Наконец мы приехали к дому, который предназначен был для моего жительства. В этом самом доме жили члены нашего посольства, в июле 1878 года, в ожидании разрешения Шир-Али-хана прибыть в Кабул. <…>Мы, т. е. я, ишагасы, два офицера и один дафадар (десяточный унтер-офицер) вошли в описанные комнаты и здесь ишагасы объявил, что эти комнаты, а также весь двор предоставляются в полное мое распоряжение. Уселись на полу. Подали чай. Я предложил его ишагасы и прочим офицерам; но они от чаю отказались. Когда я выпил одну чашку, мои посетители поднялись и начали прощаться, желая мне всего лучшего. Я поблагодарил всех за заботы обо мне во время пути и просил ишагасы доложить луинаибу, что я готов ему представиться хоть сегодня; даже очень желаю видеть его сегодня. Ишагасы, заметив, какой я беспокойный человек, обещался доложить мою просьбу Хош-Диль-хану, но сомневается, чтоб он принял меня сегодня; по всей вероятности, прием последует завтра. <…>

Оставшись наедине, я вышел на двор осмотреть свою резиденцию. Двор имел 150 шагов длины и 75 ширины. Во всю длину его пересекал широкий арык, у которого росли шесть великолепных чинаров. По другую сторону арыка, в тени одного из чинаров, сделано было искусственное возвышение из глины, покрытое алебастром. Здесь же росло несколько персиковых и абрикосовых деревьев. Двор был посыпан песком и содержался в большой чистоте. Все здания, в одном из которых устроена баня, были необитаемы. <…>

Осмотрев двор и строения, я пошел было через соседний небольшой дворик на следующий, где оставил своих лошадей; но был остановлен одним афганцем, который почтительно доложил мне, что я туда входить не могу. Смотрю: из калитки соседнего двора выглядывают пехотинцы с ружьями. Я понял, что ко мне приставлен караул. Я вернулся на свой двор, а вслед за мною вошел секретарь луинаиба, Магомет-Мусин-хан, за которым несли два кресла, обитые кожею. Отрекомендовавшись, что он приставлен ко мне луинаибом, Магомет-Мусин-хан просил обо всем, что только мне будет нужно, обращаться к нему, сам же он будет заходить ко мне каждый день. Затем он сказал, что луинаиб, зная, что русские не привыкли сидеть по-восточному, посылает мне два кресла. Потом началось представление людей, назначенных служить при мне. Таких людей оказалось семь: назир (расходчик, мажордом) Али-Риза, старик; комнатный слуга, он же заведывающий чаем и кальяном, Яр-Магомет; повар, его помощник, судомойка, дворник и банщик. <…>«Отныне вы гость эмира Шир-Али хана», – сказал мне Магомет-Мусин-хан. Потом задал те же вопросы, которые задавал ишагасы на берегу Аму-Дарьи: кто я такой, зачем приехал и пр. Попросил мой вид, прочитал его и спрятал к себе в карман, говоря, что покажет его луинаибу. Я спросил, когда луинаиб назначит мне аудиенцию. Магомет-Мусин-хан ответил, что он об этом еще не знает, но пойдет испросить приказаний. Позвав Яр-Магомета, он потребовал себе чаю. Ему подали чайник и чашку другие, чем подавали мне. <…>Эта посуда была чистая; я же пил из той, которая была опоганена членами нашего посольства. Из подававшейся мне посуды не пили и приставленные ко мне афганцы, а по их примеру перестали употреблять ее и мои люди: киргиз Уразалы и персиянин Ибрагим. <…>

Али-Риза и Яр-Магомет тотчас принесли обед, состоявший из плова с анисом и бараниной, супа из баранины и соуса, баранина с капустой. Все это было прилично <…>. После обеда подали арбузы и дыни, наконец чай <…>. Мои люди были крайне недовольны афганским угощением. Пришли жаловаться и на то, что баранины дали мало, и на то, что плов был холодный. Заодно заявили, что проклятый афган не дает лошадям клевера, отпускает только солому, а им, людям, не позволяет сходить в мазар помолиться Богу. <…>

Как раз в это время пришел Магомет-Мусин-хан и сообщил, что луинаиб примет меня завтра, 8-го октября, в 8 часов утра. Я принес жалобу насчет неудовлетворительности пищи. Магомет-Мусин-хан позвал Али-Ризу, сделал ему строгий выговор и погрозил, что в случае новой жалобы он лишится ушей.

