Вступление

XX век для нашей страны является героической эпохой. Подобной героики не знало ни одно государство в истории человечества. Мы пережили четыре кровопролитнейших войны! Прошли три революции. Люди нашей страны заслуживают, чтобы последующие поколения знали их героический путь. Огромна заслуга нашей коммунистической партии, которая все это время стояла во главе борьбы за счастье всего человечества. Трудно теперь представить, сколько в этой титанической борьбе было проявлено героизма, отваги! Люди подполья шли на каторгу, в ссылку, на эшафот. Шли на гражданскую войну, на смерть, на муки, во время Великой Отечественной войны шли на неимоверные лишения и на незабываемый подвиг!

Мой друг и соратник по подполью, по боевой партийной работе в Уфе в 1905–1907 годах И.М. Мызгин^[2], задумав писать воспоминания, говорил мне: «Это для наших потомков. Когда-нибудь мы будем им нужны». Я тоже так думаю. Сегодня, в эпоху строительства коммунизма, не только ученые и писатели, но и простые люди вспоминают и будут вспоминать о нас, деятелях подполья, чтобы была короче дорога к тем идеалам, за которые мы боролись в продолжении полувека. Кем были эти старые большевики, подпольщики, ленинская «гвардия», положившая начало нашей партии? – спросят они себя. Кто эти отважные люди, как их назвал И.В. Сталин, которые самоотверженно и до конца отдавали свою жизнь партии, которых не останавливала ни свирепая царская реакция, ни лишения? Молодыми людьми они добровольно вступали в боевые дружины, ежедневно подвергали свою жизнь опасности, отрешившись от всего личного, шли на смерть за интересы своего класса, общества в целом. Эти люди подполья твердо понимали, что до социализма им не дожить, что их удел – погибнуть в ссылке, на каторге, в тюрьме, а боевиков, как правило, ждал эшафот. И, действительно, многие из них не дожили до Октябрьской Революции. Из моих друзей и соратников это – Якутов^[3], Гузаков Михаил^[4], Гузаков Павел^[5], Тимофей Шаширин, Василий Мясников^[6], Александр Калинин^[7], Валентин Лаптев^[8]. В начале 1918 года погибли братья Кадомцевы, Иван^[9] и Михаил^[10].

Сталин говорил, что коммунисты – это люди особого склада, особенно, добавлю я, – коммунисты-боевики. Будущие историки и писатели, несомненно, заинтересуются ими, займутся глубоким и всесторонним изучением их жизни – не по газетным статьям и романам, а по документам, в том числе – по воспоминаниям их самих.

Для того мой автобиографический очерк и написан.

И. Павлов г. Свердловск, 1953–1954 годы

Часть первая

Деревенское детство. Уфимские впечатления

Свой автобиографический очерк начну со своего раннего детства. Хочу описать в нем среду, в которой родился и вырос, дать характеристику своим родителям и ближайшим предкам, благо у крестьян отдаленных пращуров не водилось. Их генеалогия была проста: «раб, сын раба», родословная которых, как правило, пресекалась с их кончиной. Может быть, и это пригодится кому-нибудь.

Итак, родился я 31 декабря 1889 года в семье крестьянина-середняка Петра Евграфовича Павлова и Анны Семеновны Павловой, по девичьей фамилии Мамаевой, проживавших в селе Языкове б[ывшей] Уфимской губернии, ныне Башкирской АССР^[11].

Прежде всего, хотелось бы сказать немного о своих ближайших предках. Мои отдаленные предки – крепостные крестьяне, имена которых никто не знал, да и знать не хотел. В нашей семье очень редко и мало говорили о моих дедушке и бабушке по линии отца, поэтому в детстве я о них почти ничего не знал. Когда стал взрослым и вернулся из первой ссылки, расспрашивал мать о дедушке с бабушкой по отцу. Из ее рассказов я узнал следующее. Дедушка Евграф и бабушка были крепостные крестьяне-бедняки. Бабушку звали Марией. У них было два сына и две дочери. По словам матери, бабушка Марья была первой красавицей на все большое село. Высокая, стройная, с большими серыми глазами, волнистыми темно-русыми волосами, с прямым носом, красивым ртом, была хорошо грамотна. Она, говорила мать, мало походила на крестьянку. Жили они с дедушкой душа в душу, он ее не бил, не обижал. По крайней мере, она никогда на него не жаловалась. После рождения четвертого ребенка, девочки, бабушка начала прихварывать и, не успев вырастить детей, умерла. Дедушка Евграф после ее смерти стал пить и, спившись, ушел на Волгу бурлачить. Где-то на Волге он и умер.

