сибиряка и семейского, несмотря на общность интересов, занятий, условий жизни и прочее, тем не менее далеко не одинакова. Стойкость убеждений семейского, его особенный взгляд на жизнь поставили последнего в некоторую отдаленность от сибиряка. В особенности это заметно в взаимных отношениях. <…> Если сибиряк относится к семейскому в большинстве безразлично или с некоторым недоверием, то семейский даже не скрывает своего полного неуважения, а также и презрения к сибиряку. <… > Сибиряк привык видеть в каждом семейском воплощение хитрости, обмана и бояться его как искусного вора и вообще, отдавая должное его силе и ловкости, боится какого-либо насилия и мести. В некоторых отношениях боязнь его не плод фантазии. <…> Ведя более правильную жизнь, не злоупотребляя вином, табаком, распутством, семейские дали краю крепкий, здоровый, сильный и красивый тип населения. И это тем резче выделяется и бросается в глаза в деревнях и селах, где они живут рядом с коренными сибиряками. Не редкость встретить 80-летнего старца семейского настолько бодрого, что он работает наравне с молодыми, тогда как среди сибиряков 70 лет уже редкость, у бурят же 60 лет почти предел <…>» (Осокин 1906, 63–65).

В работах этнографов второй половины XIX века: С. В. Максимова, П. А. Ровинского, Ю. Д. Талько-Грынцевича, Г. М. Осокина и др. – семейские показаны несколько с иной стороны, чем в предшествующий период: в частности, отмечено механическое следование древнеправославной обрядности основной массой семейских; особую роль уставщиков и начетчиков в их среде, которые поддерживали твердость в старой вере; ловкость в торговых делах, доходящая до хитрости и обмана и др. И дело не в том, что изменились сами семейские со времени общения с ними декабристов, а в том, что исследователи (в данном случае этнографы и фольклористы) нацелены на поиск и открытие новых граней изучаемого явления, тогда как для путешествующих более важен момент узнавания уже известного им из каких-либо предыдущих описаний.

В 1919 г., буквально в разгар гражданской войны в Забайкалье, у семейских побывал А. М. Селищев, один из замечательных филологов XX века, работавший в то время в Иркутском университете. Его книга о забайкальских старообрядцах – фундаментальный труд, не утративший своего научного значения до сих пор. А. М. Селищев рассматривает вопросы истории, духовной культуры, языка семейских и уже почти не дает тех эмоциональных оценок, на которые не скупились его предшественники. Тем не менее и у него между сухих научных строк прорываются искренняя радость от общения с семейскими. Вот какую жанровую сценку мы встречаем в книге исследователя (все происходит в с. Никольское):

«Отстояв вечерню, я вышел на паперть. Тлянитца тебе наша служба?» – спрашивает меня одна баба, выходя из моленной. – Если бы женский полк поменьше болтал за службой, было бы лучше. – «Помяни родителев», – обращается ко мне другая баба, подавая крашеное в луковичном отваре яйцо. – Спаси Христос, помяну. – За ней с тем же подношением еще баба и еще, и моя шапка сразу наполнилась крашеными яйцами. Бережно ступая по уличному зыбуну, направился я на свою квартиру, сопровождаемый довольными взглядами встречных семейских» (Селищев 1920,15).

Советская власть, окончательно утвердившаяся в Забайкалье в 1922 г., совершенно изменила, и на много лет, характер описания семейских. Во-первых, потому, что, как писала сотрудница Иркутского краеведческого музея А. М. Попова в 1924 г.: «К советской власти семейские относятся не особенно доброжелательно. Во многих селах некоторые слои населения даже враждебно, но признают ее, придерживаясь слов писания «несть власти, аще не от бога»^[5]. Во-вторых – из-за противодействия семейских светскому образованию и стремления сохранить свою веру, образ жизни и традиции воспитания.

В последующие десятилетия в этнографической и особенно пропагандистской литературе авторы уже ничего не пишут о трудолюбии семейских, так как это стало восприниматься как данность, и эксплуатировалось в колхозах до самого последнего времени; ушла и тема их физического здоровья: необходимо было говорить как раз об обратном, чтобы доказать, как увеличение количества врачей на душу населения в Забайкалье влияет на уменьшение заболеваемости; твердость в вере, нравственная чистота, стремление сохранить традиции предков и образованность (последним, несомненно, обладали семейские уставщики) объявлялись косностью и фанатизмом; зажиточность, опрятность семейских домов – проявлением кулачества и мелкобуржуазности, которые необходимо было полностью искоренить; этнокультурная самобытность – пережитком прошлого (см., например: Долотов 1931).

За последнее десятилетие описание семейских в исследовательской литературе и различного рода очерках изменилось. Пример тому – последняя книга Ф. Ф. Болонева, семейского по происхождению, которому, по его личному признанию, в работах 1970—1980-х годов приходилось замалчивать многие стороны быта и культуры забайкальских старообрядцев (см.: Болонев 1994). В начале XXI века жизнь семейских, конечно, совсем иная, чем во времена П. С. Паласса и декабристов, но наши собственные впечатления о семейских во время экспедиционной работы таковы: трудолюбие, гостеприимство, нравственное и физическое здоровье, стремление к чистоте и опрятности в доме, отмеченные еще первыми путешественниками, остаются неотъемлемыми свойствами их характера и быта. Это говорит о том, что семейский текст, который создан в XVIII – начале XIX века просвещенными людьми, вновь «перечитывается» и в наши дни^[6].