На другой день, в половине восьмого часа утра явился Магомет-Мусин-хан, чтобы провожать меня к луинаибу. Я надел мундир. Мы тронулись во дворец генерал-губернатора в таком порядке: впереди, шагах в десяти, шли двое пеших солдат, за ними я, потом Магомет-Мусин-хан, Мустафа и наконец десять пеших солдат. <…>

Дорога, по которой мы шли, была полита водою, а на улице, которая пересекала наш путь, стояли полицейские, имевшие назначение никого не пропускать во время нашего следования. Оказалось, что я жил шагах в 600 от дома генерал-губернатора. При входе в дворцовый сад стоял часовой в красном мундире и отдал мне честь. Здесь сопровождавшие меня хазадары⁹ были остановлены, и мы продолжали путь втроем (я, Магомет-Мусин-хан и Мустафа). На всех перекрестках дорог обширного сада стояли часовые; таких часовых я насчитал 14; на самом деле их больше. При прохождении мимо часовых Магомет-Мусин-хан жестом показывал им, чтобы они отдавали мне честь. Перпендикулярно к дворцу, против открытой галереи, где должен был происходить прием, выстроена была рота пехоты так называемых парадеров. Парадеры – это дворцовая гвардия <…>. Люди были одеты в красные суконные мундиры с желтыми воротниками, погонами и обшлагами и белыми кантами по борту, воротнику и обшлагам, белые бумажные штаны, башмаки на босу ногу и войлочные каски с металлическими звездами на лбу. <…>Народ все рослый, видный. <…>Лица совершенно напоминают наших старых гвардейских солдат, когда у них усы и баки нафабрены. Офицеры одеты в темно-синий однобортный сюртук, черные штаны и войлочную шляпу с широкими полями, обернутую голубою кисеею. Я прошел по фронту; чести не отдали.

Подойдя к дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершенно такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол галереи был покрыт коврами. Хош-Диль-хан сидел на кресле. При входе моем на галерею он встал и сделал несколько шагов навстречу. Мы подали друг другу руки, и луинаиб пригласил меня сесть рядом с ним. Кроме нас на галерее сидели в отдалении: Магомет-Мусин-хан и мирза низам¹⁰ Сафар-этдин.

Луинаиб Хош-Диль-хан генерал-губернатор обширной провинции, в состав которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина с черной бородой, по афганскому обычаю, коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он был одет в синий двухбортный сюртук с костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым шелковым платочком. <…>

По обычаю, существующему в Средней Азии я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к удивлению своему, не получил встречных вопросов о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. <…>Я прямо заявил луинаибу, что желаю как можно скорее тронуться в путь <…>. Луинаиб ответил, что без разрешения эмира он не может меня пустить в Герат.

– Когда же можно ожидать этого разрешения? – спросил я.

– В летнее время, – отвечал он, – наши чапары ходят в Кабул и обратно в шесть дней. Теперь в горах, по кабульской дороге, выпал большой снег и потому доставка депеш должна замедлиться.

– Однако ж чрез сколько времени можно надеяться получить ответ из Кабула при настоящем состоянии пути?

– Чрез восемь, десять, двенадцать, даже четырнадцать дней.

– И столько времени мне придется ждать здесь, в Мазар-и-Шерифе?

– Да.

– Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям его во время этого ожидания?

– Нет; я не могу вам позволить выходить из вашей квартиры.

– Почему?

– Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа; он дикий, необузданный, того и гляди, что вас убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в гостях у эмира и что с вами может случиться что-нибудь недоброе. А тут еще новое известие: другой офицер¹¹ едет в Бадахшан. Я просто не знаю, что и делать.