Оставшись сиротами, их дети – мой отец Петр, дядя Андрей, тетка Марфа и тетка Анисья, пока были маленькими, ходили собирать милостыньку, чем и кормились, а когда подросли, ушли работать по найму. Отец и дядя – в батраки, а обе тетки – в Уфу в домработницы, или в прислугу, как тогда их называли. Когда я стал взрослым, меня заинтересовало то, что родня ходила по миру, но все были грамотными. В частности, отец мой был потом сельским писарем и довольно грамотно писал. Дядя Андрей и тетка Марфа тоже были грамотны неплохо. Откуда грамотность у нищих, батраков? На мой недоуменный вопрос об этом моя мать отвечала неохотно, что грамоте их учила сама бабушка Марья, а потом ей помогал дьячок. [На вопрос,] где она сама выучилась грамоте и кто платил дьячку за преподавание, мать моя поджимала губы и молчала или, бывало, скажет: «так научилась». При этом добавляла: «Марья своих ребят никогда не била, содержала чисто». Такая таинственность даже у меня взрослого разжигала любопытство, но мать ничего не говорила, отец умер еще в 1901 году, дядя и обе тетки тоже умерли рано, и мне узнать эту тайну так и не пришлось. А сказать мне правду мать почему-то не хотела, и так эта тайна ушла вместе с ней неразгаданной. Иногда мать со вздохом говорила про бабушку Марью: «несчастная она».

Бабушку по линии матери звали Варварой. Она жила с нами и умерла в Уфе в 1913 году 82-х лет. Замечательная была старуха! Неграмотная, но какая она была умница, просто на удивленье! Вечно кого-нибудь опекала, кому-то помогала, лечила и все это делала совершенно бескорыстно. Нас, внуков всех троих, очень любила, никогда не била и не давала бить матери, которая бивала нас часто, особенно меня, как самого озорного.

Мой отец жил в батраках у моего прадеда Мамаева, отца Варвары, рано овдовевшего. Они полюбили друг друга с моей матерью и решили пожениться. Прадед, узнав об этом, прогнал из дома и свою дочь Варвару, и мою мать с женихом, моим отцом. По рассказам бабушки Варвары и моей матери, этот мой прадед был характера крутого, вспыльчивого, неукротимого. Вспоминали такой случай: вышел он как-то во двор с топором в руках. У дверей стоит овца. Посмотрела она на хозяина и, глядя прямо ему в глаза, заблеяла скрипучим, противным голосом: «бе-е-е». Прадед был взбешен этим «бе-е» и со всего размаху бросил в овцу топором. Пробил ей голову, и овцу пришлось тут же прирезать. Он быстро отходил в таких случаях и жалел о своем поступке и тут отошел, но было поздно, овца убита. Когда соседи спрашивали, почему не вовремя зарезали овцу, домашние хмыкали, а старик хмурился и уходил, не удостоив ответом вопрошателя. Его характер передался и моей матери – она тоже и в скот, и в нас, не исключая отца, под горячую руку иногда запускала чем попало: палкой, так палкой, лопатой, веником и т. д., а потом смущалась этим своим поступком. Эти черты, к сожалению, передались и мне, и моей дочери. Под горячую руку мы тоже можем натворить бед – разбить посуду, поломать что-то, выругать кого надо и не надо. Правда, эта буря скоро проходит, но она неприятна.

Выгнал он их без средств, они уехали в село Языково, где все трое работали у барина на поденщине. Со временем построили дом, завели скот, и когда я родился, хозяйство отца можно было считать уже середняцким. Прадед, когда разорился, часто приезжал к нам, подолгу у нас живал и очень любил в окно показывать мне поле, лес, в котором живут страшные волки, водятся лешие, зайцы и хитрые-прехитрые лисички. Зверья, действительно, много водилось тогда в Уфимской губернии, о встречах с волками чуть не ежедневно рассказывали в нашем доме. Крестьянам было не до охоты, а барин выезжал охотиться только осенью. Все остальное время зверье беспрепятственно ПЛОДИЛОСЬ и размножалось. Поэтому оно себя чувствовало совершенно свободно – зайцы опустошали крестьянские гумна, лисы забирались по ночам во дворы и таскали кур, волки резали собак, овец и коров. Зайцы вокруг копен на гумне устраивали настоящие сабантуи, или базары – весь снег был утоптан, как после танцев.

Вся деревня моего отца в свое время была выменяна ее владельцем на борзых собак у симбирского помещика и переселена в Уфимскую губернию. У нас и выговор был другой, чем у коренного населения, – волжский, мягкий, немного протяжный. Мой отец был удивительно энергичный человек: чинил сбруи, сохи, бороны, сам делал телеги, строил, в общем – никогда не сидел без дела. Семью кормить старался как можно лучше. Порой устраивал так: уходил утром на базар, покупал в долг корову, сразу ее резал и мясо тут же продавал, уплачивал деньги за корову, а весь сбой – кишки, ливер, ноги, голову приносил домой, и этого нам хватало почти на неделю, до следующего базара. Зимой ходил по дворам портняжничать, шить шубы, кафтаны, пиджаки. Летом рыбачил бреднем, острогой, удочками. В общем, мы не голодали, хотя своего хлеба до нового урожая не хватало, прикупали.

