Цитаты из книг автора «Нестор Котляревский»

Александр Александрович был литератор с очень живым и порывистым темпераментом. Во все минуты жизни, когда какая-нибудь мысль стучалась в его голову или какое-нибудь чувство на него налетало, он поспешно брался за перо и писал быстро, как бы боясь утратить свежесть впечатления.

На другой день, – рассказывает Давыдов, – был размен телами: взятых у черкесов на наши, оставшиеся в лесу, и, разумеется, было приложено особенное старание добыть тело Бестужева. Но мы ничего не добились, да и сами черкесы не могли различить его тело от прочих, так как они обдирают убитых и даже раненых начисто; а что Бестужев был обобран, в этом нет ни малейшего сомнения, потому что милиционеры, кажется, гурийской милиции нашли у одного убитого черкеса пистолет и полы сюртука Бестужева. Могло быть еще и то, что тело было поругано черкесами, и они имели настолько совести, или, вернее, страху, чтобы не выдавать его в этом виде».[235]

Там призвал он священника и заказал ему панихиду на могиле Грибоедова, на могиле, попираемой ногами, могиле без камня и без надписи. Он плакал горючими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал над самим собой. Когда священник провозгласил «за убиенных боляр Александра и Александра», он зарыдал до истерики – так грустно звучали для него эти слова, звучали не только воспоминанием, но и предсказанием. «Да, я чувствую, – писал он брату, рассказывая ему об этой панихиде, – что и моя смерть будет насильственна и необычна; она близка: слишком много горячей крови во мне, которая кипит в моих жилах, годы мои не угомонят ее; об одном прошу только, не умереть на одре болезни, ни на дуэли».

В один из таких дней, когда Бестужев лежал больной в Геленджике в своей сырой землянке, он прочитал в «Инвалиде» о своем производстве в офицеры.

Вся осень 1835 года, проведенная Бестужевым в Черномории, протекла в этой постоянной ежедневной борьбе с врагом и с природой. Природа была, пожалуй, опаснее врага, так как от нее, от этого зноя, холода, беспрестанной сырости и изнуряющих лихорадок не спасала никакая храбрость и предосторожность. «В костях, в желудке, в голове, может быть, в самом мозгу отзывалось это повседневное напряжение», и силы Бестужева быстро таяли. «Меня так высушила лихорадка, – говорил он, – что меня можно вставить в фонарь вместо стекла».

С 1834 года до 1837 (год его смерти) он все время проводил в походах и постоянных кочевках по разным областям и городам Кавказа.

Жизнь его была постоянно в опасности. То оспа, то горячка, то, наконец, чума не переводились, уносили вокруг него массу жертв, и он блуждал в этом царстве смерти, ожидая своей очереди.

Дело, конечно, темное, но решительно нет никаких оснований не верить Бестужеву и еще меньше оснований не верить самой пострадавшей…

В общем, все эти романы были веселыми эпизодами его печальной жизни в Дербенте. В них было много задора, таинственности, маскарадной интриги и много опасности, если принять в расчет, что его соперниками выступали восточные люди или, что еще страшнее, его начальники – подчас очень грубые.[213] Но счастливая звезда как-то Бестужева хранила, и из всех этих опасностей она выходил невредим так же, как из боевой перестрелки с горцами.

Это была не грубая, но очень пустая среда; с ними – как говорил Бестужев – надо было или пить, или терпеть от них: первое для Александра Александровича было бы, конечно, весьма нетрудным делом, если бы петербургская компания не научила его мешать вино с сердечностью, умом и остроумием, а этих-то прикрас веселой пирушки и не было в Дербенте.