– Если я принес вам столько беспокойства, то, самое лучшее, я уеду на бухарский берег и там буду ждать разрешения Шир-Али-хана. <…>

– Теперь я не могу вас выпустить на бухарскую сторону. А что будет дальше, сам не знаю: это зависит от эмира.

– Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?

– Потому что вас никто не просил сюда приезжать.

Признаюсь, этот отказ и этот оригинальный мотив к отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего мне пришло в голову, что я пленник и что надо бежать.

– Значит, я ваш пленник, – сказал я, – значит, я не ошибался, говоря вашему ишигасы, что он хочет показать народу, какой трофей добыл он. Вы говорите, что я ваш гость, а держите меня взаперти; так нигде не обращаются с гостем. Странная у вас манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в нашей земле ходят куда хотят и делают что хотят. <…>

– У вас свой закон, у нас свой.

– Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет по назначению.

– Письмо будет отправлено.

Затем я встал, чтоб откланяться. Луинаиб просит посидеть. «Разве вам скучно со мной?» – сказал он. Я принял эти слова за насмешку и заметил, что в моем положении стыдно ему надо мной смеяться. Луинаиб сконфузился; стал оправдываться, что слова его я не так понял; он полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем одному в своей квартире; что он сегодня же пошлет нарочного в Кабул и что если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с этим же нарочным будет отправлено. Спросил, где служу, в каких был походах и за что получил ордена и медали. <…>

Придя домой, я написал письмо генералу Разгонову, в Кабул, прося его выхлопотать как можно скорее разрешение Шир-Али-хана на пропуск меня в Герат. Передав письмо Яр-Магомету для отсылки к луинаибу, я созвал своих людей и передал им свой разговор с Хош-Диль-ханом. Конюх Ибрагим предложил свои услуги доставить письмо в Самарканд; но я сказал ему на это: если бежать, так бежать всем, ибо бегство одного ухудшит положение нас, остающихся на месте; пока подождем, посмотрим, привезут ли мое письмо к генералу Кауфману.

На другой день, 9-го октября, Магомет-Мусин-хан пришел рано утром и от имени луинаиба попросил мой мундир, покрой которого понравился Хош-Диль-хану и он выразил желание сшить себе такой же¹². Мундир был отдан и на следующий день возвращен.

9-го и 10-го октября я писал донесение генералу Кауфману. 11-го утром, по обыкновению, пришел Магомет-Мусин-хан. Я подаю ему письмо и прошу отправить его в Самарканд. Он не принимает. Почему? Потому что луинаиб не может посылать мои письма с особым курьером; придется ждать, когда будет получена почта из Кабула; тогда и мое письмо отправят. Это меня взорвало. Я окончательно стал убеждаться, что я пленник, что мне отказывают в возможности дать знать о себе в Самарканд. В этом убеждении меня утверждало еще то обстоятельство, что после аудиенции 8-го октября караул при моей квартире был усилен пятью человеками; что в ночь с 8-го на 9-е на дворе у моих комнат появился часовой; что в ночь с 9-го на 10-е, кроме этого часового, был поставлен новый пост и что Яр-Магомет стал спать в моей комнате у дверей. Независимо этого, чтобы сделать меня совершенно беззащитным, Магомет-Мусин-хан накануне переманивал моего переводчика Мустафу на афганскую службу, предлагая ему большое жалованье и почетную службу во дворце эмира Шир-Али-хана. Я дал волю своему гневу: упрекал афганцев во лжи, недобросовестности, измене; я найду дорогу к Шир-Али-хану; наверно он не одобрит принятых Хош-Диль-ханом против меня мер. Наконец я сказал Магомет-Мусин-хану, что не желаю его больше видеть у себя. Покорно, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты. После этой сцены он заболел и больше не показывался.