У матери моей характер был суровый. Если отец нас никогда пальцем не трогал, то мать била почти ежедневно – тем, что было под рукой: веником, палкой, скалкой, тряпкой. Была она умна, тактична и не болтлива. Ее боялись даже отец и бабушка – ее мать. Бывало, начнет она меня бить, а бабушка заступится: «Анка, что ты делаешь, ведь ты его изувечишь, гляди, он посинел весь», а мать крикнет: «Уходи, ты, потатчица, а то и тебе попадет!». Бабушка, охая и вздыхая, уйдет, а отец меня позовет, начнет гладить по голове и утешать. Но когда мать была в настроении, и веселая же она была! Хорошо плясала и пела и на работе вечно затевала что-нибудь веселое. Очень много работала. Наравне с отцом пахала, косила, жала и одновременно управлялась с хозяйством.

Языково, в котором я родился, было торговое село с двумя улицами. В нем – больница, школа, церковь, кабак, волостное правление, большой дом помещика графа Толстого^[12], несколько бакалейных лавок и магазин, похожий на современный универмаг. Каждый четверг съезжался многолюдный базар и ежегодно в январе – ярмарка, торговавшая целую неделю. В селе было два глубоких пруда и две на них мельницы, обе помещичьи. В прудах водилось много рыбы и дичи. Охоту помещик запрещал, а рыбу ловить разрешал, но только удочкой или блесной. Правда, крестьяне, в том числе и мой отец, имели бредешки, которыми ночью, втихую, в верхах пруда ловили рыбу. Мы, ребята, ловили раков, которыми изобиловали оба пруда. Все лето наши руки были исцарапаны их клешнями.

Облик села Языкова налагал на живущих в нем определенный отпечаток – его обитатели были много развитее крестьян окрестных деревень, где не было ни одного общественного учреждения и событием становился приезд урядника. В нашем селе даже появление исправника было обычным делом, к графу на охоту наведывался уфимский губернатор, часто наезжали гости из Москвы и Петербурга. В Языкове и кулаков было больше, однако немало и бедноты, которая батрачила – сезонно или постоянно. Но, очевидно, потому, что в селе работу можно было найти проще, чем в глухой деревушке, я не помню среди односельчан голода и нищеты.

Языковцы возили хлеб кулаков и помещика на станцию Чишмы или в Уфу, а также товар купцов, приезжавших на базар. Постоянное общение с городским населением налагало на наших крестьян отпечаток развитости, расширяло их кругозор. Большое влияние на сельскую молодежь оказывала чайная, особенно ее читальный зал, в котором были газеты черносотенные, но, конечно, и журнал «Нива»^[13]. Мы, мальчишки, вечно толкались там, слушали разговоры, рассматривали картинки в журналах.

Почему-то наш дом всегда был местом сбора соседей. Я еще маленьким помню примерно такую картину, которая повторялась почти ежедневно: отец сидит и что-нибудь по обыкновению чинит из одежды, упряжи или плетет лапти. Старший брат ему помогает, мать и бабушка прядут пряжу, мы с братишкой лежим на печи и слушаем, что говорят. Вдоль стен на лавке сидят соседские мужики и бабы и ведут непринужденную беседу. О чем только не говорили! Не только о том, кто болен, кто что делает, у кого и как живет скотина и т. д., но рассказывали разные страшные истории – о домовом, о змее, который летает к солдаткам, тоскующим по своим мужьям; о том, как русалки моют волосы в речке и путают человеческие следы; как черти ночью парятся в бане, гогоча и визжа; как ведьмы и колдуны нагоняют тоску на людей, лишают их удачи в делах и наводят порчу на животных. Бывало, к концу вечера атмосфера накалится настолько, что во двор женщины выходят только группами – в одиночку ходить боятся. И ведь до чего фантазия доходила! Например, «очевидцы» рассказывали, как оборотень их завлекал, как соседская бабка Анисья «кувыркалась на трех ножках» и кошкой убегала сосать соседских коров, как русалка манила крестьянского парня, как на вечерние игры пришла неизвестная девушка, а потом скрылась, как растаяла.

На этих вечерах часто и много говорили о жизни крестьян при крепостном праве. Рассказывала об этом главным образом бабушка Варвара, которая с детства работала на барщине, – о том, как пороли крестьян на конюшне, запарывая до смерти, как издевались над девушками, особенно красивыми: их выдавали замуж только после барина или его сыновей. Многие потом сходили с ума, топились, вешались. Она указывала и могилы этих несчастных женщин за околицей, потому что на кладбище хоронить их было «грех», как умерших «не по божьей воле, а самовольно». В этих рассказах можно было встретить и Салтычих^[14], и Ноздревых^[15]