Я опять созвал своих людей, очертил им то положение, в котором мы находимся, и спросил их мнение. Все отвечали, что готовы идти со мною, куда бы я ни приказал. На общем совете решили: ждать ответа из Кабула самый большой срок, т. е. четырнадцать дней, считая с 8-го октября, дня отправления чапара к эмиру; если к 22-му октября ответа не последует, то это значит, что нас держат в плену и в ночь на 23-е число мы должны выйти из Мазар-и-Шерифа, направляясь к бухарской переправе Каркин; запастись огнестрельным оружием, а если его добыть нельзя, то холодным.

Холодное оружие (два афганских ножа) было добыто чрез кузнеца-узбека, призванного мною для ковки лошадей; огнестрельное же оружие он не соглашался принести ни за какие деньги. <…>

Мы стали изучать топографию окружающей местности. Арык, протекавший чрез мой двор, выходил из соседнего двора, отделенного высокою, сажени в три, стеною; для прохода арыка в этой стене было сделано отверстие, достаточное вполне, чтобы пролезть человеку. На соседнем дворе жило семейство, состоящее из мужчины, женщины и двух детей. Соседний двор выходил на улицу и был обнесен со стороны ее стенкою в сажень высоты. Часовых, выставляемых на ночь у моей квартиры, можно было обойти, пройдя насквозь все строения, до стены, у которой было отверстие. Больше всего нас смущал Яр-Магомет, спавший у двери в моей комнате. Выбравшись из города, мы должны были иметь направление на северо-запад; первый день скрываться в песчаных барханах; ночью идти; если бы удалось набрести на туркменское кочевье, то украсть лошадей и затем скакать сколько вынесут кони.

Утром, 13-го октября, Яр-Магомет с сияющим лицом сообщил мне, что вчера вечером прибыл чапар из Кабула и что сегодня отправляется почта в Бухару; следовательно, может быть отправлено и мое письмо в Самарканд, на имя генерала Кауфмана. Хотя письмо я отдал, но не надеялся, чтобы оно дошло по назначению; я полагал, что это все отвод глаз.

15-го октября, вечером, луинаиб пригласил меня к себе. <…>При моем приближении луинаиб встал и приветствовал меня пожатием руки. Он слышал, что я скучаю, и потому пригласил меня, чтобы хотя сколько-нибудь развлечь. Не желаю ли я послушать афганской музыки? <…>Первую пьесу, которую сыграли музыканты, луинаиб назвал селямом, т. е. приветствием в честь меня. Я поблагодарил. Затем они играли последовательно тихий, обыкновенный и скорый марши, во время которых, по просьбе моей, рота маршировала. Затем луинаиб сообщил мне, что музыканты больше ничего не знают, что музыка сформирована недавно и что музыканты учатся по нотам. Играли согласно и фальши не было слышно. <…>По поводу предстоящего столкновения с англичанами луинаиб заметил, что афганцы одни справятся с ними и возвратят себе не только Пешавер, но и Кашмир. На вопрос «Примет ли Шир-Али-хан в Кабул английское посольство?» луина-иб отвечал: «Нет, ни за что, никогда!»

Луинаиб спросил, не нужно ли мне чего, доволен ли я содержанием. Я попросил дозволить моим людям сходить в мазар помолиться, но получил отказ. Почему? ведь мои люди одеты в мусульманское платье, и если мне угрожают опасности, так как я в русской форме, то им ничего подобного не грозит, у них на лбу не написано, что они русские и пришли со мною. Ответ: нельзя. <…>

Томительно тянулись дни сидения нашего в Мазар-и-Шерифе. Рассчитывая на безостановочное путешествие и желая иметь как можно легкие вьюки, я не взял с собою ни одной книги. От нечего делать перечитал все старые газеты, в которые были обернуты некоторые вещи. Часто брался за лопату и чистил арык. Каждое утро заметал ненавистные мне следы часовых на песке, ходивших ночью около моей квартиры. <…>Узнав из разговоров с Яр-Магометом, что в Мазар-и-Шерифе есть публичные танцовщицы, я просил, с разрешения луи-наиба, привести их ко мне. Последовал ответ, что они уехали на свадьбу в Таш-Курган. На просьбу привести заклинателя змей последовал ответ, что в настоящую пору года они уже спят. Приходилось удовольствоваться сказками, которые поочередно рассказывали мои люди. <…>Кормили меня и моих людей хорошо.

18-го октября Ибрагим, по обыкновению приходивший с докладом о состоянии лошадей, заметил, что сегодня лошади как-то особенно бодры, играют, должно быть чуют поход. 19-го, утром, на обычный вопрос Яр-Магомету: не прибыл ли нарочный из Кабула? получил ответ: не прибыл. Но в полдень приходит Магомет-Мусин-хан и ровным голосом, как будто говорит самую обыкновенную вещь, передает мне, что сейчас только прибыл курьер из Кабула, привез столь желанное мне разрешение Шир-Али-хана и что я сегодня же должен выехать в четыре часа пополудни. Затем Магомет-Мусин-хан удалился, обещаясь зайти еще раз и сообщить о распоряжениях, которые будут сделаны Хош-Диль-ханом относительно моего путешествия. Через час он вернулся и сказал, что я самый почетный гость эмира, что меня велено беречь как зеницу ока, для чего мне будет дан конвой; все путевые расходы эмир принимает на свой счет; до самого Герата меня будет сопровождать джамадар (поручик) Мир-Али-хан; <…>от Меймене, где большая опасность со стороны туркмен, конвой будет увеличен до 300 человек; во внимание к моему чину при конвое будет постоянно находиться аджютан (подполковник, помощник командира полка). Он, Магомет-Мусин-хан, об одном только меня просит: слушаться начальника конвоя, так как, что он ни сделает, будет клониться к моей безопасности и моему благополучию. <…>

Я выразил желание перед отъездом проститься с луинаибом; но Магомет-Мусин-хан сначала ответил, что генерал-губернатор болен, а потом, когда я повторил желание видеть его, он сказал, что Хош-Диль-хану некогда, он считает деньги. <…>

Поблагодарив Магомет-Мусин-хана за все его заботы обо мне и вручив ему подарок и большой запас хины, я с ним простился и больше его не видел. Вспоминая теперь про этого человека, я примиряюсь с ним: он был верный слуга своего господина и в точности исполнял его приказания.

Около четырех часов пополудни прибыл назначенный сопровождать меня до Шибирхана аджютан кавалерийского полка Абасси, Ахмед-Али-Аддижан, и доложил, что конвой готов и ожидает меня у ворот. <…>

Сев на лошадь во дворе, я выехал на улицу, вдоль которой был выстроен конвой. Конвой этот состоял из двух джамадаров, четырех дафадаров и сорока рядовых. <…>

Отношения между солдатами и офицерами напоминают такие же отношения, существующие в турецкой армии. Если афганский офицер пьет чай, то несколько солдат подсядут к нему; если он курит кальян, то все солдаты соберутся около него и ждут очереди; <…>если солдат закурит трубку, то офицер попросит покурить. <…>Я встретил только одного офицера, который держал себя далеко от солдат. Это аджютан змеиного полка, Гамид-хан, по происхождению сеид, т. е. потомок пророка. Но здесь, вероятно, играл роль не столько его чин аджютана (аджютан Ахмед-Али-Аддижан держит себя на равной ноге с солдатами), сколько его происхождение. Товарищеские отношения между начальниками и подчиненными, сколько можно заметить, не вредят службе: солдат беспрекословно повинуется офицеру и также беспрекословно переносит его побои. <…>

Наших лошадей, так долго застоявшихся в Мазар-и-Шерифе, насилу можно было сдерживать. Мы двигались южнее Тохтапула и Ширабада, в некотором от них расстоянии, прошли кишлак Дидаади и остановились на ночлег в степи <…>. Здесь, на ночлеге, я был поражен тем вниманием и тою предусмотрительностью, которые выказал Магомет-Мусин-хан при снаряжении меня в поход. Во-первых, кроме джамадара Мир-Али-хана, при мне назначены были состоять: два повара, один нечто в роде судомойки и один конюх. Во-вторых, для меня везли: две палатки¹³